«У Михалка» меня встретит густой и кислый запах вареной капусты. Мужчины, склонившиеся над кружками, мужчины с запавшими щеками и покрасневшими глазами посмотрят на меня и тотчас вернутся к своим делам. Я недостоин их внимания. Когда-то – пришелец извне, из другого, лучшего мира, я был таким, но теперь я другой. Теперь я свой, а значит – никто.
Я взгляну в угол зала, где будут сидеть единственные в этой компании женщины – или стоило бы сказать «девицы», продажные девки с ярко намалеванными губами. Я не знаю их имен, но вижу их достаточно часто, чтобы они стали мне близки, как сестры. Они не приходят сюда работать, я уверен, хотя никогда не спрашивал об этом и никогда не спрошу. Это их момент передышки, минутка для себя самих и в обществе себя самих, среди смеха и несмелых жестов, с которыми они станут касаться рук друг друга. Я взгляну на них с завистью – вот дети улиц, грязи и навоза, которые умеют радоваться жизни, вот невинность, неожиданно найденная среди разврата. Я должен бы относиться к этим девицам высокомерно, но вопреки всему их внешний вид возвратит мне веру в человечество.
Когда я встану подле бара, меня охватит желание съесть миску горохового супа, который тут даже вкусен, но я закажу только рюмку водки и выпью безо всякого удовольствия, все время чувствуя, как при мысли о густом супе рот мой наполняет слюна.
– Анархисты подожгли участок Бети, слышали? – заговорит со мной Михалик, лениво протирая грязной тряпкой прилавок.
– Что-то слышал.
– А как ваша сестра? Помогло?..
– Да.
– Это хорошо. – Михалик искренне обрадуется. Этот сорокалетний мужчина с лицом разбойника с воровскими манерами сочувствует женщинам и детям.
Я выпью еще водки, а потом отправлюсь домой, готовый противостоять Марии.
По дороге я задумаюсь, не упустил ли я чего-то. Предательского пятна крови на полу, следов схватки в комнате, которую мы просто по привычке называем «залом». А если так и моя сестра заметила это, станет ли это уже концом – или нет?
С сердцем в пятках я войду в скромную квартиру, в коридоре повешу шляпу и сниму пальто. На короткий миг застыну без движения, всматриваясь в отстающие от стен обои, вдыхая тяжелый запах дешевой стряпни. Потом пройду дальше, в комнату, где будет ждать накрытый стол, а за ним – Мария. Ее запавшие глаза и серая нездоровая кожа как всегда потрясут меня, словно я увижу ее впервые.
Говорят, хорошие воспоминания несут утешение в тяжелые минуты жизни, но я знаю, что это неправда. Если бы я с самого начала рос в этом мире, то не тосковал бы обо всем, что утратил, я был бы счастлив в этом животном существовании, поскольку просто не знал бы иного. Однако я обречен на бесконечную тоску о том, что миновало, память счастливых лет детства и юности преследует меня, словно призрак, не позволяя познать покой и наполняя сердце отвращением ко всему, что окружает меня нынче.
Так же и на Марию я не смогу смотреть без ужаса и жалости. За эти годы она стала мне чужой, в ее изможденных страданием чертах я тщетно буду искать следы того радостного существа, которым она некогда была.
– Как ты себя чувствуешь? – спрошу я, поливая маслом спаржу. Для нас это дорого, но Мария захочет сделать мне приятное. Эти ненужные расходы некогда портили мне настроение, теперь же я почувствую лишь усталость.
– Хорошо, – горячо уверит она меня.
В соответствии с обещанием, данным себе самому, я постараюсь быть с ней милым, расспрошу, как прошел ее день, развлеку несколькими выдуманными историйками из чиновничьей жизни. Но наконец настанет минута, когда взгляд мой зацепится за почти пустую тарелку Марии и брови мои невольно нахмурятся.
– Я поела перед твоим приходом, честно, – скажет сестра. – Кроме того, я никогда не любила спаржу, ты ведь помнишь…
– Если не хочешь, ты не обязана есть.
Мария съежится, хотя мои слова преисполнены пониманием и заботой.
– Может, съем немного картошки, она выглядит очень аппетитно.
– Если ты не хочешь…
– Отчего же, мне как раз ее захотелось. – Она возьмет порцию, прежде чем я успею ее остановить. – Вкусная, может, и ты съешь одну?
Мне с трудом удастся не отвести взгляд, когда она будет изображать счастье и здоровье.
Глаза ее на миг – который оплачен таким усилием! – наполнятся прежним блеском, на губах появится улыбка. Она примется болтать о сущих пустяках, пытаясь меня развлечь. Как раньше, в более счастливые времена. Некогда, заставляя ее это делать, я на короткое время возвращал себе душевное спокойствие, веру в то, что будущее еще наступит. Теперь я делаю это по причинам, которые никто, кроме одного-единственного человека, не сумел бы понять.
Вечером Мария исторгнет из себя все, что съела, и с плачем будет убеждать меня, что это не беда, просто минутная слабость. Едва сумеет отговорить меня от вызова врача на скромные остатки наших денег, а в моих ласковых словах зашипят мерзкие змеи злости. Сколь же изменчивой тварью остается человек! Мое обещание держать себя в руках будет искренним, но как алкоголик не откажется от бутылки, так и я при виде страдающей сестры не сумею сдержаться, чтобы не выразить ей свой гнев. Под предлогом заботы – ведь больным нельзя напрягаться – я откажу ей в смехе и утешении, а когда она спросит, отчего я сижу хмурый, в зале, отказываясь даже от такого развлечения, как чтение, я отвечу:
– У нас нет денег на развлечения, Мария. Если ты не поправишься, понадобится врачебный уход или даже госпитализация, а значит, придется продать остаток наших книг и отказаться от нечастых визитов в кинематограф и театр. Лишенные средств, мы переедем в квартиру еще более скромную, чем эта, а может, вскоре останемся и без крыши над головой. И ты спрашиваешь, отчего я мрачен? А что из этого могло бы меня радовать?
Ее болезнь – вот что довело до нас до такого состояния. Я не скажу этого, но слова повиснут в воздухе, лягут на ее хрупкие плечи тяжестью невыносимой вины.
Она попытается убедить меня, что я говорю глупости, что ей уже лучше и вскоре все разрешится. Будет говорить о развлечениях, которые мы сможем себе позволить даже как бедные люди, и видя, что мне самому это не чуждо, притворится, что радуется в ожидании этих приятных событий. Даже решится сказать, что обязательно пойдет на субботнюю ярмарку, которая никогда ей не нравилась.
О, как бы я хотел набраться смелости, чтобы изменить тот разговор. Но я не в силах.
Я проклят, но был бы проклят стократно, когда бы так не поступил.
В конце концов из-за угрызений совести я позволю упросить себя и пообещаю, что мы пойдем на праздник, устроенный по случаю запуска «Королевы Ядвиги» – первого краковского воздушного корабля. Однако при том лишь условии, что Мария без сопротивления согласится вернуться домой, едва только я увижу в этом необходимость.
На заводах Фельдмана я работаю чиновником по обеспечению, что звучит гордо, но в реальности мало что значит. Изо дня в день, десять часов кряду, с рассвета и до ранних осенних сумерек, в плохом свете керосиновых ламп (завод экономит на электрической энергии) я складываю числа. Через мои руки проходят тонны стали и угля, сотни метров полотна и литры воска для уплотнения, и все это – призрачное, превращенное в шеренги черных цифр на белой бумаге. Я никогда не был в заводских цехах и не видел ни единого продукта из тех, что дрожащей от усталости рукой вписываю в соответствующие столбцы. Спина моя изогнута дугой от бдения над кипами документов, глаза подводят меня все чаще, доходы – низкие, однако мое положение дает мне определенные привилегии, недоступные простым рабочим.
Одной из них будет приглашение для меня и Марии в специальный сектор на ярмарке. Субботнее утро окажется удивительно погожим, в лужах отразится солнце, золотя грязную воду, лучи его зальют сиянием лица людей, закутанных в осенние пальто. «Последний теплый день этого года», – подумаю я, когда мы пойдем краковскими Пустырями. Там уже соберется возбужденная толпа, будут показывать новейшие изобретения, наподобие тех широко разрекламированных «незаменимых в доме» паровых чистящих и сушащих механизмов, новую машинерию, бициклы и трициклы, кукол, умеющих ходить и даже говорить «мама», и всякие безделицы для женщин: какие-то приспособления для укладки волос, подкручивания ресниц, завязывания корсетов. Также тут будут поджариваемые на решетках колбаски, и сахарная вата, и карусели, и цветные шарики для детворы – вся та ярмарочная мишура, которая так радует зевак. Мария станет изображать радость, а может, и впрямь отыщет в этих минутах толику счастья. Я никогда не узнаю наверняка. Мы будем бродить среди шума, я – в протертом на локтях пальто, сестра же моя – в своем лучшем синем платье, увы, с затяжками: словно лицо больного с оспинками. Ребенок, светловолосый мальчуган с цветным леденцом в кулачке, натолкнется на меня и уставится ошеломленным взглядом, пока мать не подхватит его на руки, не обругает и не прикажет извиниться.
И именно в тот момент, когда я решу, что пора возвращаться домой, Мария потеряется в толпе. Достаточно будет на секунду утратить бдительность – когда-то оплошность эта была случайной, – чтобы она исчезла с моих глаз. Выкрикивая ее имя, я примусь искать сестру, пока не отыщу в единственном месте, куда она не должна была заходить в этот день: в секторе для рабочих, отделенных от стартующей «Королевы Ядвиги» всего лишь хрупким деревянным барьером. Воздушный корабль начнет подниматься, сопровождаемый радостными криками и аплодисментами, чаша его заслонит холодное осеннее небо. Я окликну Марию, расталкивая локтями зевак. Она повернется ко мне – и в этот момент корабль взорвется, превратившись в клуб яркого огня и ранящих толпу осколков. Над пустырями пронесется крик, «Ядвига» осядет на порыжевшую траву, словно птица с подрезанными крыльями, а люди бросятся наутек, топча друг друга. Только я и еще один человек будем пробираться в противоположную сторону, к Марии, стоящей без движения и всматривающейся в огни. А потом сестра моя очнется от летаргии, переступит остатки деревянного барьера и, никем не остановленная, шагнет прямо в сердце огня. Взглянет на меня, прежде чем огонь испепелит белки ее глаз, и взгляд ее выжжет мне рану в сердце – рану, которая никогда не затянется. Именно такой я ее и запомню – в ореоле пламени вокруг головы и с лицом, отмеченным страданием, ощущать которое должны лишь обреченные на адские глубины души.