— Да так, извините, — Воробьев засунул руки в карманы и, развернувшись, пошел обратно.
— Егор! — окликнул его Бугров.
Воробьев остановился, взглянул на Бугрова.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Что решили с турбиной? — переводя разговор, спросил Воробьев.
— А-а! — Бугров махнул рукой. — Щербаков требует немедленно запускать, но у меня есть еще начальство в Свердловске и в Электроимпорте, пусть там решают. Прикажут — запущу!
— Понятно, — вздохнул Воробьев и, не простившись, отправился дальше. Бугров, Егор это чувствовал спиной, еще потоптался на месте, не зная, как понимать этот странный разговор, но потом, решив, что не стоит обращать внимания, поплелся дальше.
«Вот история, так история, — усмехнулся Воробьев, возвращаясь в дом Русанова, — рад бы не верить, да глаза не закроешь»!
«Неужели Бугров? — вдруг мелькнула другая, совсем страшная мысль, и Воробьев даже остановился, снял шапку и вытер пот — А что, вполне могли завербовать. Общается с Шульцем, бывает в столице, из Москвы чиновники приезжают… Ну уж нет! — усмехнулся Воробьев. — Здесь, в Краснокаменске, он один такой знающий, увлеченный и преданный социализму главный инженер, его стараниями и дело движется, и все это понимают. А жена, кажется, из бывших?.. Во всяком случае, родитель ее — бывший буржуазный адвокат екатеринбургский, но сейчас работает в суде, перешел на сторону Советской власти. Сам-то Бугров сын сапожника, тот, правда, перед революцией завел чуть ли не лавочку, это тоже Сергеев быстро к делу приобщит. Еще ничего не значит, скажет Василий Ильич, что Бугров принимал участие в революции, гражданской войне и коммунист! У многих, если посмотреть, биография безупречная… Одного, правда, тут разоблачили. Служил у белых, поехал в Свердловск на конференцию, там его и опознали. Сергееву влетело, и теперь он никому не верит…».
Воробьев вернулся в дом, зашел в кладовку. Там на полу явно проступали следы валенок. Бугров как раз в валенках и ходит. Вот еще одна улика, подумал Егор. Он вернулся в дом и внимательно обшарил все углы и все вещи. Под подушкой нашел пачку денег. Ровно три тысячи.
V
Часы на вокзале Краснокаменска показывали 12.10.
Вокзал был старый, сложенный еще в конце прошлого века, из красного кирпича с башенкой и зубчатой под средневековую стенку замка накладью сверху.
Народ уже толпился на перроне, высматривая московский, прибывающий через каждые сутки в 12.20 и вызывающий заметное оживление в городе. Старики, например, специально приходили посмотреть на приезжающих, ибо узнавали по ним больше, чем по газетам, об изменениях в жизни. Как люди одеваются, как смотрят, как говорят, как ходят — по многим приметам можно было получить сведения о новой жизни, как говорится, из первых рук, чтобы потом со знанием дела обсуждать ее или пересказывать другим. Иные смотрели для серьезного интереса. Например, вошли в моду белые бурки с простежкой, и важно было углядеть, как эта простежка делается. Для умельца стоит раз взглянуть, чтобы перенять и делать самому. Или те же зимние пальто с шалевыми воротниками, это у мужчин, женщины же теперь в Москве стали стричься по-мужски, а пальто у них, как юбка, обтянуто сзади и не очень длинное, чулки темного цвета и такие же туфли. Курят длинные сигареты, танцуют фокстрот и так малюют лицо, что трудно понять, какое оно на самом деле. Про женщин Воробьеву и Сергееву рассказывал Щербаков. Он недавно ездил в Москву.
Егор увидел на вокзале плакат, призывающий подписаться на заем «Пятилетка в 4 года», и зябко поежился. Сергеев его назначил ответственным за подписку, а Егор, закрутившись с бандой, забыл про него. Первый тираж займа состоится 8 апреля в Ростове-на-Дону, неделя еще есть, и надо всех охватить. Сам-то он подписался сразу, да и, кроме Семенова, подписались все. Семенов скуповат, надо с ним провести работу. Как теперь только, если он фактически отстранен от дел? А что там среди милицейских, он и не узнавал. Партячейка одна, надо и с ними работу провести.
На вокзал Сергеев послал Егора. Приезжал Шульц, и Василий Ильич коротко бросил: «Встретишь!», хотя мог послать любого, того же Прихватова. Отношения между ними расползались, как дратва на валенках, рвались сразу во многих местах. Сергеев смотрел на Егора хмуро, исподлобья, точно предупреждал: еще один фортель — и выгоню к чертовой матери из отдела.
На вокзал Егор явился за полчаса и, ожидая прибытия московского, решил почитать газетку.
Сообщалось, что в Льеже бельгийский премьер Жаспар охарактеризовал советскую пятилетку как «дьявольский план» и в заключение заявил: «До тех пор, пока я у власти, отношения с СССР возобновлены не будут».
В последние месяцы, «Правда» и другие газеты помещали много заметок о переходе немецких рабочих в компартию и разрыве с фашистским движением, так что у Егора создавалось довольно прочное мнение, что фашизм в Германии держится на волоске и за ним ни рабочие, ни молодежь не пойдут, а значит, и угрозы Германии со стороны фашизма нет. Тем непонятнее было, как при таком шатком положении фашисты не только держались, но и проводили свои сборища, да еще убивали коммунистических лидеров. Егору так и хотелось крикнуть коммунистам Германии: «Ребята, вас же много! Соберитесь вместе да вышвырните вы этих фашистов, чего возитесь с ними?..»
Начинался апрель, солнышко пригревало все сильнее, и пора было менять полушубок на кожанку. Егор сунул газету в карман и, оглядев перрон, увидел дежурного по вокзалу Николая Митрофановича Левшина, зябко кутавшегося в шинельку. Шинель из толстого черного драпа сполна спасала и в холода, но, видно, нездоровилось Левшину. «Да и лицо вон бледное, осунувшееся, одни глаза чернеют», — подумал Егор.
Высокий, с худым нервным лицом и тяжелым давящим взглядом, сорокапятилетний Левшин слыл в Краснокаменске не меньшей знаменитостью, чем Бугров. Известность пришла к нему после того случая с горящей буксой, хотя до этого Николай Митрофаныч жил тихо и незаметно. Но именно эта житейская таинственность и придала ему романтический ореол героя, который сразу вскружил головы женской половины Краснокаменска. «Пламенное сердце патриота бьется под черной железнодорожной шинелью, — писала газета „Вперед“. — Скромность Левшина не напоказ, она указывает нам на великого труженика, у кого одна забота: всего себя без остатка подчинить нуждам социализма, чтобы без остановок летел вперед локомотив нашей пятилетки».
Заметка, да еще с фотографией (на ней, правда, Левшин мало походил на себя) никого не оставила равнодушным. Егор знал, что Левшина приглашали выступать на завод, в клуб железнодорожников, в школу. Но выступать он никуда не ходил, сославшись на болезнь. Воробьеву это понравилось.
— Приветствую героя дня! — улыбаясь, дружелюбно проговорил Воробьев, подходя к Левшину.
— Взаимно, — кивнул Левшин, бросив на Егора пристальный взгляд, точно прощупывая его. На лбу Левшина блестел пот, и в глубине зеленоватых глаз горел черный огонь, точно крутила его незримая болезнь.
— Нездоровится? — закуривая и предлагая папиросы «Максул», спросил Егор.
Левшин кивнул, но папироску не взял. Может, оттого, что папиросы были самые дешевые из тех, что привозили, — 20 копеек за 25 штук в пачке, а может быть, Левшин и не курил вовсе. Воробьев не помнил.
Из прохода между вокзалом и пакгаузом с тележкой для поклажи вынырнул Валет с лихим кудрявым чубом из-под заломленного картуза. Второй месяц он работал на вокзале носильщиком, неожиданно бросив свое воровское ремесло. Может быть, отсиживался после крупных воровских дел, а может, и решил взяться за ум.
Егор оглянулся, поискал глазами Рогова, станционного милиционера, но нигде его не нашел. Он уже хотел спросить о Рогове у Левшина, но тот, буркнув «извините», отошел. На перрон въезжал московский.
Воробьев отвлекся, увидев Бугрова, его робкий, застенчивый взгляд за кругляшками очков, и снова усомнился в своих подозрениях. Что-то его резануло сейчас в Левшине?.. Ах, да, это его «извините». Механически брошенное словечко, но именно с той привычной естественной интонацией, какая больше подходит буржуазных корней интеллигенту, чем деревенскому мужику, каким проходил по своей биографии Левшин. Хотя он много воевал, был еще на первой империалистической и кто там знает, среди каких чинов вращался, но все же… Все же странно…
Подошел поезд. Толпа загудела, двинулась к вагонам, перемешались встречающиеся и те, кому нужно было ехать в Свердловск.
Неподалеку от Егора вертелся толстяк со стершимся, точно медный пятак, одутловатым лицом и кепкой, надвинутой на лоб. Испуганные глазки цеплялись за полушубок Егора, инстинктивно чувствуя в нем защиту. Толстяк крепко сжимал в руках саквояж и до прихода московского все время держался близ Егора. Но толпа, ринувшаяся к вагонам, увлекла его, и на мгновение Воробьев даже забыл о нем, потеряв из вида. Вспомнил, когда увидел на перроне Аркашку Изотова, мелкого вора-карманника. Аркашка выскочил из-за пакгаузов, держа в руке точно такой же, как у толстяка, саквояж. Это и насторожило Егора, и он отыскал глазами толстяка: тот уже влезал на подножку. Аркашка пролез под вагоном и забрался на подножку с другой стороны. Противоположные двери были обычно закрыты, но подобрать ключ ничего не стоило, тем более, что по напряженным переглядам Валета Егор понял, что они в сговоре. Заскочил в вагон и Валет, нырнув туда вслед за толстяком. Воробьев уже хотел кинуться на выручку толстяку, чтобы прищучить воришек, но увидел Шульца и остановился.
Немец был похож на огородное пугало в своем клетчатом пальто, котелке и наушниках от мороза. Низенький, рыжий, с выпуклыми навыкате зелеными глазами, он, отпихивая локтями баб, наседавших на него, и во всю мочь ругаясь по-немецки, помог сойти с поезда своей секретарше, накрашенной так ярко, что все вокруг заохали, а деревенские старухи даже заплевались, узрев такую стыдобищу.
Бугров из-за своей нерешительности долго не мог пробраться сквозь толпу к Шульцу, пока тот, выругавшись, сам не проложил себе дорогу.