«Правда» поместила портрет в траурной рамке и некролог. Егор был потрясен его смертью. С блеклого портрета смотрело мужественное лицо Виктора Сергеевича. Он снялся, видимо, еще молодым, без бородки и пенсне.
Егор срезал траурную рамку и приклеил портретик на стенку. Сергеев увидел портретик, долго смотрел, потом хмыкнул и отвернулся, ничего не сказав. А через час проговорил как бы между прочим:
— Я на Ларьева зла не держу… Даже наоборот, чего там! Боевитый был мужик.
XX
О неизвестном подтвердил и Рогов, добавив, что Левшин на две минуты задержал поезд. Последним толстомордый и прибежал, после чего Левшин, точно спохватившись, засигналил отправление. Рогов сообщил это утром на второй день, когда иркутский в Москву уже прибыл, и Егор, схватившись было за телефон, махнул рукой. По описанию Рогова и Макарихи Егор вспомнил толстяка, у которого подменили саквояж Аркашка и Валет. Миков притащил в ОГПУ Валета, но после двухчасового допроса его пришлось отпустить: ни Егор, ни Миков от него ничего не добились, хотя чувствовалось, что Валет знает многое.
Лукич сообщил, что о Бугрове расспрашивал Мокин, но это сообщение мало что прибавляло к общим догадкам и подозрениям. Егор лишь понимал, что допросом Валета они себя выказали и перестали работать в секрете. А это только осложнит розыск. Нужны были улики, хоть какие-нибудь, а не общие рассуждения относительно Левшина и Мокина. Нож, обнаруженный у Рогова, принадлежал ему, и эксперты нашли в его щели крапинки ссохшейся крови. Крови Русанова. Объяснить это обстоятельство Рогов не мог, хоть и твердил, что в ночь исчезновения Русанова он дежурил и ножом этим самым резал хлеб. Левшин же показал, что в тот вечер Рогов куда-то уходил, на перроне случилась драка, а милиционера на месте не оказалось. Про драку подтвердили еще двое: буфетчица Ерохина и сцепщик вагонов Чегодаев. Подтвердили они и то, что дерущихся разнимал Левшин, а Рогова не было. Рогов, поюлив, сознался, что действительно в тот вечер отлучался на полчаса по одному щекотливому делу, а когда Егор его прижал, Рогов назвал и другую половину этого «дела», вдову Тарбаеву, работающую на вокзале уборщицей. Все это давало повод для более серьезных подозрений, и Сергеев стал снова настаивать на аресте Рогова, но Егор медлил, чуя сердцем «липу». Уж очень все опять выходило доказательно, словно кто-то больше их беспокоился об уликах, запасая для Рогова впрок, с запасом.
Ничего не дала и проверка керосинщиков. На складе у Мокина расход и остаток сходились, а техники, протирающие керосином узлы турбины, подтвердили расход и точности, Миков проверял сам особенно тщательно. Два месяца назад Мокин купил в лавке двадцать литров, и фляга оказалась полной. Проверял дома у Мокина Лынев, и Егор допросил его с пристрастием, но последний поклялся, что заглядывал во флягу и, пальцем мазнув, даже понюхал: керосин.
— Это так и должно быть, — кивнул Миков. — Они были бы последние дураки, если б стали использовать те запасы, которые можно легко проверить. Вот тебе нужен керосин: чтобы ты сделал?
— Можно поехать в соседнее село, купить там… — пожал плечами Егор.
— Правильно! — оживился Миков. — Здесь покупать опасно, а в селе, скажем в Сосновке или Шучьем, это можно без труда!
— Придется ехать, — вздохнул Егор.
— Думаю, надо! — согласился Миков.
Егору, однако, поехать не пришлось. Его с утра вызвал к себе Щербаков для доклада о результатах расследования. Егор ничего не таил. Рассказал о Рогове, о неизвестном, о подозрениях на Мокина и Левшина. Щербаков выслушал внимательно, потом показал гневное письмо, подписанное рабочими механического завода, в котором говорилось, что, несмотря на неопровержимые улики, доказывающие причастность милиционера Рогова к убийству Русанова и поджогу электростанции, начальник отдела ОГПУ т. Воробьев Е. Г., видимо, защищая честь мундира, делает все, чтобы скрыть от общественности и правосудия страшные факты преступления и спешно ищет другое лицо, дабы взвалить на него всю тяжесть преступления… «Для чего же это делается? — говорилось в письме. — А делается для того, чтобы покрыть своего дружка, с кем нынешние сотрудники ОГПУ Миков и Чекалин, работавшие ранее в милиции, делили награбленное Роговым барахло, изъятое им у поездных жуликов и воров. В пушку рыльце и у Воробьева, получившего недавно взятку от Рогова (три тыщи рублей), которые он хранит дома за зеркалом…».
Лист задрожал в руках у Егора, и он удивленно посмотрел на Щербакова. Владимир Петрович нахмурился, опустил глаза.
«Копию письма мы направляем в Свердловск, Свиридову, а если не будут приняты меры, то напишем от своего лица товарищам Сталину и Менжинскому. Помыслы и поступки бойцов нашего боевого политического управления должны быть кристально чистыми. Рабочие механического завода».
Далее шли подписи.
— Подписи фальшивые? — помолчав, хрипло спросил Егор.
— В том-то и дело, что не совсем, — вздохнул Щербаков. — Часть подписей реальных, некоторые, правда, установить мы не смогли…
— А что эти-то, кто подписывал, говорят? — Егор даже привстал со стула.
— Что говорят?! — откинулся на спинку стула Щербаков. — Прочитали, подписали, а вдруг правда?.. Вот то и говорят! — секретарь горкома, прищурившись, взглянул на Воробьева, потом вздохнул. — Неприятная история, что и говорить… А деньги эти за зеркалом?..
— Я не знаю, — пожал плечами Егор. — Приходил в последние дни в двенадцать, в час, валился на постель, утром убегал, а чаще спал в отделе… Клянусь партийным билетом, что чист перед партией и народом! — взволнованно проговорил Егор.
— Я тебе верю, — глухо ответил Щербаков. — Иначе бы создал комиссию, и пусть разбирается. А тут вижу, что крепко ты кому-то на хвост наступил и просто так они не сдадутся!.. Даю тебе неделю доказать невиновность Рогова и найти настоящих преступников. Мне уже звонил Свиридов. Ему я ответил то же самое! А деньги сдай на экспертизу.
— А письмо? — спросил Егор.
— Найдешь, кто писал, сравним. — Щербаков спрятал письмо в стол.
Деньги действительно лежали за зеркалом, вся пачка. Егор занимал угловую и дальнюю комнату на втором этаже. Кроме него, в квартире жили еще два хозяина: секретарь парткома механического завода Гнедков с женой и главный инженер механического Мехоношин. Все работали, и днем квартира пустовала. Свою комнату Егор никогда не запирал, поэтому важно было подобрать ключ или отмычку от общего замка, что труда для опытного человека не составляло. И как написано, и подписи, и деньги — все продумано тщательно, так что если искать, то вряд ли сразу докопаешься. Это еще хорошо, что Щербаков его знает и в нем не сомневается. И неделя отпущена по дружбе, Сергеев бы — сутки, и точка. И Ларьева нет. Защиты искать не у кого. Остается надеяться только на себя… Егор ходил и ходил по пустой комнате. Гулко печатались шаги.
«Берлин. На стрельбище в Берлин-Ваннзее перед кругом приглашенных гостей Кельнской фирмы Роозен и Карл Виланд демонстрировали новое изобретение — пуленепробиваемое стекло. В стекло были произведены выстрелы из пистолетов калибра 6,65 мм и 9 мм. Пули расплющились о стекло, которое имело в толщину 20 мм и было совершенно прозрачным».
Егор наиболее интересные сообщения вырезал, особенно то, что касалось его работы. Вырезал и наклеивал на старый стенд, сделанный, видимо, для каких-то сводок. Раньше на втором этаже особняка в его комнате размещался волостной наркомзем. Стенд так и оставили, а Егор снимать его тоже не стал: все не пустая стена.
Егор ходил, курил, размышляя о письме с механического. Ведь если поджегщики Левшин и Мокин, то, значит, они и писали, им выгоднее сейчас убрать Егора, вернуть Сергеева, чтобы тот скоренько арестовал Рогова и закрыл дело. А как вот их извлечь на свет божий? Как?
Не успел он вернуться в отдел, как позвонила Катя. Она ездила на праздники в Свердловск, полна впечатлений от города, трамваев, которые почему-то останавливаются и стоят часа по три, в восторге от театра, где давали «Шторм», от новых знакомств — за ней ухаживал один культпросветчик и даже делал намеки, но она его мигом оборвала. Катя болтала без умолку, забыв, зачем позвонила. Вспомнила и объявила, что завтра та лекция, о которой она его просила. Егор помолчал и попросил отодвинуть лекцию на неделю, сейчас не время и начинаются самые серьезные дела.
— Опасные? — спросила Катя.
— Опасные, — сказал Егор.
Катя помолчала и вдруг пригласила его на обед.
Егор поначалу хотел отказаться, уж слишком мрачное на него напало настроение, но подумал, что до приезда ребят он все равно ничего не сможет предпринять (а может быть, они привезут новости), и согласился. Уж слишком скверное настроение, а когда один, еще хуже.
Шел май, зеленела повсюду трава, и кое-где у заборов мигали желтыми глазками одуванчики, но погода не выправлялась. Моросил дождик под стать хмурости душевной. Егор зашел по дороге на базар и купил баночку деревенской сметаны. Не идти же с пустыми руками, а покупать цветы вроде неудобно. Однако, уже выйдя с базара, Егор устыдился такому подарку и, подумав, вернулся, купив снова не цветы, а разноцветный коврик, сшитый из лоскутков, на кровать или стол.
Катя всплеснула руками, увидав коврик, долго охала, так что Егор даже почувствовал себя в некотором роде именинником. Глаза ее по-прежнему горели таким волнующим огнем, что Егор оробел. Однако он все же отметил, что Катя слегка подкрасила губы и положила румяна на щеки. Здесь, дома, она была совсем другой. И волосы, пусть остриженные коротко, по умело и ловко зачесаны, слегка завивались, и блузка из хорошего ситчика в горошек, и даже черный бант, и строгая темная юбка — все красило ее, заставляя Егора робеть и волноваться. И говорила Катя скромно, просто, о вещах будничных, житейских, и Егор оттаял. Отошел, отогрелся, и вот ведь, как ни странно, почувствовал себя вроде хозяина, что ли.
Катя вытащила бутылку красного крепкого вина, но Егор запротестовал, и Катя тотчас убрала его. Она налила ему полную, до краев, миску густого красного борща, положила кусок мяса.