моя болезнь?
— Как может моя болезнь не быть твоей болезнью, если я заразилась ею от тебя?
Тот шлепок по лбу как будто выключил мой мозг, и мне стоило большого труда сосредоточиться.
— Значит, это моя болезнь заставила тебя спать с Джеффри? — Кто сказал, что я спала с Джеффри?
— Ну ладно, допустим, не спала, а просто сделала ему один из твоих фирменных отсосов.
— Это он так сказал?
— Нет.
— А что он сказал?
— Он промолчал. Но очень многозначительно промолчал.
— Настолько многозначительно, что ты углядел в этом молчании отсос? Он что, надувал щеки и чмокал?
— Детали не суть важны, Ви.
— Тогда к чему весь этот разговор?
— Черт побери, но ведь он мой брат!
— Ага, вспомнил о семейных ценностях? До сих пор тебя эти вещи ничуть не трогали. Ты же не простой человек, помни об этом. Ты романист, воспаряющий духом. Уилмслоуский Ниспровергатель Моральных Основ.
— Вопрос не в том, что меня трогает или не трогает. Хотелось бы знать, как к этим вещам относишься ты?
— Я? В этой иерархии я лишь на третьем месте. Есть ты, и тебе наплевать на родственников. Есть Джеффри, которому всегда было плевать на всех. Слова «родная кровь — не вода» к вашей семье не относятся. И есть я, не состоящая с вами в кровном родстве.
— Но ты жена, Ви. Жена!
— Ах да — жена. А как насчет мужа, Гвидо, мужа?
— В смысле?
Во время этой беседы мы продолжали держаться за руки, и только теперь она отпустила мою.
— В любом смысле, Гвидо, какой тебе вздумается.
Расплывчатые ответы на мои, надо признаться, также расплывчатые вопросы. Я вроде бы уже обвинил ее в том, что она спала с моим братом, но затем пошел на попятный. Это было ошибкой. Когда речь идет о предполагаемой неверности, надо спрашивать четко и напрямик, без экивоков. Было или не было? Где было? Когда было? Как часто? Насколько тебе с ним нравилось? Когда планируешь сделать это в следующий раз? Если сразу не надавить на человека, заподозренного тобой в измене, он сорвется с крючка и ускользнет. И сколько ни ругайся потом, все будет напрасно — однозначных ответов ты уже не получишь.
Ты ожидаешь, что обвиняемая будет изворачиваться и лгать? Это естественно. Но почему обвиняющий должен ей в этом способствовать? Да потому, что прямолинейность была не в моем характере и не в характере моей профессии. Напрямую спросить свою жену, где, когда и как часто, представлялось мне недопустимым. Одно дело — высказать подозрения, другое — требовать объяснений. Как-никак я был писателем: мне нужны были не объяснения, а неопределенность, недосказанность — и пусть история закручивается все дальше и дальше. Вот почему я не читаю классические детективы, где в финале все раскладывается по полочкам. Мне не хочется знать, «кто это сделал». Если тайна может быть раскрыта — это уже не то, что я подразумеваю под словом «тайна».
Следовательно, Джеффри с Ванессой, Джеффри с Поппи, Джеффри с ними обеими…
Ох! Или скорее: Ох?
Вопросительный знак у меня вечно берет верх над восклицательным.
Словами «в любом смысле, какой тебе вздумается» могла ли Ванесса намекать на то, что ей известно мое отношение к Поппи, а Джеффри, таким образом, являлся ее ответом мне, оком за око?
Но если она — по крайней мере, внешне — придавала столь малое значение этой связи, следует ли понимать, что и моя связь с Поппи для нее малосущественна?
А может, все это представление было разыграно лишь для того, чтобы сбить меня с настоящего следа, каковым была связь Джеффри и Поппи? Но если так, то почему? Кого и что защищала или щадила в этой ситуации Ванесса? Репутацию своей матери? Мои чувства?
На мгновение мою бедную голову посетила совсем уж невероятная мысль: Ви любит меня, Ви знает обо мне и Поппи, Ви понимает, что я литератор с тонкой душевной организацией — но к тому же я еще мужчина, — и Ви не хочет причинять страдания этому мужчине.
Теперь понимаете, какие преимущества таит в себе недосказанность? Видите, какое обширное пространство для домыслов и предположений дает нам неопределенность?
Должно быть, я опять начал «сочинять губами», судя по реплике Ванессы:
— Уже планируешь книгу об этом, не так ли?
— Нет, — соврал я. — А почему бы тебе самой не написать об этом, раз уж ты в курсе всех подробностей?
— А с чего ты взял, будто я об этом не пишу?
Я уставился на нее в недоумении. А она откинула назад голову и расхохоталась, как храмовая проститутка, широко разевая рот и показывая мне свое горло. Это на меня всегда действовало безотказно. Проделывай она такой фокус почаще, я бы поменьше думал о ее матери.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты спросил, почему я не пишу об этом, а я ответила, с чего ты взял, будто я не пишу, и не важно, что подразумевается под «этим».
— Полагаю, ты должна знать, что подразумевается, если ты об «этом» пишешь.
— В одной вещи ты можешь быть уверен, Гвидо: мое «это» не совпадает с твоим.
Подобные стычки случались уже тысячу раз. Я пишу, я не пишу. Я начал книгу, я не начал книгу. Я пишу об этом, я пишу о том, и не твоего ума дело, о чем именно я пишу… В чем же было отличие теперь? Я не мог понять в чем, но я чувствовал это отличие. Однажды меня спросили, почему я не пишу о преступлениях, притом что книги о преступлениях всегда востребованы. Потому, ответил я, что меня не интересуют преступления, меня интересуют наказания. Итак, не этого ли наказания я ожидал и, можно сказать, заслуживал — Ванессы, поймавшей попутный ветер, Ванессы успешной и победоносной? — Никак ведешь дневничок? — спросил я.
Прозвучало с вызовом, даже оскорбительно. Но это была бравада утопающего, который знает, что его ждет наказание. А то и напрашивается на наказание, ибо всякий принципиальный человек в глубине души мазохист.
— Можешь считать и так.
Меня встревожило то, что она в ответ не назвала меня «высокомерным говнюком». Ее терпеливость и благодушие были для меня плохим знаком.
— Ну так скажи мне, как писатель писателю, что ты сейчас пишешь?
Она посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде я увидел дикий блеск звезд, падавших с неба над Манки-Миа.
— Как насчет клина клином, Гвидо?
В нашем доме эта фраза могла означать только одно.
— Роман? Ты пишешь непристойный роман о моей семье?
— Ну почему обязательно непристойный?
— Просто у меня такое предчувствие.
— Хотя почему бы ему и не быть непристойным? Ты же все время пишешь непристойности о моей семье.
— Это неправда. Я никогда ничего не писал о твоей семье, пристойно или нет. Да у тебя и семьи-то нет, за исключением Поппи.
— Нет, это правда, если читать твои романы между строк, а я их читаю именно так.
Я не поддался на провокацию. Если она хочет видеть меня насквозь, ей придется залезть ко мне в голову. Или Ви уже считала себя сидящей в моей голове? Все могло быть и проще: она тайком залезла в мой компьютер. Но в таком случае она сейчас вряд ли вела бы со мной эту игру.
— Не беспокойся о моей писанине, — сказал я быстро. — Лучше поговорим о твоей. Как она продвигается? Помню, в последний раз мы обсуждали начальную фразу: «Милейший читатель, чтоб тебя разъебло!» Я тогда предложил тебе начать книгу как-нибудь иначе.
Я не преувеличивал. «Ванесса» — так в первой редакции назывался ее роман. «Ванесса», написанная Ванессой. И именно так роман начинался: «Милейший читатель, чтоб тебя разъебло!» Если таковым было начало книги, ничего удивительного, что у нее имелись проблемы с ее завершением.
— Не так, — сказала она. — Фраза была: «Милейший читатель, шел бы ты в жопу!» Есть некоторая разница, я полагаю.
Это ты из года в год ебешь мозги читателям.
— Никаких читателей не существует, Ви!
— Это потому, что ты их всех уже заебал.
— Какова же твоя начальная фраза теперь?
— А! — молвила она, поджимая губы (примерно так среагировала бы храмовая проститутка на просьбу прокомментировать прейскурант ее услуг). — Узнаешь в свое время.
Она хотела меня напугать, и это ей удалось.
— Как далеко ты продвинулась?
Нет ответа. Лишь все та же загадочная улыбка священной шлюхи.
— Показывала текст хоть кому-нибудь?
Опять нет ответа. «Не тебе и не подобным тебе бумагомарателям судить о моем творчестве», — означал ее вид.
В свою очередь я отрицающе взмахнул рукой:
— Я поверю в это, только когда увижу своими глазами, Ви.
Затем я вспомнил, что люблю ее, и поспешил добавить:
— И я очень хочу в это поверить.
Она продолжала смеяться. Они обе смеялись: Поппи — над шутками Фрэнсиса, Ви — надо мной.
— Тогда приготовься за меня порадоваться, — сказала она. — Я наконец определилась с названием.
Теперь был мой черед говорить: «А!» Я знал, каковы эти названия Ванессы.
— Постой, дай угадаю: «Почему мой муж Гай Эйблман — самовлюбленный мудозвон»?
Она встряхнула головой так, словно высвобождала змей, вплетенных в ее волосы.
— Ты, ты, ты… Поверь, Гвидо, на свете есть вещи поважнее и поинтереснее тебя.
Но я не поверил и этому.
34. ЖИЗНЬ — ЭТО ПЛЯЖ
Спустя неделю она попросила меня покинуть дом. Нет, не навсегда. И даже не на сутки. Просто не появляться там в дневные часы.
Через такое мы уже проходили.
— Я не слышу собственные мысли, когда ты молотишь по клавишам, — постоянно жаловалась она.
Обычно я вместо ответа поплотнее закрывал свою дверь и больше никак не реагировал на эти жалобы. Мы жили в трехэтажном особняке с мансардой и подвалом. При этом мой рабочий кабинет располагался в подвале. Но на сей раз она ворвалась ко мне, сверкая глазами и размахивая руками, как когтистыми лапами. Я испугался не за себя, а за нее.
— Умоляю! — завопила она и сделала такое движение, будто собиралась упасть мне в ноги. — Могу я тоже хоть немного поработать над своей книгой?
Я вызвался обить кабинет звукоизолирующим материалом, забаррикадировать дверь матрасами, приглушить клавиатуру самыми мягкими прокладками, какие только сумею найти.