Деревня со своими цветущими изгородями, зеленеющими, цветущими полями, узорами маргариток, львиного зева и войском одуванчиков на полях была чрезвычайно соблазнительна для большинства моих сверстников; но бесконечная водная гладь, в которой небо отражалось, как в гигантском зеркале, – эта чудесная влажная пелена, сверкающая рябью и живчиками солнечных блесток, влекла меня к себе неизмеримо более сильным очарованием. Кочующие холмы морских валов казались мне прекраснее волнующейся пшеницы, измятой налетом ветра, и рокот набегающих на берег волн я ни за что на свете не променял бы на концерты дроздов и ласточек.
Разве может сравниться ленивое и пряное благоухание роз и фиалок с пьянящим и бодрящим запахом соленого моря?
Вот почему, вскакивая с постели, я всегда подбегал к окну и здоровался со сверкающим морем. Вот почему я считал потерянным день, когда мне не удавалось в него окунуться или вверить послушную шлюпку его своенравным волнам.
В то воскресенье я отдал бы все на свете за то, чтобы поплавать по морю. Я пренебрег даже завтраком, прихватил потихоньку кусок хлеба и с легкой душой, никем не замеченный бросился на берег.
Я был достаточно благоразумен и осторожен, чтобы покинуть ферму украдкой; ведь мне могли помешать, и весь мой план пошел бы насмарку. До последней минуты я боялся, что меня окликнет мучитель-дядя, запряжет меня в хозяйство, прикажет на всякий случай не уходить далеко из дому, ибо этот черствый человек разрешал мне, как маленькой девочке, гулять в воскресенье по безобидным полевым тропинкам, но воды боялся хуже огня. Мои морские прогулки давно уже были у дяди бельмом на глазу, и он строжайше запретил мне прикасаться к веслам.
Итак, вместо того чтобы честно выйти на улицу и мимо расфранченных воскресных кумушек и прилизанных детишек пройти к морю, я выбрал окольную дорогу и никому не попался на глаза.
Подойдя к стоянке лодок Гарри Блю, я уже издали убедился, что «адмиральская» шлюпка ушла в море, и к услугам моим остается один только утлый «тузик». Это меня вполне устраивало, так как в этот день я задумал отправиться один в большую экскурсию.
Я прыгнул в челнок; очевидно, им несколько дней уже не пользовались, так как на дне собралось довольно много воды; по счастью, тут же валялась старая кастрюля, служившая Гарри черпаком, и после энергичной пятиминутной работы я привел мое суденышко в приличное состояние.
«Тузик» вычерпан. Весла хранятся в сарае, прилегающем к домику Гарри Блю. Я иду за веслами. Никто меня не останавливает: позволение дано мне раз навсегда.
Вернувшись к лодчонке, я прикрепил к уключинам весла, уселся на скамью и быстро отчалил. Послушный «тузик» скользил, рассекая зеркальные воды, легкий и подвижный, как рыба.
Никогда еще сердце мое не прыгало так весело в груди. Море, насыщенное глубокой синевой, искрилось и сверкало на солнце; в нем было спокойствие и безмятежность озера, а вода была так головокружительно прозрачна, что я видел, как на большой глубине, словно в аквариуме, трепыхались изворотливые стайки мелкой рыбешки.
Песок на дне нашей бухты ослепительно-белый, с серебристыми бликами. На нем отчетливо выделяются мельчайшие детали; я хорошо различал маленьких крабов, величиной с золотую монету, которые гонялись друг за другом и преследовали еще более мелких созданий, рассчитывая ими позавтракать. Широкие, как ладони, камбалы, крупные палтусы, целые стайки сельдей, макрель с переливчатой голубоватой чешуей и громадные морские угри, толстые, как боа-констриктор, – все подстерегали желанную добычу.
В наших краях море редко бывает абсолютно спокойным. Этот чудесный штиль был для меня настоящим подарком. Ведь я, как вам уже известно, вышел в «большое» плавание, и погода мне донельзя благоприятствовала.
Вы меня спросите, вероятно, что же я, собственно, затеял?
Сейчас я вам подробно расскажу.
Приблизительно в трех милях от нашего побережья расположен любопытнейший островок. В сущности, это даже не островок, а попросту глыба, едва поднимающаяся над водой. Этот островок был виден с берега лишь при условии отлива. Тогда и невооруженным глазом легко было различить небольшую мачту на каменистом грунте, увенчанную, как трость, набалдашником, выкрашенным в белую краску сигнальным бочонком. Этот сигнал должен был указывать небольшим суднам на опасность, грозившую со стороны коварного рифа, скрывавшегося в часы прилива под волнами. Если бы не сигнальная мачта, о которой я говорю, многие шхуны и баркасы разбились бы в щепы о подводный камень.
Во время отлива островок почти весь обнажался; он был весь черный, блестящий чернотой полированного агата. Иногда он казался совершенно белым, словно одевался в пушистые снежные сугробы.
В этом странном превращении для меня не было ничего загадочного: я знал, что белая шубка, время от времени одевающая риф, объясняется тем, что густые стаи морских птиц иногда садятся на камень; здесь они делают передышку перед полетом или же выискивают мелкую рыбешку и ракообразных, выброшенных приливом на скалу.
С давних пор этот черный полированный риф возбуждал во мне самое острое любопытство; его отдаленность от берега, его одинокое положение в водной пустыне окружали его в моих глазах особенным ореолом. Но более всего меня манили и притягивали тучи белых птиц, слетавшихся на скалу.
Нигде в окрестностях не замечал я таких неисчислимых птичьих стай. Очевидно, островок был излюбленным местом их отдохновения, ибо с начала отлива они слетались со всех концов горизонта, кружили вокруг сигнальной мачты и хлопьями спускались на черную лакированную скалу, покуда она не побелеет как снег.
Я знал, что птицы эти – чайки, но различал среди них целый ряд разновидностей; были здесь чайки несравненно более крупные, чем их сестры; иногда к чайкам примешивались птицы другой породы – нырки и морские ласточки. Так, по крайней мере, казалось мне с берега, откуда невозможно было точно разглядеть. На этом расстоянии самые крупные птицы представлялись не больше воробушка, и, если бы они летали в одиночку или не сидели на камнях всей массой, не шелохнувшись, никто бы и не подозревал об их существовании.
Все эти птицы, избравшие этот островок своим клубом[46], придавали ему в моих глазах исключительную прелесть. С самого раннего детства я чувствовал в себе ясно выраженную склонность к естественным наукам; я был прирожденным натуралистом, как все другие бойкие дети. Возможно, что другие науки ничуть не менее почтенны и приносят человечеству не меньшую пользу, но ни одна не сравнится с естествоведением, пробуждающим в молодежи вкус к действию и свободе и жизнерадостность.
Интерес к птицам, с одной стороны, и простое любопытство – с другой, давно меня подстрекали посетить заброшенный островок. Взор мой покоился на этой пустынной глыбе не иначе как с вожделением, а первый взгляд свой, выходя на берег моря, я дарил именно этому милому черному рифу. Я до того к нему присмотрелся, что изучил каждую складку камней, обнажаемых отливом, и даже заочно сумел бы сделать набросок таинственного островка. Профиль камней образовывал над водой кривую, с неравномерным спуском и подъемом, напоминая гигантского кита, всплывшего на поверхность океана с застрявшим в спине гарпуном.
Нужно сказать, что мачта привлекала меня не менее, чем остальное. Мне хотелось ее потрогать, узнать, из какого материала она сделана и каковы ее действительные размеры, ибо с берега она казалась тоненькой жердочкой.
Мне было крайне любопытно узнать, что это за набалдашник или бочонок, которым она увенчана, а также каким образом удалось закрепить этот столб на скалистой основе. По всей вероятности, были употреблены солидные скрепы, способные устоять перед напором волн. Сколько раз в штормовую погоду я видел, как вспененные гребни перехлестывают через островок, как бы смывая его без остатка, так что не только мачта, но даже торчащий на ней бочонок скрывались из глаз!
И все-таки сигнальный столб оставался на месте, переживая грозы и бури.
С каким нетерпением ждал я случая посетить заветный островок! Но случай, как назло, не представлялся. Цель была слишком отдаленная, и плыть один я не решался, а сопутствовать мне не хотел никто. Гарри Блю был бы, конечно, самым желанным капитаном такой экспедиции, но ему и в голову не приходило прокатиться со мной на островок; он даже не подозревал, с каким лихорадочным терпением я вглядывался в скалистый массив. Однако он с легкостью мог исполнить мое желание: часто он проезжал мимо рифа и, несомненно, когда-нибудь к нему причаливал; он втаскивал шлюпку на камень и стрелял потом чаек или удил рыбу. Но, к сожалению, в эти соблазнительные поездки он отправлялся без меня, и вряд ли я мог рассчитывать, что он удовлетворит мое жадное любопытство. К тому же после перелома в моей жизни единственным свободным днем у меня осталось воскресенье, а именно этот день для Гарри Блю был самым горячим: он катал приезжих и туристов и забывал обо мне.
Итак, подходящий случай не представлялся, и я отчаялся, наконец, ждать. Я решил осуществить свою мечту сегодня же утром и вышел из дому с твердым намерением отправиться одному на отдаленный островок.
Таков был мой план, когда, отвязав маленький «тузик», я сел на весла и упругими толчками разогнал его по блестящей поверхности воды.
Глава VIЧайки
Сама по себе моя затея не представляла ничего исключительного; но для мальчишки она была довольно дерзкой. Требовалось проплыть по крайней мере две мили по очень глубоким местам, почти совершенно потеряв из виду берег. Я никогда еще не уплывал так далеко от побережья. Редко случалось мне выходить из бухты на какую-нибудь милю, да и то по мелководью. Правда, вместе с Гарри я объездил все окрестности, но шлюпкой всегда управлял мой старший товарищ, и, доверяясь его искусству и ловкости, я не имел ни малейших оснований беспокоиться. Теперь, когда я действовал на свой страх, дело значительно осложнялось; все зависело от меня самого, и в минуту опасности мне было не к кому обратиться за помощью и советом.