Сказать по правде, не проплыл я еще и первой мили, как экспедиция моя представилась мне в менее радужном свете. Достаточно было любого пустяка, чтобы заставить меня повернуть к берегу; но мне пришло в голову, что за мной следят с пристани или с мола, что кто-нибудь из товарищей с горящими от зависти глазами наблюдает мое отплытие, догадывается, куда я направляюсь, и объяснит мое возвращение самой обыкновенной трусостью.
Короче, подогреваемый самолюбием, которое столкнулось с моей старинной мечтой, я приободрился к приналег на весла.
Приблизительно в восьмистах метрах от черного рифа я бросил весла, сделал передышку, и, проверяя курс, оглянулся на островок. Море стояло очень низко, и скала всеми ребрами вылезала из воды. Но не было видно ни одной пяди камня: несметные полчища птиц одевали его пушистой шубкой. Издали можно было предположить, что над водой висит туча уток или лебедей.
Птицы, образуя как бы белую волнующуюся завесу, кружились над островком, стайки их опускались на камни целыми хлопьями; это был птичий островок, и, несмотря на расстояние, я уже внятно слышал пронзительные крики чаек.
Я приналег на весла. Никогда еще мне так не хотелось обследовать островок и познакомиться с его пернатыми гостями. Большинство из них было в движении, но причина их возбужденного состояния от меня ускользала. Опасаясь спугнуть население островка, я старался грести с величайшей осторожностью, почти беззвучно, погружая весла в воду так мягко и бесшумно, как переступает бархатными лапками кошка, подстерегающая мышь.
Сделав таким образом метров шестьсот, я еще раз остановился и оглянулся. Птицы как будто немного успокоились. Мне были известны воинственные наклонности чаек, и я отлично также знал, что чайки подпускают обычно к себе на дистанцию ружейного выстрела и с удивительной выдержкой остаются на месте до тех пор, пока не наступит непосредственная опасность. К тому же мои чайки отлично разглядели, что со мной нет ничего, похожего на ружье, и что бояться меня нечего. Подобно сорокам или воронью, чайки великолепно отличают любую палку от огнестрельного оружия, убийственное назначение которого им отлично знакомо.
Я долго и пристально их разглядывал, не будучи в силах оторваться от увлекательного зрелища, и если бы даже мне пришлось немедленно повернуть обратно, я счел бы себя достаточно вознагражденным за потраченные усилия.
Как я сказал уже раньше, в этой густой и однородной для неопытного наблюдателя стае легко было отметить несколько разновидностей. Все птицы, сидевшие на камнях, были чайками, но двух различных пород: одни с черной головкой и серыми крылышками, другие же со сплошным, без единого пятнышка, белым оперением; величиной они отличались так же, как и расцветкой, – вторые были крупнее. Но оперение тех и других сверкало праздничной белизной, а красные лапки были цвета сырого мяса. Все чайки были заняты на различный манер: одни охотились за пропитанием, состоявшим из крабов, креветок, омаров и других ракообразных, которых море выбрасывает на плоские камни, отступая с приливом; другие кокетливо чистили клювом свои белые перышки.
Однако, несмотря на мнимую безмятежность этого птичьего племени, подобно всему живому, оно было удручено страстями и омрачено заботами. На глазах моих за короткий период наблюдения разыгрался целый ряд свирепых птичьих свар; трудно сказать, было ли тут замешано любовное соревнование или же оспаривалась рыба.
Но всего забавнее было глядеть на чаек-рыболовов, как они бросались вниз с высоты ста метров или выше и почти бесшумно исчезали в волнах, чтобы вынырнуть через несколько мгновений в десяти–пятнадцати метрах, взмывая на воздух с блестящей полоской добычи в клюве.
Из всех птичьих маневров, я думаю, самый пленительный и любопытный – это движение чайки-рыболова, когда она «работает» в море. Даже полет сокола не так изящен. Крутые виражи этой энергичной морской птицы, выжидательная пауза в воздухе, когда она нацеливается на жертву, кружево взбитой пены, сопровождающее ее ныряние, впечатление белой молнии, с каким она исчезает в волнах, и внезапное появление птицы на прозрачно-лазурной поверхности вод – все это, по-моему, красоты неописуемой. Никакой художник в самые счастливые часы своего вдохновения не придумает лучшего.
Вдосталь наглядевшись на чаек и уже удовлетворенный результатами моей экспедиции, я взялся за весла, чтобы причалить к острову, почувствовать под ногами его таинственный грунт, пощупать, потрогать все, что можно, прикоснуться к сигнальной мачте и вернуться домой с багажом драгоценных наблюдений.
Когда я приблизился к берегу, вся птичья стая вспорхнула, но не потому, что она всполошилась, напуганная моим появлением: туча пернатых повисла над моей головой, маневрируя в воздухе на таком ничтожном от меня расстоянии, что я мог бы достать до нее веслом.
Одна из птиц, как мне показалось, самая крупная из стаи, все время сидела на бочонке, которым увенчивалась сигнальная мачта; эта птица не шелохнулась среди всеобщего карнавала. Возможно, что я нашел ее более крупной лишь потому, что лучше разглядел неподвижную чайку; но я заметил, что перед отлетом товарок эта чайка поднялась первой, испуская пронзительные крики, как бы приказывая другим последовать ее примеру. Очевидно, она была вожаком и исполняла роль дозорного. Я уже наблюдал нечто подобное у ворон, когда они грабят посевы или расклевывают картофель.
Отлет птичьих стай меня почему-то опечалил. Сердце заныло. Впрочем, это было вполне естественно: все вокруг меня как-то сразу омрачилось, вместо белых приветливых птичьих стай, так ласкавших зрение, – холодная, голая глыба, покрытая осколками выветрившегося камня, блестящими, черными, словно смазанными дегтем.
Тучи заволокли солнце, поднялся бриз, и море, до этой минуты спокойное и прозрачное, вдруг потускнело, заволновалось, закипело.
Но передо мной стояла почетная задача – обследовать островок, и, несмотря на его унылый, малообнадеживающий вид, я еще раз налег на весла, и вскоре нос моей шлюпки врезался в мелкую гальку.
Я выбрал подобие крошечной бухточки и ввел туда мой челнок; затем вскочил на уступ и бросился к сигнальной мачте, которая годами привлекала мое внимание.
Глава VIIЗа морским ежом
Наконец я прикоснулся к загадочной мачте; при этом я испытал гордость полярного путешественника, уверенного в том, что именно он открыл полюс, что магнитная стрелка его не обманывает.
С величайшим удивлением я отметил внушительные размеры столба. С берега сигнальная мачта казалась щуплой тоненькой жердочкой, а торчавший на ней бочонок или другой предмет – не крупнее хорошего грецкого ореха. Посудите же о моем изумлении, когда ствол мачты оказался в обхвате с мое бедро, а грецкий орешек – величиной с мою скромную особу! Это был не более и не менее как бочонок вместимостью от сорока до пятидесяти литров, насаженный на деревянный столб. Он был выкрашен в белую масляную краску, что, впрочем, я знал и раньше, так как в погожие солнечные дни бочонок сверкал ослепительно.
Трудно сказать, когда потрудился над бочонком маляр, – должно быть, давно, – но, так как волны нередко перекатывались через островок, захлестывая и самую мачту, они отполировали бочонок, и хотя краска кое-где вылиняла, но белизна в общем не пострадала.
В таком же заблуждении я был и относительно высоты сигнальной мачты: с берега она мне казалась не выше человеческого роста, а на самом деле в ней было метров семь или восемь.
Так же ошибался я насчет площади островка. Я предполагал в нем несколько десятков квадратных футов, а в ней оказалось по крайней мере полгектара.
Почти вся поверхность была покрыта обточенной морем галькой размером от мелкого орешка до яблока. Кой-где виднелись крупные обломки, внедренные в расщелины. Все эти камни, независимо от их величины, были покрыты или, вернее, смазаны блестящей черной мазью, кое-где росли пучками морские травы; иные из этих водорослей были мне хорошо знакомы, так как прилив щедро выбрасывал их на наше побережье; а за последнее время, работая на ферме у моего мрачного дядюшки, я познакомился с ними еще ближе, так как насыщенные йодом и азотом водоросли шли в большом количестве на удобрение картофельных полей.
Обойдя вокруг сигнальной мачты и подивившись тому, как обманчива перспектива, я приступил к обследованию островка. Меня интересовала не только топография этого крошечного осколка суши, но хотелось также захватить с собою на память побольше раковин, какую-нибудь морскую диковинку, чтобы в руках моих осталось вещественное доказательство удачной экспедиции.
Взобраться на пологую спину каменного чудовища было труднее, чем казалось с первого взгляда. Камни, покрытые, как я уже заметил, какой-то разновидностью морского ила, были скользки, словно кто-то основательно их намылил.
С первых же шагов я поскользнулся и довольно основательно ушибся; дальше было не лучше: приходилось с бою брать каждый шаг, ибо все кругом было завалено каменьями, крупными, как пушечные ядра.
Было мгновение, когда я с некоторой робостью оглянулся на место, где оставил челнок, и спросил себя, не благоразумнее ли будет вернуться восвояси; но меня соблазнила часть островка, стрелкой выдававшаяся в море: на этой стрелке я рассчитывал собрать целую коллекцию драгоценных раковин, и колебания были отброшены.
Мне посчастливилось найти кое-какие раковины в песке и в расщелинах камня; одни были полыми, в других обитали улитки; но эти раковины принадлежали к обычному классу и часто попадались у нас на пляже. Мы даже завезли их на картофельные поля моего дядюшки вместе с илом, который служил удобрением.
В них не было ничего любопытного; я не нашел даже устричных раковин. Об этом я искренне пожалел, так как под ложечкой у меня уже сосало, и дюжина устриц была бы отличным завтраком. Крабы и омары кишели в изобилии, но я не хотел их есть сырыми, а сварить не было никакой возможности. Впрочем, аппетит еще не разыгрался как следует.