— Нет-нет, ты посиди и поболтай со своим другом, — сказала она мне с милейшей улыбкой. — Когда вернешься в номер, я уже буду спать.
Зато Ванесса охотно воспользовалась ролью незамужней женщины для кокетства и флирта. Она то и дело откидывала назад голову и выгибала стан, а разок даже пробежалась пальцами по египетским усам Эзры для проверки, так ли они дьявольски шелковисты на ощупь, как выглядят со стороны.
— Ох, так и есть! — сказала она, убирая заметно дрогнувшую руку с таким видом, будто соприкоснулась с чем-то дотоле ей неведомым; и я понял, что этой ночью те же пальцы будут критически ощупывать мои усы.
Она заявила, что хочет проветриться и потому проводит крупье до такси.
— А ты ступай к мамочке, — велела она мне.
Эх, если бы и вправду…
Мы с Майклом Эзрой обменялись крепким рукопожатием.
— Чтоб я сдох! — сказал он, покачивая головой.
— Чтоб я сдох! — поддержал я, согласно качнув своей.
Ванесса, наблюдая за нами, качала головой в унисон.
Она взяла Эзру под руку, и оба вышли на улицу. Если Ванесса и впрямь собиралась проводить его до такси, то по какой-то причине ее не устроила ни одна машина из таксомоторной шеренги перед входом в отель.
И что это — неужели она не смогла дождаться хотя бы поворота за угол, чтобы исполнить свой фирменный «уличный отсос» вне моего поля зрения? Или она наклонилась так низко только затем, чтобы смахнуть соринку с его штанов?
Ума не приложу, как люди справляются с подобными мучительными неопределенностями, не будучи при этом поэтами или писателями. Как они могут не сойти с ума без возможности дать выход своим переживаниям через искусство?
Что бы там ни воображал слепец Гомер о происходящем у него под самым носом, не говоря уже о творящемся у него за спиной, именно его неведению мы обязаны «Илиадой», а его смутные подозрения обернулись для нас «Одиссеей». И нынешняя литературная шушера, осилившая лишь пару-другую рассказов, многое бы дала за то, чтобы Ванесса и Поппи издевательствами и пытками довели их до настоящей творческой одержимости! Вот и я, как ни крути, вынужден признать их заслуги. Прежде чем меня сокрушить, они меня сотворили. Да и само это крушение, глядишь, окажется спасительным.
18. КРЫША НАБЕКРЕНЬ
Я, увы, не успел почувствовать и оценить реакцию Поппи, когда моя рука — подобно звезде, упавшей с ночного небосвода над Манки-Миа, — опустилась на ее туго обтянутое материей бедро. Практически одновременно с этим смелым жестом меня вдруг отодвинул на задний план невесть откуда взявшийся соперник. Вообще-то, в столь напряженный момент моим воображаемым соперником могла обернуться любая помеха — да хоть моя же другая рука, сделай она какое-нибудь лишнее движение, — однако данный соперник не относился к разряду воображаемых. Это был тот самый яхтсмен в аквамариновой матроске с телефонами в каждом кармане, которого мы видели днем на его судне и который теперь явно вознамерился составить нам компанию.
Целенаправленно продефилировав через открытую площадку ресторана, яхтсмен вплотную подошел к нашему столу и отвесил глубокий поклон. При этом болтавшаяся у него на шее золотая цепь звучно брякнула о винную бутылку, а подвешенные к нагрудному карману солнцезащитные очки с плеском окунулись точнехонько в мой бокал. В этом я заподозрил хитроумный расчет: попытку отослать меня к бару за новым бокалом, чтобы по возвращении я уже не застал здесь ни его, ни моих женщин.
Глупые фантазии? Но сам яхтсмен, во всяком случае, не был плодом моей фантазии. Его экстравагантные манеры (позаимствованные из какого-нибудь старинного пособия по галантному обхождению либо изобретенные им самим), его золотая цепь, его очки в моем бокале и его недвусмысленные намерения — все это было налицо.
На меня он только мрачно косился (как и положено коситься на соперника), с Ванессой был изысканно учтив, а в отношении Поппи вел себя как человек, подвинувшийся рассудком на любовной почве. По его словам, едва увидев нас (то есть ее) издали, он решил всенепременно с нами (то есть с ней) познакомиться, и вблизи она оказалась еще прекраснее, чем в окулярах бинокля.
— Так вы наблюдали за нами в бинокль?
— Весь вечер, мадам. Мы наблюдаем за вами весь этот вечер.
Поппи как будто не расслышала это «мы»:
— Но я сижу здесь не весь вечер. Мы только недавно пришли.
— Я хотел сказать: весь этот день.
— А днем я вообще купалась и гладила дельфинов в бухте.
— Мне это известно. Мы и там за вами наблюдали и, должен сознаться, ужасно завидовали этим счастливым тварям.
Она благосклонно кивнула, как женщина, привыкшая выслушивать самые нелепые комплименты от потерявших голову поклонников. Но если Поппи, уже далеко продвинувшись в своей ежевечерней выпивке, не замечала употребления им слов во множественном числе, то о Ванессе этого сказать было нельзя. Она знаком попросила официанта принести еще пару стульев.
— Вы к нам не присоединитесь?
Яхтсмен вновь поклонился:
— Я, к сожалению, не могу. Но кое-кто будет счастлив это сделать.
Ванесса поднесла руку к лицу таким жестом, словно обмахивалась веером. Когда она была заинтригована, в ее голосе появлялись журчаще-шипящие нотки, подобные звуку плещущего в бокал дешевого игристого вина (скажем, «Ламбруско»).
— И кто же этот «кое-кто»? — прожурчала она.
— Ради бога, Ви! — произнес я нарочито громким шепотом, показывая, что и мне не чужд мелодраматизм.
Однако до яхтсмена в этом плане мне было далековато. Он демонстративно огляделся по сторонам — нет ли поблизости лишних ушей? — и понизил голос:
— Есть человек, которому я служу…
Прозвучало это весьма зловеще. И даже сексуально. Почему-то мне сразу вспомнились таинственные гомоэротические головорезы южных морей, наводняющие романы Джозефа Конрада.
— Он владелец вон того судна, — продолжил яхтсмен, поводя плечом в сторону бухты, где маячила пижонская моторная яхта, один вид которой наверняка вызвал бы у Конрада приступ тошноты.
— А, так это не ваша яхта? — уточнил я, испытав необъяснимое чувство удовлетворения.
— Нет, она принадлежит моему боссу.
— Ну и где он, этот босс? — спросила Ванесса нетерпеливо.
И сей же миг, как будто он выжидал, спрятавшись за пальмой, — впрочем, слова «как будто» тут излишни, ибо он и впрямь выжидал, спрятавшись за пальмой, пока его наемник прощупывал почву и наводил мосты, — объявился босс. Он был примерно моего возраста, тощий и долговязый, с непропорционально большими кистями рук, в мятой регбийной майке и мешковатых шортах, под которыми мощно выпирали, покачиваясь при каждом шаге, причиндалы под стать его гипертрофированным ладоням (оставалось лишь удивляться невероятной щедрости, с какой природа одарила его по этой части, при этом недодав по большинству иных физических параметров).
— Дирк, — представился он, поочередно протягивая руку каждому из нас (протяни он для пущей важности другой орган, я бы не слишком удивился). — Дирк де Вульф.
Поппи рассмеялась, откинув назад голову.
— А как звучит ваше настоящее имя? — спросила она.
Пергаментная кожа на его лице пошла складками, обозначая — только обозначая — улыбку.
— А какое настоящее имя вас бы устроило?
Поппи взглянула на Ванессу, ища поддержки. Я затаил дыхание. От этих женщин можно ожидать чего угодно.
— Например, Вольф де Вульф… — начала Поппи, но Ванесса не дала ей развить тему, ответив вызовом на вызов собеседника:
— Скажите, почему кто-то должен делать за вас грязную работу?
— Что ты тут натворил, Тим? — обернулся де Вульф к лакею в матроске, который потихоньку пятился от стола, побрякивая своими финтифлюшками. — Что еще за грязная работа?
— Решительно не представляю, сэр.
— Вот вам пожалуйста: он решительно не представляет.
Садист, подумал я. Один садист, другой мазохист. Хотя не так-то легко разобраться, который из них кто. И опять же нелегко понять, почему их так заинтересовала именно Поппи.
Дирк де Вульф назвался кинорежиссером и на тотчас последовавший вопрос Поппи, где же его камера, со всей учтивостью пояснил, что камера является необходимой принадлежностью оператора, но не режиссера. Очень скоро стало ясно, что если лакей и подвинулся рассудком в связи с Поппи, то подвинулся он строго по инструкции босса. Итак, все дело было в Поппи, что бы за дело это ни было.
— Какие из ваших фильмов я могла видеть? — спросила она.
— На этот вопрос я всегда отвечаю, — сказал он, вымучивая улыбку, — что задавший его человек наверняка не видел ни одного из них. Но в этом вы не одиноки. Миллионы людей не видели мои фильмы.
— Тогда какой из них мне следует посмотреть?
Он взял ее за руку:
— Вам ничего не «следует». Очень хорошо, что вы не смотрите мои фильмы. Советую продолжать в том же духе. Я не из тех режиссеров, которые нравятся широкой публике. Сейчас я снимаю картины, уже не заботясь о том, будут ли их смотреть и поймут ли. Я могу себе это позволить благодаря прошлым заслугам.
«Говнюк напыщенный», — подумал я.
К тому времени Тим уже ретировался и мы продолжали беседу вчетвером. Возможно, де Вульф раздражал бы меня меньше, не сиди он этак вразвалочку, выпячивая свое хозяйство. И я наверняка вызывал у него раздражение — хотя бы фактом своего присутствия.
При его последних словах Ванесса взглянула на меня с упреком. «Ну почему ты не можешь с таким же великолепным безразличием относиться к своим читателям или к их отсутствию?» — означал этот взгляд.
Де Вульф заметил наше переглядывание.
— Вы считаете неправильным такое отношение к творчеству? — спросил он.
Ванесса ответила прежде, чем я успел открыть рот:
— Мой муж — писатель, а все писатели хотят, чтобы их замечали и любили.
Он издал коротенький сухой смешок:
— Еще бы им этого не хотеть, особенно сейчас, когда писателей никто не читает.
Он сделал паузу, ожидая моих возражений. Однако я промолчал.