Мы были несущественны — в отличие от них. И мы старались вскочить на подножку их поезда в надежде, что он привезет нас к успеху заодно с ними. А чем определялся этот «успех»? Вот бы знать. Может, актуальностью? Или наличием массовой аудитории?
На что бы мы ни надеялись, постоять сами за себя мы уже не могли. Это было даже не двустороннее движение типа «поддержите нас, а мы поддержим вас». Научное сообщество ясно давало понять, что не нуждается в нашей поддержке. «Это не вашего ума дело, ребятки». Посему любой третьеразрядный приверженец теории струн[46] мог тянуть свою лямку в полной уверенности, что для этого ему совсем не нужно разбираться в метафорах или семи разновидностях неоднозначного, а любой климатолог мог чертить свои графики, знать не зная о «Хендерсоне, короле дождя».[47]
Впрочем, если они не читали нас, то я, по крайней мере, не читал их. И ни за какие коврижки я не согласился бы сделать своего героя климатологом.
«Нелегко иметь тещу, но я свою только что поимел».
В этой фразе меня особенно привлекало «только что» — то есть мысль о комедианте, который выходит на сцену, еще не остыв после совокупления с тещей за кулисами. Сама по себе мысль была гнусной, еще раз подтверждая мнение Ванессы обо мне как о гнусном человеке.
— Гнусный человек или гнусный писатель? — всякий раз уточнял я.
— И то и другое, — отвечала она неизменно.
А ведь это заключение она делала еще без учета моих гнусных помыслов относительно ее матушки.
Если мой — до поры схематичный — герой, выходя на сцену, остро чувствовал остаточный жар закулисного совокупления, то я остро чувствовал его страх. Мне представлялся клубный зал при пабе в Честере, на берегу реки. Понедельник. Вечер комиков-дебютантов. В грязном и душном помещении — три десятка посетителей, в равной мере желающих посмеяться и не верящих, что кто-нибудь сможет их рассмешить. Под ногами у них — теплые пивные лужи. Сам я не был любителем пива, и его запах ассоциировался у меня с ощущением безнадежности. Теплое пиво, крысиная моча, горечь неудачи. Мой герой будет ощущать то же самое. Вижу: вот он грызет ногти за дырявым куском черной материи, который здесь играет роль занавеса. Затем выходит на освещенную сцену и для проверки стучит пальцем по микрофону, потому что так делают все эстрадные комики.
«Нелегко иметь тещу, но я свою только что поимел», — говорит он.
Ни единого смешка в ответ. Слишком тонкий юмор для честерской публики? Или слишком похабный? Фрэнсис утверждал иное. По его словам, эта шутка недостаточно похабна. Но ведь Фрэнсис не был родом из Честера. «Катись со сцены! — слышны крики из зала. — Не упусти прежнее место работы!»
В данном случае оба пожелания были исполнимы. Мой герой, начинающий эстрадный комик и неудавшийся писатель-юморист, будет пробовать свои силы в этих областях без отрыва от основной работы — той самой, которой я сам занимался прежде, чем провалиться в кроличью нору первой публикации, подобно Алисе из книги этого извращенца Кэрролла, — то есть мой герой будет работать консультантом в магазине женской одежды, принадлежащем его родителям.
Это уже была моя стихия, которую я знал гораздо лучше, чем тот же Честерский зоопарк — даже принимая во внимание звериный дух, доносимый до меня Мишной Грюневальд. В этой связи я начал задумываться: а не с того ли дня все пошло наперекосяк, когда Мишна назвала меня «диким» и я начал отыскивать в себе звериные черты? Не лучше ли было бы для моей карьеры писателя — не говоря уж про остальное, — если бы я продолжил работать в сфере торговли? Квинтон говорил: не отрывайся от своих корней, пиши о том, что хорошо знаешь.
Уничтожающая критика со стороны Ванессы была мне гарантирована. Как только мой герой станет консультантом в уилмслоуском бутике, она заявит, что я наконец-то перестал прикидываться, будто интересуюсь кем-нибудь, кроме себя самого. «Эгоцентрическое дерьмо!» — так назвала она мой первый роман, написанный с точки зрения женщины, работающей в зоопарке. «Эгоцентрическим дерьмом» была названа и история бесстыжего продавца машин из Сандбача. Вряд ли стоило ожидать какой-то иной реакции на книгу об уилмслоуском модном консультанте с происхождением, литературными притязаниями и клоунскими замашками точь-в-точь под стать мои собственным.
Однако я не собирался показывать этот роман Ванессе до того момента, когда ее мнение уже будет поздно принимать в расчет. Прежде я давал ей прочесть распечатку новой вещи сразу по завершении работы. Но я не представлял, как можно показать жене роман о человеке — комедианте либо консультанте, — влюбленном в мать своей жены? Разумеется, я буду отрицать ассоциации с реальностью. «Не забывай, это художественное произведение, Ви, — скажу я. — Всякое сходство между персонажами и реальными лицами, живыми либо мертвыми…» Но Ванесса на это не купится. В глубине души она никогда не верила в художественный вымысел. Ее собственный роман, уже второй десяток лет остававшийся незавершенным, не снисходил даже до замены реальных имен вымышленными. Главную героиню там звали Ванессой, а главный отрицательный персонаж выступал под именем Гай. Стоит хоть что-нибудь изменить, считала Ванесса, и твой рассказ утратит правдоподобие. Я и не надеялся убедить ее в том, что от начала до конца выдумал историю о чеширском торговце женской одеждой, воспылавшем противоестественной страстью к матери своей жены, притом что последняя — ибо я тоже стремился к правдоподобию — вплоть до мельчайших деталей напоминала Ванессу.
Как следствие, мне предстояло выбрать одно из двух: либо поставить под угрозу свой брак, либо отказаться от написания книги.
Да тут и думать нечего — так оценили бы ситуацию люди, далекие от литературы, ничего не читающие читатели и бессловесные зомби. Тут и думать нечего.
12. МЕЛКИЙ ГИД
Я дал ему имя Гид — своему горе-комедианту. Гид как производное от Гидеона; не путать с именем Гай, бывшим (в ироикомическом варианте Ванессы) производным от Гвидо.
Именно так — Гвидо — она назвала меня в нашу первую ночь любви. «Гви-и-идо!» — с интонацией Софи Лорен, что-то вымаливающей у Марчелло Мастроянни. В постели Ванесса заняла верхнюю позицию и выпевала это имя мне в лицо: «Гви-идо, Гви-идо…» И тогда Уилмслоу вдруг обернулся Неаполем, и я почувствовал едкий запах горячей лавы, стекающей со склона Везувия в сиреневые воды залива. Увидеть Уилмслоу и умереть. При наличии Ванессы сверху, перспектива смерти не показалась мне столь уж пугающей. Но жизнь с Ванессой надо мной была все же лучше смерти, и эта жизнь сладострастно грозила мне согнутым пальчиком. «Гви-идо, Гви-идо…»
И я в это поверил. Я поверил в то, что я — Гвидо. Я даже начал одеваться в итальянском стиле: «Армани» брал верх над «Хуго Боссом». Мягкий черный креп. Пиджак в обтяжку, как вторая кожа. Гвидо, Гвидо… Одно время я наивно полагал, будто Ванесса тоже в это верит. Может, поначалу так оно и было, но затем имя стало употребляться лишь в обидных контекстах и само превратилось в насмешку. «Ублажи меня своим носом, Гвидо», — просила, к примеру, Ванесса. Я оскорблялся, видя в этом намерение оставить меня с носом как единственно значимым сексуальным инструментом, однако просьбу ее выполнял и даже получал удовольствие, хотя уже не мог избавиться от чувства, что Ванесса не принимает всерьез — а то и вовсе игнорирует — мою «фаллическую составляющую». Окажись на моем месте Генри Миллер, он бы отнесся к этому с иронией, а вот Д. Г. Лоуренс — вряд ли. В конечном счете при упоминании имени Гвидо мне вместо живописного Неаполитанского залива стали мерещиться другие пейзажи: Гора Обид, Топь Уныния и т. п.[48]
Выражение «в конечном счете» можно понять так, будто трансформация была долгой и постепенной, но в действительности Гвидо был развенчан одним махом в тот момент, когда Ванессу угораздило добавить к этому имени фамилию. Случилось это через несколько лет после нашей свадьбы. К тому времени я уже издал несколько вещей, включая свой первый роман, остаточного интереса к которому хватило для того, чтобы меня пригласили на нечто вроде фестиваля, где главным действующим лицом являлась музыка, а дополнением к ней — наряду с лотками, торговавшими гамбургерами и лапшой, — служила «литературная палатка». Я никогда не получал удовольствия от подобных мероприятий, ибо там не было — и быть не могло — моих читателей. Расстелив на траве туристские коврики, эти люди настроились услышать что-нибудь гипнотически-ритмичное, с простыми и звучными рифмами — что-нибудь под стать тому концерту, паузу в котором мы были призваны собою заполнить. Выступавший передо мной автор развлек публику нехитрой импровизацией, не особо заботясь о смысле своих рифмованных речитативов: «Герои порою жируют даруют швыряют теряют не подозревая что их сжимает в цепких объятиях шатия-братия и без понятия что есть до кучи хреновы тучи жаждущих мучить ближних и дальних рыже-нахальных книжно-развальных важно-начальных грузно-кандальных грязно-скандальных ну и так далее…»
Потрясенные тем, что человек может вот так запросто подбирать слова с созвучными окончаниями, простодушные дети захолустья щедро били в ладоши.
— Мне здесь не место, — шепотом сказал я Ванессе (мы с ней стояли позади палатки, потягивая пиво из биоразлагаемых пластмассовых стаканов). — Проза тут не пойдет.
— Вау! — крикнула она с энтузиазмом, разрубая воздух свободной от стакана рукой.
Энтузиазм был обращен не на меня, а на рифмоплета-импровизатора. Быстрота и легкость, с какими он выплевывал складные слова, не могли оставить равнодушными сочинителей-страдальцев типа Ванессы, которые часами вымучивают за компьютером одну-единственную фразу, чтобы под конец выдать на экран лишь несколько жалких проклятий по адресу своих неблагодарно-отсутствующих читателей.
— А можно без этих вауканий? — попросил я ее.