Гордясь полученным заказом, Врубель, думается, понимал, что своими созданиями внесет и диссонирующую ноту в согласный хор апологетов красоты, звучащий на выставке. Впрочем, этого, кажется, хотел от него и Мамонтов. У него появлялся азартный блеск в глазах, когда он говорил о панно Врубеля. Так же, кстати, у него сверкали глаза при разговорах о павильоне Крайнего Севера. И к этому были основания. В первый же день приезда в Нижний Новгород и посещения выставки Врубель зашел в этот павильон, радостно встретился с Коровиным и, увидев его создание, констатировал, что на этот раз имеет в его лице единомышленника и союзника. В тот момент Коровин работал над экспозицией павильона. Меха, рыбы, невиданные птицы, моржи и тюлени — все это надо было организовать, показать во всей красе. Вводя в экспозицию грубые канаты, мешковину, связывая в гирлянды рыбу, группируя птиц, животных, Коровин эстетически утверждал изобилие и красоту Северного края в плане «робинзонады». Здесь граница между искусством и неискусством готова была стереться. Эстетизация подчеркнуто грубых предметов, олицетворяющих северное начало, — дань тому же новому стилю, к которому причастны панно Врубеля.
Правда, нельзя сказать, что, восхищаясь экспонатами, раскладывая их, Коровин как-нибудь особенно организовывал пространство, думал о соотношении пространства и предметов. Он украшал плоскости стен сокровищами Северного края, укладывал их рядом друг с другом, так же как развешивались в ту пору в домах на стенах рядом фотографии и картины, тарелки и вышивки. Это была характерная эстетика Мамонтовского кружка, его прекрасное. Но, как бы то ни было, новое уже властно сказывалось в этом детище Коровина и Мамонтова и звучало в унисон с идеями Врубеля.
Особенно же союзниками врубелевским идеям были исполненные Коровиным панно, посвященные Северу, висящие рядом с экспонатами. Подчеркнутая скупость в выборе художественных средств, дымный, серый колорит, обобщенность форм в решении этих панно были данью тому же стилю, к которому имел отношение Врубель. Хотя фотография, которой Коровин явно пользовался при работе над холстами, и давала себя знать, эти панно Врубелю понравились больше всего, что делал Коровин до сих пор. В них был элемент декоративности, была большая весомость форм, обобщенность, а панно «Северное сияние» несло в себе фантастику.
А вот и здание художественного отдела, для которого трудится Врубель. Выстроенное архитектором Померанцевым, оно было в высшей мере исполнено самодовольной убежденности в своей красоте, оно претендовало на то, чтобы быть эталоном прекрасного. Об этом свидетельствовали и псевдоклассический стиль павильона, и огромный купол, который некоторые остроумцы сравнивали с куполом флорентийского собора, и многочисленные аллегорические скульптуры, украшающие здание снаружи. Корреспондент одной из газет восхищенно писал: «На первый взгляд внешность здания вводит каждого в заблуждение: кажется и думается, что оно каменное, об этом невольно делается заключение по его массивности и по виду оштукатуренных стен. Но это — обман зрения. Основа здания, его скелет — весь железный, весящий 25 тыс. пудов. Скелет этот обшит с обеих сторон досками, а доски оштукатурены…» Здесь все было исполнено кичливой, демонстративной красивости и причастно к той же имитации, к тому же «как бы»…
«Дорвавшись» наконец до огромной плоскости, Врубель кладет последние авторские штрихи на добросовестно переведенную Сафоновым по клеткам его композицию «Принцесса Грёза».
Нечего говорить — Мамонтов и Врубель высоко вознеслись тогда в своих мечтах и своих претензиях! Видно, они считали, что им позволено все! Думали ли они оба о том, что панно должны гармонировать со стилем самого здания художественного отдела, отвечать ему? Приходило ли Врубелю в голову, что его панно должны были вступать в какие-то отношения с экспозицией художественной выставки и быть хотя бы корректными по отношению к ее экспонатам, украшая выставочный зал? Достаточно было даже беглого взгляда на развешиваемые картины, чтобы понять, что они не могли ужиться с врубелевскими панно.
Произведения академистов и передвижников, при всем их различии, обнаруживали одинаковую несовместимость с панно Врубеля. В целом эта выставка, исключая произведения молодых художников — например, Серова, Коровина, Нестерова и финна Галлена, которых Мамонтову удалось ввести в ее состав, — была вполне ортодоксальным художественным явлением.
И когда Врубель, взгромоздившись на лестницу, начал в лихорадочном темпе работать над своими панно, он почувствовал, что надвигается беда. Обстоятельства шли этой беде навстречу: панно «Микула Селянинович» не было сделано и наполовину, когда комиссия (в состав ее вошли Беклемишев, Бенуа, Боткин, Брюллов, Киселев и Савицкий) прибыла осматривать и принимать помещение. Но «незаконченность», «неряшливость» являлись, по мысли этих ценителей, главным свойством «декадентского» искусства. Поэтому работы Врубеля судились как завершенные. И как яркий пример декадентства были решительно отвергнуты.
Внешне Врубель сохранял полное спокойствие и не скрывал, что считал ниже своего достоинства оправдываться, что-либо объяснять комиссии, а в ресторане в компании с Н. Праховым, Коровиным, Н. Досекиным, Н. Каразиным, казалось, был даже весел: иронизировал по поводу московских половых в белых костюмах и без перчаток, острил по поводу отсутствия черного хлеба (тоже дань Европе!). Под аккомпанемент доносящегося издали пения мужичков-песенников: «Вдоль по речке, вдоль да по Казанке», с ухарскими возгласами: «Ух ты!», «Подтягивай, братцы!» — Врубель предложил тост за закрытие декадентских панно и открытие прелестей пышных француженок (пуританская комиссия предложила одеть женские аллегорические фигуры Палия Пащенко, украшающие павильон).
Через несколько дней Врубель уехал в Москву. Начались пререкания графа Толстого — президента Академии художеств с министром финансов Витте — покровителем Мамонтова и, следовательно, Врубеля. Полетели депеши в Петербург великому князю… Савва Мамонтов добивался новой объективной комиссии в составе Репина, В. Васнецова, Поленова и В. Маковского. Переписка, связанная с этими перипетиями, составила два толстых тома.
Если бой, творческий бой в русском искусстве назрел, если художественный скандал висел в воздухе, если такая гроза была необходима, то Врубелю суждено было сыграть в этом решительную роль. Некоторые торжествовали: «Верно ли, что панно Врубеля сорвано? Это мне нравится. Право, это развенчание „гения“, думаю, справедливо», — писал Виноградов Хруслову 3 июня. И несколько дней спустя: «А читаю еще в „Нов. Дня“, что панно Врубеля содраны со своих мест как негодные. Правда ли это? Ведь это скандал. Устроили штуку, черт возьми».
События развивались дальше, набирая темп. Мамонтов не сдается. Он покупает у Врубеля оба панно и обращается к Поленову с просьбой их доработать, под руководством Врубеля, по его эскизам. Поленов соглашается и приглашает в помощники Коровина. Для обоих этих художников панно Врубеля олицетворили новое, прогрессивное явление в русском искусстве, их драматичная судьба имела в их глазах далеко не личное и не частное значение. Когда они в лихорадочном темпе во дворе дома на Садовой-Спасской работали над панно, воплощая в жизнь замыслы Врубеля, они вдохновлялись сознанием, что содействуют борьбе с художественной рутиной за новые цели русской живописи.
А в Нижнем Новгороде кипела работа по постройке помещения рядом с территорией Всероссийской выставки, и с ее открытием панно предстали перед публикой в этом отдельном сарае с вывеской: «Панно художника Врубеля, забракованные комиссией Академии художеств». Врубель повторял в этом отношении биографию французского художника Курбе.
История с панно Врубеля подняла полемику в печати. Ее открыл корреспондент газет «Одесские новости» и «Нижегородский листок» Алексей Пешков. Вот что он писал о панно «Микула Селянинович», посетив экспозицию «скандальных» произведений: «Желто-грязный Микула с деревянным лицом пашет коричневых оттенков камни, которые пластуются его сохой замечательно правильными кубиками. Вольга очень похож на Черномора, обрившего себе бороду — лицо у него темно, дико и страшно. Дружинники Вольги мечутся по пашне, „яко беси“, над ними мозаичное небо, все из голубовато-серых пятен, сзади их на горизонте — густо-лиловая полоса, должно быть — лес. Трава под ногами фигур скорее напоминает о рассыпанном костре щеп, рубаха на Микуле колом стоит, хотя она, несомненно, потная, — должна бы плотно облегать тело. Лошади — в виде апокалипсических зверей…»
Алексей Пешков оказался, таким образом, полным единомышленником членов комиссии в отношении к панно Врубеля, кстати сказать, и к живописи Галлена. В будущем, став писателем Максимом Горьким, он изменит свои взгляды на изобразительное искусство, свои вкусы и, в частности, свое отношение к творчеству этих художников. Но сейчас его голос громко звучит в хоре голосов их хулителей.
Эта статья спровоцировала ряд выступлений в защиту Врубеля и его панно. На страницах «Нижегородского листка» Алексею Пешкову отвечал, превознося художественные достоинства панно, Карелин, который, кстати, тоже оформлял павильон художественного отдела и так же безуспешно, как Врубель, — его фризы были закрыты щитами.
Инженер по строительству железных дорог и писатель Н. Г. Гарин-Михайловский дал высокую оценку идейному замыслу панно «Микула Селянинович» и назвал его «классическим произведением». Восторженно отзывался, о панно Дедлов, подчеркнувший выразительность образов богатырей и новизну манеры художника.
Кстати сказать, в те дни посмотреть на панно Врубеля не раз заходил долговязый молодой человек со светлыми глазами и такими же слишком светлыми ресницами и бровями, но с исполненной особенной выразительности пластикой лица. Простонародность сочеталась во всем его облике с каким-то артистизмом. Первый раз его привел сюда Савва Иванович. Молодой человек был третьим «чудом» Мамонтова на Нижегородской выставке, и он гордился им так же, как павильоном Крайнего Севера и панно Врубеля. Это был замечательный талант-самородок — Федор Шаляпин, которого Мамонтов собирался похитить у Мариинского театра. Теперь Мамонтов прилагал все старания, чтобы приобщить свое новое чудо к новаторским идеям в изобразительном искусстве, и первым шагом на этом пути было знакомство с панно Врубеля. С трудом, но Шаляпин поддавался, все чаще заходил в павильон и, под влиянием ли его новых друзей — Коровина, Серова, Мамонтова — или сам, думая о панно и сравнивая их с остальной современной живописью, вспоминал Мусоргского и отношение его музыки к итальянской опере.