Как ни странно, разочарован был и Джеффри, когда я сообщил ему по телефону, что не смогу приехать в назначенный день.
— Ты уже очень давно не был дома, — сказал он с упреком. — Человек должен чаще видеться со своими родными.
Я не согласился с ним насчет необходимости частых семейных встреч, но пообещал приехать при первой же возможности.
— Хорошо, — сказал он.
Между тем я основательно прочесал интернет, но среди всех попавшихся мне Сэнди Ферберов не оказалось ни одного человека с издательским прошлым, могущим объяснить его появление на месте Мертона. И я решил, что неверно расслышал Маргарет. Она могла иметь в виду Шандора Фербера, а то и Салмана Фербера, переброшенного сюда головной шведской компанией откуда-нибудь из Венгрии или с Индийского субконтинента — не так уж важно откуда, ибо в любом другом месте планеты издательское дело пребывало в лучшем состоянии, чем здесь. Но кем бы он ни был и откуда бы ни прибыл, я надеялся на успешное сотрудничество.
Маргарет говорила о ланче с издателем, что предполагало разговор тет-а-тет, хотя местом встречи она назвала комнату для заседаний в издательстве, способную вместить человек тридцать. Я не удосужился спросить, почему только что назначенный издатель пожелал встретиться именно со мной, притом что многие авторы годами не видятся со своими издателями. Как-никак я был не последним по значимости автором в «Сцилле и Харибде»; потому, вероятно, новый издатель пожелал установить со мной личный контакт и, как принято у венгров или кого там еще, потолковать по душам «о нас, о горсточке счастливцев, братьев…».[76]
Я прибыл на место за десять минут до условленного срока, для подстраховки выучив несколько имен популярных венгерских прозаиков, а также на всякий случай ознакомившись в общими тенденциями развития индийской литературы. Меня тотчас окружили официанты, предлагая выпивку. А еще через полчаса помещение было заполнено постоянными авторами «Сциллы и Харибды» — их пришло не менее трех десятков.
Вел это собрание Сэнди Фербер. Не Шандор и не Салман, а Сэнди. То самый Сэнди. Он поприветствовал каждого из нас по имени, не заглядывая при этом в шпаргалку.
— Привет, Сэнди, — ответил я в свой черед, и эти слова заледенели у меня в глотке сразу после артикуляции.
Нагнать холоду он умел здорово, и это ощутили все в комнате. Причем от него веяло не пуританским холодом, а скорее леденящим развратом, как будто он только что занимался любовью с зомби. Анорексичные мужчины вообще редкость, а в издательском бизнесе и подавно. Вспомнив навыки, приобретенные в «Вильгельмине», я на глазок снял с него мерку: грудь — восемьдесят сантиметров, талия — шестьдесят пять, шея — тридцать. И под его одеждой достаточно свободного места еще для одного человека тех же габаритов.
При всем том он был элегантен. Черный костюм и белоснежная сорочка, застегнутая под горло, но без галстука.
Его мимика находилась в обескураживающем диссонансе с произносимыми словами. Когда он говорил о нашем славном литературном прошлом и об успехах, достигнутых издательством благодаря нам, авторам, взгляд его скорбно опускался долу, а рот злобно кривился. Казалось, ему хочется состроить вежливую улыбку, но лицо, помимо его воли, не позволяет этого сделать.
— До чего странный тип, — прошептал я сидевшей рядом Бобо Де Соузе, последней обладательнице премии «Чистая страсть» от Ассоциации романтических писателей. — Вот он здесь перед нами, а голос звучит будто с того света.
— Все потому, что у него совсем нет губ, — ответила Бобо. — Рот как прорезь на лице, и больше ничего.
Я снова взглянул на Сэнди. Бобо была права. Рот его казался каким-то недоделанным, неживым.
— А ты наблюдательна, поздравляю.
— Просто у меня была возможность рассмотреть его вблизи, — прошептала она. — Когда-то я писала для него монографию по искусству, это было еще до романтических дел.
— Романтических дел? Это такой эвфемизм?
— Для траха, ты хочешь сказать? Нет, я про свои книги.
Хотя мне случалось с ним и трахаться.
— Неужели Сэнди Фербер трахается?
— В режиме нон-стоп.
— Избавь меня от подробностей.
— Я не говорю, что со мной. Нон-стоп в том смысле, что переходит от одной женщины к другой.
— Но почему?
— Спроси у него.
— Нет, я о том, почему женщины ему дают? Как они не боятся замерзнуть в его объятиях?
— Женщины видят в нем вызов, Гай. Каждая думает: «Вдруг мне удастся его разморозить?» — А тебе удалось?
— Спроси у него. Но я нашла его возбуждающим — на трупно-безгубый манер.
— По мне так звучит совсем не возбуждающе.
— Это потому, что ты мужчина. Ты не представляешь, какие вещи могут возбудить женщину.
— А с головой он дружит, как по-твоему?
— Дружит или нет, но способен он на многое.
— Способен на многое? Этот Сэнди Фербер?
— Именно так. Десять лет он заправлял миром искусства, а теперь взялся за литературу.
— И в два счета разорил книготорговую фирму.
— То-то и оно.
Как выяснилось, Фербер собрал нас затем, чтобы обсудить последние потрясающие открытия в сфере цифровых технологий. Слова «потрясающие открытия» он произнес голосом, едва не сорвавшимся в тоскливый вой, а при упоминании «цифровых технологий» обвел комнату взглядом человека, убежденного в том, что один из присутствующих жестоко надругался над его родной сестрой. Далее он призвал нас перестроить свою работу с учетом изменившихся условий. Литература в ее традиционном виде себя исчерпала; будущее за новыми платформами (он так и сказал: «платформами»), которые нам предстояло освоить. Вот, например, интерактивные рассказы для смартфонов и мобильников. Ныне под чтением уже не подразумевалось пролистывание на сон грядущий нескольких страничек из толстого тома, осилить который до конца вам так и не суждено. Мы получили исторический шанс спасти чтение от привязки к печатному слову. Через год наше издательство должно выбросить на рынок не менее тысячи новых мобильных историй. Назовем это «литературой автобусных остановок» — истории, помогающие скоротать время до прибытия транспорта, до смены цветов светофора или до подхода официанта в кафе. Короче, литература отныне будет заполнять пробелы и паузы, неизбежно возникающие в стремительном течении нашей жизни.
Что говорилось дальше, я не запомнил. Я провалился в черную дыру и пробыл там не знаю сколько времени. К действительности меня вернула Бобо Де Соуза, спросившая, что я с собой вытворяю.
— Ты о чем? — не понял я.
Она молча указала на страничку раскрытого передо мной блокнота, усыпанную волосками из усов.
— Ох, извини, — пробормотал я, трогая остатки растительности на своей верхней губе.
— Ты не передо мной, а перед своими ручонками извиняйся. — Это я от страха за нас всех.
— За меня пугаться не надо, я в порядке, — сказала она. — И буду чувствовать себя еще лучше, если ты разрешишь позаимствовать твои усы.
— Пожалуйста, — сказал я, подвигая к ней блокнот с выдранными волосками. — Мне они уже не пригодятся.
— Да я не об этом, а об идее выдирания усов. Хочу наградить такой привычкой одного из своих героев. Это будет покруче, чем просто их теребить.
— Он, должно быть, тот еще пройдоха, этот твой герой?
— Нет, скорее недотепа.
И Бобо ущипнула меня за руку. Я истолковал этот так: она хорошо ко мне относится, но не находит меня возбуждающим.
А Сэнди Фербер продолжал распространяться о несущественных пробелах, пустотах и паузах в нашей стремительной жизни.
— Думаю, это он о тебе, — прошептал я Бобо.
В тот же момент Сэнди уставился прямо на меня.
— И я хочу, друзья и коллеги, — заключил он под аплодисменты, — чтобы эти пробелы были заполнены вами.
Засим он попытался улыбнуться, что в его исполнении напомнило гримасу висельника, адресованную палачам.
24. КРУГ СЕМЬИ
На следующий день я сел в неприятно кренящийся на поворотах скоростной поезд и отправился в самое Сердце тьмы,[77] каковым для меня был Уилмслоу.
Сияло солнце. Бурлили ручьи. Рогатый скот тыкался мордами в траву. Нет таланта к описаниям природы? Это у меня-то?!
Сказать по правде, сама поездка заняла так мало времени, что о ней можно было бы не упоминать вообще. Ванесса и Поппи по-прежнему часто ездили в те края, и я по-прежнему не знал, чем они там занимались. Для меня же это было возвращением не только к своим пенатам, но и к тому человеку, каким я некогда был. Казалось, Уилмслоу имеет надо мной тайную власть и может по своей прихоти отпустить меня в Лондон либо снова взять в оборот. Все дело было в «Вильгельмине». Неужто моим истинным призванием все-таки были не книги, а модные наряды, прилавки и кассовые аппараты? Если многие поколения твоих предков были лавочниками, это у тебя в крови, и от этого ты никогда полностью не избавишься. Мэгги Тэтчер даже на посту премьера оставалась дочкой бакалейщика. Вот и я — не был ли я в глазах других писателей вечным продавцом из бутика?
А ведь имелась еще и семья, каковой я, по мнению Блистательного Джеффри, бессовестно пренебрегал. Не ему бы говорить подобные вещи. Если на то пошло, ему бы лучше и вовсе не раскрывать рта. Словарный запас Джеффри был скуден, а самыми употребляемыми словами в нем являлись «шикарно», «прелесть» и «соси хер». Лично я чаще прочих слышал последнее выражение. Гомофобия мне была свойственна не в большей степени, чем арахнофобия, — не в том смысле, что мне хотелось давить геев каблуком; просто я был далек от этого, не вникал в их однополые радости и слова «соси хер» полагал возможным адресовать только женщинам. А вот Джеффри в такие радости вникал и слова эти адресовал кому ни попадя.
Я никогда не был сторожем своему младшему брату. Да в этом и не было нужды, ибо его без устали сторожила и оберегала наша мама, ежеминутно готовая его подхватить, если он упадет, а падал он часто. Как-то раз он упал в глубокий обморок, когда я дал ему подзатыльник из-за порванных страниц моего школьного учебника. Упал и минут десять не подавал признаков жизни. «Ты его чуть не убил», — потом упрекала меня мама.