— В целом, — продолжил я, — это герой французского типа…
— То есть он философствует во время траха?
— Именно так. Мне всегда казалось, что трах, не анализируемый непосредственно в процессе траханья, как-то скучноват. Но, кроме того, его французскость выражается в разрушительности. В нечестивом беспокойстве, которое он сеет вокруг себя.
Я скосил взгляд на Эрнеста Хемингуэя — уловил ли он скрытую цитату? — но оказалось, что он уже покинул столик и шагает прочь по велосипедной дорожке, не обращая ни малейшего внимания на крики и сигналы рассерженных велосипедистов.
— В чем конкретно выражается его нечестивость? — спросил Кен Куэрри.
— Этого бродяги?
— Я о твоем герое.
Кейт Куэрри поплотнее закуталась в свой кардиган в предвкушении моего ответа.
— В сексуальной распущенности, например. Он вступает в связь не только с женой своего брата, но и с ее матерью.
Понятно, что меня такое поведение шокировало, однако я не учел, что супругам Куэрри, с их трущобным опытом, оно могло представляться вполне обыденным, чтоб не сказать нормальным.
— Помнится, в одной рецензии на твою книгу, — сказала Кейт Куэрри, — было написано, что ты не можешь определиться: то ли ты новый Рабле, то ли новая миссис Гаскелл?
Судя по тону, каким это было сказано, она в этом вопросе уже определилась. И не в пользу Рабле.
— Насколько я помню, там говорилось о Шарлотте Бронте и Апулее, — поправил я. — И не о моем выборе между ними, а о том, что я удачно сочетаю в себе их обоих. Но эта книга будет совсем другой. На сей раз ни проблеска позитива. Все летит в тартарары.
«Так уж и все?» — подумал я тут же. Но в этом разговоре я не собирался упоминать Уилмслоу и вообще провинцию. Как и то, что мои тартарары располагались не далее как в Олдерли-Эдж.
— В таком описании роман представляется антиутопическим, — сказал Кен Куэрри, поглаживая пальцем свой подбородок.
— Скорее, апокалипсическим, — сказал я.
— Мммм… — протянул он.
Повисла пауза.
— Что-то не так с апокалипсисом? — спросил я.
— Только то, — ответила за мужа Кейт Куэрри, — что у нас в плане издательства их уже несколько.
— Стало быть, мой апокалипсис запаздывает? — рассмеялся я.
Они явно не уловили причину моей веселости.
— Это не значит, что мы не хотим взглянуть на твою вещь, — сказала Кейт Куэрри, тогда как мой взгляд вновь погрузился в ложбину меж ее молочных грудей. — Возможно, в ближайшие несколько лет апокалипсические романы будут самым популярным чтивом.
— Если через несколько ближайших лет их будет кому читать, — ляпнул я некстати и снова рассмеялся. — Это не значит, что я тороплю вас с решением.
На этом тема и закрылась. Я извинился за то, что столь внезапно перехватил их, да еще на выходе от моего литагента. «Которому это вряд ли понравится», — добавил я со смехом. Сколько раз я смеялся за последние десять минут? Они сказали, что вовсе не чувствуют себя перехваченными. Им, видите ли, очень приятно сознавать, что такой знаменитый писатель подумывает о возможности когда-нибудь издаваться у них. Когда-нибудь…
Более того, за последний час это уже второй случай, когда мое имя вызывает у них приятные ассоциации. Я спросил о первом случае. Ну, он не то чтобы касался меня напрямую. Но Фрэнсис им сообщил (взяв с них слово молчать, и они не проговорятся, пусть я на этот счет буду спокоен), что Ванесса — моя жена.
В моем ухе, к тому времени уже наполовину оторванном вследствие долгого теребления, раздался гулкий звон, как от оплеухи.
— Мммм… — сказал я. — Так вы обсуждали Ванессу?
Кен Куэрри похлопал по своему портфелю:
— Текст уже здесь.
Ванесса Победоносная.
Единственный глаз Кейт Куэрри пробуравил меня насквозь.
Спустя двадцать минут и три чашки крепкого черного кофе я зашел в лифт и нажал кнопку седьмого этажа, на котором располагался офис Фрэнсиса. В былые времена, подходя к его двери, я гадал, какие новые интересные предложения сделает мне мой литературный агент. Теперь же я гадал только о том, застану ли Фрэнсиса в живых. И если ему суждено было пасть от чьей-то руки, я готов был выступить в роли убийцы.
На мой звонок в дверь долго не было никакой реакции, и я счел это еще одним признаком вины Фрэнсиса. Наверняка пытается состроить подходящую случаю физиономию. Или спешно выкладывает на видное место мои книги, чтобы показать, как высоко он меня ценит. Наконец из динамика ответил голос секретарши. У него появилась секретарша? Давненько уже Фрэнсис не мог себе позволить такую роскошь. Я назвался и стал ждать. Из динамика донесся неубедительный приступ кашля (секретарша тянет время, пока он расставляет мои книги?), и наконец сработал электрический замок.
Я вошел. За секретарским столом, в телефонных наушниках и с размазанной вокруг губ помадой (могу себе представить, каким манером она размазалась), восседала Поппи Эйзенхауэр, моя теща.
ЧАСТЬ IIIПРЕДСМЕРТНЫЕ СЛОВА
36. СЧАСТЬЯ ПОЛНЫЕ ШТАНЫ
Какое-то время спустя…
Не думаю, что стоит уточнять какое. Как начнешь подсчитывать годы, так и закончишь подсчетом утрат. Время течет — и пусть себе течет. Чрезмерная точность противна человеческой природе.
Короче, прошло какое-то время с той поры, как я написал слова «Поппи Эйзенхауэр, моя теща».
Я больше не могу писать эти слова без нервной дрожи. Как и слова «Ванесса Эйблман, моя жена».
Вот таким специфическим образом отразились на мне пережитые потрясения.
В остальном никаких существенных перемен за это время не произошло. Книжные магазины все так же закрываются один за другим, понятие «библиотека» окончательно вышло из употребления, апломб и безапелляционность успешно выдают себя за высокое искусство, кулинары по-прежнему ценятся выше писателей, мелкое продолжает мельчать. Но сам я бодр и весел, как это ни странно при таком раскладе. Я уже отмечал, что в моей профессии для выживания необходим счастливый случай. И мне он привалил по полной — и теперь, что называется, счастья полные штаны.
Выражение в духе полудиких ланкаширцев из моей юности, о которых я за эти годы успел позабыть, — может, как раз поэтому мне и пришлось так долго ждать своего счастья.
Но ведь дождался же! И теперь обо мне с похвалой отзывается сам Дж. Дж. Фревиль, сын незабвенного Э. Э. Фревиля, который однажды попросту выдохся и отошел от литературных дел. «Дальше — тишина»,[91] — якобы сказал он напоследок, прекрасно сознавая, что ни один автор не хотел бы увидеть эти слова на обложке своей книги.
Но Дж. Дж. проявил себя его достойным преемником. А недавно изволил выразиться о моем творчестве так: «Гвидо Кретино заставит рыдать и камень».
Да-да, Гвидо Кретино. С открытым забралом. Я теперь «Гай Эйблман, пишущий под псевдонимом Гвидо Кретино». Случай не столь уж редкий среди литераторов — вместе со стилем я сменил и имя, однако не спрятался за псевдонимом, поскольку не хочу, чтобы прежние, более претенциозные творения Гая Эйблмана начисто изгладились из читательской памяти. Впрочем, хотениям вопреки, они таки изгладились начисто.
Не мне судить о способности Гвидо Кретино выжимать слезы из камня, но после моих публичных чтений женщины частенько подходят ко мне с покрасневшими, заплаканными глазами.
— Я чувствую, как вы проникаете в сокровенные глубины моей души, — говорят они. — Трудно поверить, что этот текст был написан мужчиной.
В ответ я киваю, улыбаюсь и говорю, что в прошлой жизни — кто знает? — я вполне мог быть женщиной. Иногда я дотрагиваюсь до их запястий, как сделал бы доктор, проверяющий пульс. Запястье — это как раз то место, которое можно трогать без опасения оскорбить незнакомую женщину. Впрочем, эти женщины не считают меня незнакомцем. Мои слова преодолели все преграды между нами. Я знаю этих женщин лучше, чем их знают собственные мужья; а читательницы, со своей стороны, уверены, будто знают меня лучше, чем моя жена.
Жена? О какой жене речь?
Не одних только женщин пробирает до слез мое творчество. Мужчины тоже — те самые мужчины, которые еще вчера сочли бы невозможным присоединиться ко мне, пляшущему этаким козлоногим сатиром в шутовском хороводе жизни, — сегодня качают головами в такт моим словам и смаргивают влагу с ресниц. Я, сам того не желая, дал волю мартышкам, таящимся в подвалах их душ. Энди Уидон был прав: мужчин заводит слово «папочка», а при слове «отцовство» у них начинается спонтанная эрекция. Упомяните об «отцовском праве на общение с ребенком», и они растают, как шоколад под жарким солнцем. Это раньше автор, чтобы взять в оборот читателей-мужчин, должен был заставить их смеяться и плакать одновременно. Теперь для этого достаточно одного плача. Душещипательность успешно преодолела барьер между полами. А заодно, похоже, разрушила и межвозрастные барьеры. Я вижу, как молодеет моя читательская аудитория. Еще немного, и к моим книжкам потянутся дошколята. Недавно сама Салли Камфорт по знакомству попросила подписать мою новую книгу для ее племянниц.
Я не могу объяснить, как мне удается угодить всем. Я вообще уже ничего не могу объяснить.
Например, вот такой парадокс: как получается, что у меня есть читатели, притом что читателей уже не существует в природе. Это все удача, счастливый случай: он превращает черное в белое, он нарушает порядок вещей в твою пользу, он делает тебя исключением из всеобщего правила, притом что всеобщее правило на то и всеобщее, чтобы не иметь исключений. Таким образом, хотя нет никаких причин для того, чтобы читательские группы, оксфэмовские благотворители или книготорговцы, еще недавно не умевшие правильно писать мою фамилию, вдруг воспылали ко мне любовью, они этой любовью пылают, и все тут. Любовь слепа, как и счастье.
Я много путешествую по миру, выступаю перед полными залами и говорю то же самое, что говорил всегда, но теперь залы устраивают мне овации. Не стану врать, заявляя, что могу заполучить любую женщину по своему желанию, — потому что те женщины, которых я действительно желаю, мне как раз недоступны, а все прочие при встрече со мной обычно заливаются слезами и громко прочищают носы, — однако дела мои на этом фронте обстоят совсем неплохо для немолодого мужчины, который когда-то бродил по лондонским улицам, шевеля губами и выдирая волоски из собственных усов. Я до сих пор ревниво отношусь к успехам других авторов, но более всего я ревную к собственному успеху.