Реальная свадьба не сопровождалась религиозными церемониями, что не вызвало возражений со стороны Эйблманов. Как я уже отмечал, наша семья была равнодушна к религии, и никто даже не обмолвился о соблюдении еврейских обрядов. Что до Ванессы, то она и думать не думала о таких вещах.
Полина выразила недовольство тем, что ее дочь предпочла свадебный наряд темных тонов, а еще ранее матушка Мелкого Гида выразила возмущение тем, что невеста приобрела наряд не в «Маргарите». Недовольство и возмущение выразил и сам Мелкий Гид, когда услышал от своей будущей жены, что она, наряду с отказом от высоких каблуков и глубокого декольте, намерена отказаться от «почитания и уважения мужа» и от занятия с ним сексом в ночь после свадьбы. Такая возмущенно-недовольная реакция близких вызвала ответный гнев Валери, а в гневе Валери была ужасна. Неудивительно, что Мелкого Гида в день свадьбы била нервная дрожь от кончиков волос до носков лакированных туфель.
Следует заметить, что отказ новобрачной от послесвадебного секса не стал для ее нареченного такой уж неожиданностью. Ванесса — то бишь Валери — принципиально не занималась сексом, когда была чем-то встревожена, или чересчур взволнована, или счастлива, или печальна, или рассержена, а также на полный желудок (а ей не хотелось ни в чем себя ограничивать за свадебным столом) или много выпив (аналогично), будучи слишком одетой (из-за возни с раздеванием) или совершенно раздетой (то есть предполагаемо легкодоступной), равно как и во всех тех случаях, когда занятие сексом казалось уместным и своевременным. В тот вечер, когда Мелкий Гид доставил ее маму из ресторана в целости и сохранности (и когда Полина назвала его «нахальным мартышонком»), Валери, дотоле не обменявшаяся с ним и парой полноценных фраз, не говоря уже о поцелуях, догнала его на улице, увлекла в подворотню за скобяной лавкой и там исполнила мощный минет. И это стало нормой в их отношениях. Она отказывалась совокупляться в постели, на полу, в машине, под кустами и в любом другом месте, где он просил ее об этом. Но зато там, где он не хотел или не ожидал секса, он его получал.
— Только не думай, что тебе будет достаточно чего-то не захотеть, чтобы это получить, — предупредила она. — Меня так просто не проведешь.
— Я хочу и одновременно не хочу секса в первую брачную ночь, — сказал он, надеясь предвосхитить любой поворот событий.
— В таком случае ты его получишь и одновременно не получишь, — сказала Валери; он этого не понял, но принял за отказ.
— Почему ты на ней женишься? — спросила Гида его мама, когда он впервые объявил о своем решении. — У тебя с ней нет ничего общего.
— Зато она хороша собой.
Мама скорчила гримасу, показывая, что ей доводилось видеть и получше.
— Не так хороша, как ее мать, — сказала она.
— Возможно. Но я ведь не могу жениться на ее матери.
Она гримасой показала — мол, почему бы и нет? Мама всегда была чужда условностям в том, что касалось прав и свобод женщин преклонного возраста, и Гиду это в ней нравилось.
А сейчас она настойчиво продолжила расспросы.
— Как думаешь, почему она согласилась выйти за тебя?
Он пожал плечами. И в самом деле, почему?
— Может, ей захотелось надежности и постоянства?
— А ты считаешь себя надежным и постоянным?
— Дело не во мне. Это она так считает.
Маму Гида тревожила перспектива его брака с женщиной, которая настолько плохо разбирается в людях, что сочла Гида надежным и постоянным человеком. Однако вслух она эту тревогу не высказала и в конечном счете приветствовала свадьбу, которая позволяла заполучить в клиенты многих из числа гостей (хотя невеста и отказалась одеваться в «Маргарите»), а главное, это был повод как следует принарядиться и самой.
— Еще есть время, но думай быстрее, — сказала она сыну утром, за несколько часов до свадьбы.
Она уже сделала макияж и была наполовину одета, расхаживая по комнате в короткой комбинации и берете со стальной антенной. По такому случаю она приобрела новый мундштук слоновой кости, из которого уже торчала, попыхивая, электронная сигарета.
Отец Гида ходил следом с остальной ее одеждой, переброшенной через руку.
— Есть время для чего, ма?
— Чтобы дать задний ход, если ты не уверен, что будешь с ней счастлив.
Именно для таких моментов мне хотелось сделать Гида писателем, чтобы он мог с полным на то основанием повторить мои слова, сказанные маме в сходной ситуации:
— Счастлив? Романисты не бывают счастливыми. Я ввязался в это только затем, чтобы собрать материал для будущей книги. А счастье — ну его к черту!
Мелкий Гид получил удовольствие от свадебной церемонии, даже не будучи писателем. За пять минут до намеченного выступления Гида перед гостями Валери схватила его за руку и увлекла в женскую уборную, где предалась с ним любовным утехам. Не только оральному сексу, а утехам по полной программе.
Вместе с благодарностью пришло удивление. Неужели она спланировала это задолго до свадьбы? И не потому ли она отказалась надевать белое платье? Что она за штучка, эта женщина, на которой он только что женился?
И что за штучка эта его теща, небрежно чмокнувшая Мелкого Гида в обе щеки по завершении обряда?
— Итак, — сказала теща, улыбаясь.
Выглядела она шикарно, а перья в огненной прическе придавали ей сходство с большой хищной птицей из амазонских джунглей.
— Итак, — молвил Гид в свою очередь.
— Итак, я не столько потеряла дочь…
Он ждал продолжения: «…сколько получила — что?» Ну же, скажи это, Полина. Что ты получила?
Любовника? Эротические перспективы? Приглашение в ад? Не забывайте, что в тот момент он был пьян.
Он раскрыл глаза так широко, как это только было возможно для человека, недавно совершившего свой первый официально-супружеский половой акт в кабинке женского туалета. Ну же, Полина, скажи ему, что ты получила взамен?
Теща снова чмокнула его в горячую щеку.
— Нахального мартышонка, — сказала она.
17. БЫЛЫЕ ГОДЫ
Его горячая щека!
Довольно! Отвали, Малыш Гиддинг! Пора тебе жить своей жизнью.
Очень трудно выдерживать повествование в третьем лице, когда у тебя голова идет кругом от воспоминаний. Очень трудно быть таким альтруистом. Писатель вроде меня, как правило, начинает испытывать дискомфорт от затянувшегося расставания с первым лицом уже после пары параграфов, написанных им от третьего.
Он, ему, его… К чему нужны эти местоимения, если есть я, мне, мое?
Ванессе (в данном случае моей Ванессе) в начальный период нашего супружества (нашего супружества) нравилось дразнить и третировать меня сексуально. И ее мама, Поппи, наверняка была к этому причастна, в чем-то ей подыгрывая и что-то от меня утаивая (думаю, все же больше утаивая, чем подыгрывая).
Возможно, помогая дочери надо мной издеваться, Поппи таким образом мстила дипломату невысокого ранга, который развелся с ней из-за репетиций Брамса со скрипачом, фотографировавшим ее обнаженной в обнимку с виолончелью. И потом, это мог быть своего рода примирительный жест в адрес Ванессы, которую она против ее воли затащила в Вашингтон и для которой она не смогла найти достойного отчима. Так что я был удобным мальчиком для битья, совместное избиение которого сплачивает бьющих. Мать и дочь развлекались эпатажными прогулками под ручку по улицам тихого провинциального городка, эффектно покачивая и порой со смехом стукаясь бедрами, слыша позади себя восхищенный мужской свист и забавляясь мыслями о том, каково их мужу и зятю быть свидетелем всего этого.
Изменяла ли мне Ванесса? А если да, поощряла ли эти измены Поппи, при этом сама готовясь изменить мне еще до того, как я изменю с ней Ванессе? Целое нагромождение измен — такое под силу вытерпеть лишь писателю или извращенцу. Мелкий Гид, успешный торговец и незадачливый комедиант, этого не пережил бы. Ну а я — я собирал материал.
Преподаватели «ыглышкой лытры» — прононс Филиппы здесь как нельзя более к месту — уничижают романистов, приписывая им сентиментальные склонности. Так случилось, что после полутора десятилетий брака с Ванессой именно этот вопрос я обсуждал с Филиппой в австралийском винограднике сразу после нашего литературного секса.
— Вы, писатели, рассказываете историю людских сердец, — примерно так (если убрать жуткий акцент) рассуждала Филиппа. — Вы видите то, чего не видят другие.
Говоря это, она все еще держала в руке мой член.
— Это потому, — сказал я, — что мы рассказываем историю наших собственных сердец.
— Но, заглядывая вглубь себя, вы видите там все человечество.
— Вовсе нет. Мы видим там только себя, и никого больше. Мы моделируем человечество по своему образу и подобию. Джейн Эйр и Александр Портной, Йозеф К. и Феликс Круль, Сэм Спейд и Скарлетт О’Хара[66] — ты думаешь, это литературные герои с уникальными характерами? Да ничего подобного. Это те же писатели, которые только прикрываются выдуманными именами, наделяя героев своими чувствами, проблемами и комплексами.
— Выходит, литература варится в своем соку?
— Именно так, — сказал я. — Генри Миллер называл писателей «некоронованными властителями кукол». Я его уважаю за то, что он никогда не лгал. Он лишь самую малость прикрывался завесой вымысла, этот циничный распутник, и каждая женщина, которой он вставлял в своих романах, — это был он сам, писатель Генри Миллер. Более того, он был и собственно дыркой, в которую он вставлял собственный член у себя в романах. Таковы уж мы, писатели, и я ни перед кем не собираюсь за это извиняться.
То, что далее происходило в винограднике, касается только меня и Филиппы — писателя и его читательницы.
Мои отношения с Ванессой — а в какой-то мере и с Поппи — были иного порядка, и в этом случае я как писатель выступал в роли «раненого ангела» (по определению того же Миллера), безропотно соглашаясь получать ранения и впредь, в эсхатологической перспективе.