«Порывы к кубку жизни», которыми, по признанию Врубеля, он мучился (кстати, слова из романтического контекста), частично удовлетворялись и в Абрамцеве, куда художник продолжал время от времени ездить.
Блеск черных глаз Воки, юмор Дрюши, особенно ценимого Врубелем (кто знал тогда, что ему так недолго осталось жить!), очаровательная повзрослевшая Верушка, которой он готов был увлечься. (Кстати, «Демон» Лермонтова принадлежал к ее любимым произведениям. Она знала его наизусть и часто декламировала.)
Один из листов, изображающий скачку коня с телом убитого жениха, создан в Абрамцеве и, возможно, связан с кавалькадами, в которых Врубель очень любил принимать участие. Впечатления какого-нибудь тревожного предгрозового вечера? Возможно. Но главное, конечно, что формировало эту иллюстрацию, — овладевшее художником теперь настроение внутренней напряженности, сконцентрированности, каждую минуту готовое к взрыву, нуждающееся в этом взрыве. Движение летящего коня с всадником напоминает полет камня, пущенного из пращи. Очертив рвущееся вперед тело коня, украсив его дорогой уздечкой, написав безжизненное тело князя и его черноволосую голову, упавшую камнем на шею лошади, Врубель обратился к пейзажу. Реальные впечатления помогли художнику. Но они и довлели над ним. Летящая над землей лошадь, слившаяся с всадником, — двуликая живая масса, исполненная напряжения, трудной устремленности (ибо инертное тело князя противостоит движению), не совсем согласовалась с иллюзорно представленной каменистой землей.
Всего важнее в этом рисунке были запечатлевшиеся в нем, постоянно живущие тогда в художнике предчувствие и жажда взрыва, становление формы, одновременно замкнутой и разомкнутой. В эскизе композиции с удивительным «кубизированным» строением, предвосхищающим совсем новые пластические идеи, это выражено особенно отчетливо.
Через историю любви к Тамаре Врубель познавал образ своего заветного героя. И этот путь к завоеванию права на любовь — смертоносный путь Демона — стал основой, на которой строил художник свое изобразительное повествование. Именно поэтому он включил в свой цикл композицию, изображающую верблюдов, обступивших трупы всадников, и другую — коня, скачущего с мертвым женихом… Смертоносный путь к любви и смертоносная любовь…
Врубель вдохновляется, заражается образами поэмы, самим ритмом ее стихов… Но в своих иллюстрациях он развивает и дополняет текст, соответствуя вместе с тем его стилю… В этом отношении особенно красноречива иллюстрация «Как пери спящая мила, она в гробу своем лежала…». Сначала Врубель написал Тамару в гробу с двумя свечами у изголовья, с цветком в мертвой руке, и тончайший филигранный узор, который лишь угадывается в прозрачности окутывающего лицо покрывала, подчеркивает бесплотность и одухотворенность образа.
Еще более совершенно изображение головы умершей в другом листе: лицо Тамары с будто тающими на глазах чертами, в облаке белизны, лишь кое-где тронутой прозрачными прикосновениями кисти, дающей этой белизне форму и плоть. Образ вдохновлен строками:
«Ее душа была из тех,
Которых жизнь — одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех;
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!»
Как много нужно было думать, осознавая сущность смерти, человеческой смерти, чтобы так передать ее поэзию, мрачную, трагическую и просветленную! И каким нужно было обладать мастерством! Вызывая точнейшими и легчайшими касаниями кисти лик мертвой Тамары, Врубель испытывал совсем другие чувства, чем те, которые он испытывал, когда писал усопшего Христа. Здесь, в смерти Тамары, а не Христа, показал Врубель истинно праведную смерть. Образ звучит как шепот, он — воплощенное таяние, исчезновение, «воспарение». Смерть передана с такой возвышенностью, что можно сказать: смысл чуда религиозного просветления в смерти художник прозревает здесь, в этой сцене, гораздо глубже, чем в воплощении христианских роковых событий. Проблема света встает перед Врубелем как символическая, духовная. Он жаждет «воплотить» свет, просветление как само олицетворение добра, свет трактовать не в его чувственной природе, а метафорически. Надо заметить — манера его в решении этого образа приближается к импрессионистической. Здесь в первый раз Врубель — ярый противник импрессионизма — принял на вооружение приемы живописи непосредственного впечатления, ее приверженность к недосказанности, к намеку. При этом, однако, он мог бы снова убедиться в том, что они с Коровиным, апологетом подобного рода живописи, были антиподами. Но такими, которые должны были появиться в одну эпоху и могли быть, должны были быть связанными между собой.
Итак, приобщившись к работе над иллюстрированием сочинений Лермонтова, Врубель оказался снова в обстановке «полезной для него конкуренции». Впрочем, его соратники и соперники на этот раз даже не претендуют на конкуренцию. Стихия врубелевской фантазии была столь заражающа, его ощущение Лермонтова было столь впечатляюще и убедительно, что трудно было не подпасть под его власть. Это в полной мере относится к Серову, исполнившему единственную иллюстрацию к поэме «Демон». На этот раз он совершенно утратил творческую самостоятельность. Серов хочет чувствовать, видеть и воссоздавать по-врубелевски. Но иллюстрация его чисто подражательна. Склонившийся над Тамарой Демон, закутанный в собственные крылья, похож на молодого Демона из недавно написанной Врубелем в доме Мамонтова большой картины. Но насколько же образ, созданный Серовым, более прозаичный и сниженный! Стремясь вместе с тем увидеть и воссоздать образы Лермонтова во всей зримой жизненной конкретности, Серов в своей работе не только опирался на натуру, но непосредственно писал их с натуры. И этот путь оказывался в данном случае мало плодотворным. Узнавая Ольгу Федоровну в рисунке Серова к «Княжне Мери», а в русалке и в Тамаре — двоюродных сестер Симонович, Врубель снисходительно иронизировал.
Не ближе к Лермонтову был Константин Коровин. Иллюстрируя стихотворение «Свидание», Коровин весело вспоминал эпизоды из недавнего путешествия с Мамонтовым на Кавказ, ночной Тифлис, грозных чеченцев. Он пытался передать романтическую, мятежную стихию лермонтовской поэзии, рисуя южный ночной пейзаж — таинственную полутьму горного селения, видного вдали с высоты, прорываемую редкими огнями в домах. Не столько поняв, сколько почувствовав многоголосие, таящееся в стихотворении, и ироничность одного из голосов, он придал фигуре грозного чеченца-мстителя какую-то нарочитую кукольность. Но соединение этой фигурки с романтически окрашенным, вполне натуральным пейзажем — дисгармонично.
Еще дальше от Лермонтова другие художники — участники издания.
В иллюстрациях к поэме Лермонтова «Демон» в прихотливом и свободном волевом усилии Врубель разорвал каноны стиля своих современников, чуждого романтических лермонтовских идей. Он возвращал образам поэта их поэтическую и романтическую природу. Был ли это Лермонтов? Во всяком случае, это был бесконечно живой его Лермонтов!
Отдавая должное Врубелю и признавая его превосходство, Серов, Коровин, Поленов, Пастернак, братья Васнецовы поддерживали Петра Петровича, которому приходилось ожесточенно сражаться с главным хозяином издательства — Кушнеровым, пугавшимся «диких» иллюстраций Врубеля.
С новой силой сражения вокруг работы Врубеля разгорелись по выходе издания в 1891 году в свет.
Этому Собранию сочинений Лермонтова было суждено стать одним из ярких и острых явлений тогдашней художественной и культурной жизни и одновременно ее катализатором. Об отношении к Лермонтову в этом издании спорили художники — представители разных поколений. Об отношении к Лермонтову и к этому изданию спорили читатели. Несомненно, «громогласность», сопровождавшая появление этого издания, связана в первую очередь с самим поэтом, которому в те годы было суждено возродиться к новой жизни в русском обществе 1890-х годов, приобрести актуальность. Но в большой степени острота реакции на новое издание связана с интерпретатором Лермонтова — Врубелем. Надо сказать, слишком необычные для своего времени работы Врубеля вызывали резкий протест. Если в процессе подготовки издания Кончаловскому приходилось вести бой за Врубеля в основном со своим компаньоном Кушнеровым, то теперь число недоброжелателей, противников, критиков стало огромным. Даже Михайловского, своего знакомого, единомышленника в вопросах политических, социальных и культурных, сверстника и, можно сказать, сподвижника в борьбе, вдохновленной народовольческими идеалами, Петр Петрович не мог склонить в пользу иллюстраций. Не помог и довод, что Врубель — единственный художник, который читает и знает его (Михайловского) труды. Резко отрицательными были в подавляющем большинстве и отзывы прессы. Так, например, безымянный критик журнала «Артист» писал: «…того, что дал Врубель, вы не встретите даже в лубочных картинах. Г. Врубель, по-видимому, даже не чувствует, что его фигуры похожи не на людей, а на тряпичные куклы. Не лучше и Демон с оскаленными зубами и тряпичными крыльями… Во многих рисунках даже разобрать нельзя, где у кого руки, где ноги, где голова, и приходится любоваться только на игру одних „художественных“ (?) мазков, которые заменяют у г. Врубеля и рисунок, и пластичность, и красоту».
Однако по отзывам рецензентов было бы ошибочно заключать о поражении Врубеля. Скорее, эти отклики свидетельствовали о том, что Врубель своим Лермонтовым накалил страсти.
Врубель оказывался активной фигурой в художественной жизни и имел уже сильную партию на своей стороне. Голоса сторонников, по-видимому, были отчетливо слышны. Недаром и родные совершенно определенно говорили об успехе Миши с изданием Лермонтова.
Особенно важны были признание и высокая оценка иллюстраций Врубеля молодежью, которой принадлежало будущее. С этих пор она готова считать его своим заветным художником.
Вот что вспоминала позднее Любовь Дмитриевна Блок — жена поэта: