— Встать немедленно!!! — заорал Гена, пустив в конце фразы петуха.
Ахабьев попытался сесть, но вполне натурально охнул, схватившись за бок, и завалился назад.
— Не могу… — сипло сказал он, астматически хватая воздух. — Ты же меня искалечил… Все нутро отбил…
Давай, подойди ко мне, протяни руку помощи… Ну же, где твоя совесть и снисхождение к побежденным? Еще два шага. Не больше. А потом я сломаю тебе колено и отберу ружье… Давай же! Я ведь уже не опасен…
— Хватит придуриваться, — процедил Гена. — Я все видел.
«И что он видел?» — заинтересовался Ахабьев, исследуя языком разбитую губу и сплевывая кровь.
— Я все видел, понял, ты?! — Парнишка снова сорвался на крик. — Я все знаю! И я тебя убью! Я смогу выстрелить в лежачего, не сомневайся! Я смогу!
А я и не сомневаюсь, подумал Ахабьев, глядя, как Гена вскидывает «тулку» к плечу. Ружье ходило ходуном, ствол мотало из стороны в сторону, а Гену трясло, как в лихорадке. Промахнется, неуверенно предположил Ахабьев. Если я откачусь в сторону, когда он начнет нажимать на курок — точно, промахнется. А перезарядить я ему не дам. Шею сверну гаденышу… Глотку вырву.
А если не промахнется?
— Послушай, — сказал Ахабьев, поднимая руку и заслоняясь от ружья беспомощным жестом. — Не делай глупостей. Все можно решить миром…
— Нет! Нельзя!!!
— Ты только не стреляй, хорошо? Давай поговорим. Просто погово… — Ахабьев осекся и оцепенел.
За спиной у Гены стоял Зверь.
«Человек не может превратиться в волка. Это аксиома. И можно долго рассуждать о биоэнергетике, гравитационном поле луны и генных мутациях, приводя заумные термины вроде „ликантропии“ или „тотемической трансформации“, ссылаясь на якобы исторические прецеденты и показания свидетелей, умерших пару веков тому назад — но опровергнуть эту аксиому невозможно.
Наука не допускает голословных утверждений. И вся та галиматья об экстрасенсах, черпающих энергию из космоса, и сильном биополе филиппинских лекарей, и циркуляции энергии „ци“ по организму галиматьей и останется, годной разве что для утешения самолюбия псевдоученых дураков, астрологов и прочих хиромантов. Настоящая наука здесь не при чем.
Невозможно научно обосновать то, что самим фактом своего существования противоречит логике и здравому смыслу. Бессмысленно искать причины чуда в ДНК колдуна. Нет и не может быть „объяснения необъяснимого“, как писал мой дед… Ему было проще: он верил в бога, а следовательно — верил и в дьявола, и Зверь для него был всего лишь верным слугой последнего…
А мне-то каково? Мой отец мог рассуждать о „скрытых резервах организма“, не понимая в этом ни черта, но обретая уверенность от звучания заумных терминов. Я же знаю, что Зверь невозможен с научной точки зрения; и в то же время — вот он, охотится и убивает…»
Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Ахабьев почувствовал, что теряет связь с реальностью: хмурый осенний день, мокрая поляна в сосновом лесу, испуганный и озлобленный сопляк с ружьем, и даже очаги боли по всему телу отступили куда-то назад, на второй план, превратившись в блеклые воспоминания о том, что было давно — так давно, что может, и не было никогда, и просто привиделось в бреду, а сейчас всплыло из глубин памяти, и заслонило мир туманным маревом…
Этого не может быть… Этого просто не может быть! Не может, понимаете?!? Никогда!!!
Зверь никогда не появлялся днем. Ахабьев никогда не видел Зверя после восхода солнца. Только ночью. При тусклой серебряной луне, при отблеске молнии, при вспышке выстрела ему лишь иногда удавалось разглядеть (да что там разглядеть — заметить краем глаза!) мелькнувшую тень, неясный контур, небрежные очертания сгустка мрака во тьме… Зверь всегда был для охотника чем-то невидимым, потусторонним, непредставимым, и оттого вдвойне ужасным, чудовищным и чуждым миру света…
Но сейчас… Сейчас Ахабьев видел Зверя так же ясно, как каждое утро видел в зеркале себя. Он видел перед собой хищника, опасного, конечно, но все же — живого, материального, обычного, а не исчадье ада… Огромный волк, величественный, с густой и жесткой шерстью серого и бурого оттенков; он стоял неподвижно, появившись из ниоткуда, встопорщив уши и настороженно помахивая пышным хвостом. Голова гордо поднята, а желтые глаза с любопытством наблюдают за лежащим на земле охотником.
— Эй, ты! — Голос донесся издалека. Надменный… и чуточку испуганный. — Ты готов умереть?!
Ему стоило огромного труда отвести взгляд от Зверя и посмотреть на Гену. Тот по-прежнему стоял с ружьем у плеча и целился в Ахабьева.
— Зверь, — одними губами произнес Ахабьев. — Зверь у тебя за спиной.
— Зверь?! — взвизгнул Гена. — Зверь, да?! Ах ты, сука!!! — крикнул он, нажимая на курок.
Как глупо, успел подумать Ахабьев. А потом время застыло, секунда превратилась в вечность и тысяча событий спрессовались в один миг. Зверь прыгнул, превратившись в серый размытый силуэт, в молниеносный убивающий снаряд; ружье бабахнуло, окутав Гену серым дымом, и где-то далеко взвились в небо потревоженные птицы; ударил фонтан горячей темной крови, и жуткий предсмертный хрип с клекотом выплеснулся из разорванного горла…
Оцепенение отступило, когда Ахабьев понял, что убили не его.
Гена промахнулся. Что немудрено: Зверь сбил его с ног и вырвал ему горло в момент выстрела. Зверь решил спасти охотника.
Но зачем?!
Он хочет поиграть со мной, подумал Ахабьев. Позабавиться с беспомощной жертвой. До обреза мне не достать; пистолет сзади, за спиной, но на спине я и лежу, поэтому толку от него немного; ножны с охотничьим ножом тоже пристегнуты сзади… Остается обсидиановый кинжал. Если я успею вытащить сверток… Но я не успею. Зверь слишком быстр — я даже не замечу, когда он нападет…
Да, кстати. Почему он не нападает?
Зверь тем временем совершенно по-собачьи потянулся, завиляв хвостом, зевнул, широко раскрыв устрашающую пасть, и спокойно улегся на землю рядом с трупом Гены, вытянув лапы вперед и уткнувшись в них мордой. Янтарные глаза искоса смотрели на Ахабьева, и больше Зверь не проявлял никаких признаков любопытства.
Медленно приподнявшись на локте, Ахабьев завел руку за спину и нащупал пистолет. «ТТ» почти завалился за ремень, больно врезавшись в копчик, когда Ахабьев пытался сесть. Пальцы ухватили гладкую рукоятку и потянули пистолет наружу, но он зацепился за что-то, и начал выскальзывать из мигом вспотевшей ладони. Ахабьев разжал руку, вытер ее о липкую и грязную землю и снова взялся на «ТТ», теперь уже не просто вытаскивая, но и слегка раскачивая его из стороны в сторону.
На протяжении всех этих манипуляций охотник продолжал играть в гляделки со Зверем. В желтых волчьих глазах вместо ненависти или злорадства светилась какая-то странная тоска, гнетущая, жалобная и безысходная, и от этого человеческого выражения в зверином взгляде Ахабьеву хотелось зажмуриться, отвести взгляд, отвернуться и заслонить лицо руками — но еще сильнее его тянуло всадить пулю между этих глаз и закрыть их навсегда.
Слава богу! Наконец-то… «ТТ» лег в руку приятной металлической тяжестью, разрушившей гипнотическую силу волчьего взгляда. Ахабьев взвел курок.
Сейчас ты сдохнешь, Зверь! Я все-таки убью тебя…
Зверь будто услышал его мысли. Он поднял голову и негромко зарычал, обнажая желтые клыки и розовые десны. Помимо своей воли Ахабьев дико улыбнулся, оскалив зубы и ответив зверю таким же угрожающим рычанием.
А затем он взметнул руку с пистолетом и нажал на спусковой крючок. И еще раз. И еще. И еще… Выстрелы слились в одну раскатистую очередь, и когда боек вхолостую щелкнул по пустому патроннику, Зверя больше не было.
Огромный и гордый хищник перестал существовать. Теперь это был просто продырявленный труп, падаль, дохлая псина, покрытая слипшейся от крови шерстью…
Как странно, подумал Ахабьев. Я убил Зверя. Я сделал то, ради чего жил… Я должен быть рад. Все во мне должно петь от ликования. Я ведь много раз представлял себе, как это будет. Как я брошу оружие на труп Зверя и плюну на него. Как месть согреет мою душу и я снова почувствую себя живым… Почему же я ничего не ощущаю?
Ведь я же сделал то, ради чего жил…. И зачем мне жить теперь?
Неуверенным, сомнамбулическим движением Ахабьев отшвырнул пистолет, провел ладонью по лицу и начал неуклюже подниматься на ноги. Его слегка шатало от усталости, и он никак не мог обрести твердую почву под ногами. Все окружающее казалось ему нереальным и зыбким, как облака пара, поднимающиеся от трупов паренька и волка… Ему нужно было доказательство того, что все произошло на самом деле.
Он снова вытащил и размотал сверток. Снова взялся за обсидиановую рукоять. Подошел к трупу Зверя, стал на колени, занес кинжал… и увидел набухшие от молока сосцы на волчьем брюхе.
Это была волчица. Обычная волчица, а не Зверь.
«Магия. Вот то единственное слово, которым можно обосновать существование Зверя. Оно звучит дико во второй половине двадцатого века, но заменить его нельзя ничем.
Волшебство. Иррациональное и антилогичное. Отрицающее науку. Провозглашающее торжество сознания над материей. Волшебство, и только оно — а не „биоэнергетика“ и „териантропия“.
Лишь с помощью магии оборотень может сменить свой облик. Я не пишу „стать волком“, потому что поведение обычных волков не имеет ничего общего с mоdus оperandi Зверя.
Волки не нападают на людей, не убивают ради удовольствия, не имеют привычки похищать детей… Наконец, волки почти никогда не живут в одиночестве. И я очень сомневаюсь, чтобы волки (настоящие волки) приняли Зверя в свою стаю.
Зверь схож с волком только внешне. Зверь уникален. И насколько я могу судить, он все же скорее человек, чем животное. Потому что никто, кроме людей, не бывает способен на бессмысленную жестокость…»