Как быть?
Вспомнив об остатках сыра, я вытащил их из кармана. Сыр раскрошился, как только я пустил его в ход. Сухари тоже никуда не годились. Положение безвыходное.
Внезапно я подумал о куртке: грубая толстая шерсть. Я отрежу от куртки лоскут и заткну им отверстие.
Задумано – сделано: лоскут отрезан, шерстяной тампон забит в отверстие с помощью ножа, и фонтан остановлен. Правда, вода продолжает просачиваться, но это – полбеды. Тряпичную закупорку я считаю временной и вскоре надеюсь ее заменить.
Теперь, на досуге, я мог подумать о своем положении. Легко догадаться, что выводы были неутешительные.
К чему мне вода? Она лишь продлит на несколько дней мою агонию, ибо голодная смерть неизбежна: жалкие припасы приходят к концу, остались два сухаря и несколько крошек сыру.
На один раз хватит, а потом? Потом голод, постепенно возрастающая слабость, головокружение, истощение и, наконец, смерть.
Странное дело: эта мысль пришла лишь после утоления жажды. До тех пор она лишь смутно мерцала в сознании. Страдания текущей минуты заслоняли будущее.
Только избавившись от жажды, я понял, что голод будет не менее жесток, и чувство благополучия сменилось тревогой.
Впрочем, нет. Это была не тревога: тревога всегда оставляет место надежде. Это была чудовищная уверенность в том, что мне остается прожить два-три дня в невыносимых страданиях.
Выбора нет. Умереть от истощения или покончить с собой.
Я обладал ножом, прекрасным орудием для самоубийства; но бредовое возбуждение первых минут, способное меня толкнуть на безрассудный поступок, уже улеглось, и я взглянул на вещи с трезвостью, удивившей меня самого.
К моим услугам три вида смерти: от голода, жажды и от удара ножом. Первая – неотвратима; но, перебрав все три, я могу сознательно выбрать наименее мучительную.
Не удивляйтесь этим диким мыслям. Вспомните о моем положении, и вы поймете, что я не мог думать ни о чем, кроме смерти.
Прежде всего я исключил смерть от жажды; только что я испытал эту пытку: ужаснее ничего нет; остаются голод и нож. Я взвешивал сравнительные преимущества этих двух видов смерти, не зная, какому отдать предпочтение.
Однажды, когда мне было лет семь или восемь, в нашем поселке случилось самоубийство; покончила с собой вдова рыбака, дом которой был продан с молотка за долги. В ближайшее воскресенье после смерти молодой женщины пастор произнес проповедь, беспощадно осуждая ее поступок. Он называл его чудовищным, не находил ему оправданий и ни слова не сказал о тех, кто довел рыбачку до этого отчаянного шага. «Самоубийство – великий грех!» – кричал желчный старик, брызжа слюной и стуча кулаком по черной кафедре. В ту минуту я ненавидел пастора и просто, по-детски жалел рыбачку.
Интересно, что сказал бы этот пастор, если бы нашел меня здесь в трюме? Вряд ли бы он дал мне лучший совет, чем той рыбачке; он бы сказал, что я сам во всем виноват, что небо меня наказывает за черную неблагодарность к дядюшке, за лень, за отвращение к полевым работам, за беззаветную любовь к морю…
Я остался в живых и не занес над собой ножа, но в этом нет ни малейшей пасторской заслуги.
Я остался жив потому, что любил жизнь и умел бороться.
Глава XXVIЯщик с галетами
Я не только отбросил мысль о самоубийстве, но поклялся до последней минуты бороться за жизнь. Хоть нельзя насытиться и двумя галетами, особенно после продолжительного поста, я разделил их все же на четыре порции, чтобы растянуть запас на возможно долгий срок. Всякий раз, как голод обострится, я, как пилюлю, проглочу кусочек галеты.
Поскольку в распоряжении моем целая бочка пресной воды, я обязан цепляться за жизнь.
У меня было предчувствие, что голод меня не одолеет и что, во всяком случае, я умру не от истощения. Как ни призрачна была эта надежда, она поддержала во мне мужество.
Понятно, откуда явилась эта уверенность: ведь несколько часов назад мне и в голову не приходило, что я найду воду, а теперь, при желании, ее хватит на то, чтобы утопиться.
Судьба мне решительно благоприятствует: она спасла меня от жажды, а потом избавит от голода. Главное – не падать духом. Все уладится.
Я не представлял себе, откуда придет спасение, но твердо верил в удачу; то была подлинная воля к жизни; именно она выручила меня.
Я был крепким мальчишкой, жизнерадостным «морским волчонком», в испытаниях закалился мой дух, и я умел бороться… Все это пошло мне на пользу.
Съев полгалеты, я запил ее водой. Потом, воткнув втулку, присел возле бочки.
Силы свои я берег. К чему лишние движения, бесплодная суета? Действовать я начну тогда, когда представится счастливый случай: в ожидании его нужно набираться сил. Итак, сложа руки буду дожидаться удачи.
Так рассуждал я, но жуткая тишина вновь повергла меня в отчаяние.
Прошло около двенадцати часов с тех пор, как я съел первую половину галеты. Я хотел еще немного выждать, прежде чем приняться за вторую; но это было невозможно.
Я старался есть маленькими кусочками, берег каждую крошку; результат получился самый плачевный: я не только не насытился, но раздразнил свой аппетит; выпитая вода вспучила живот, но голода не заглушила.
Еще через шесть часов исчезла третья порция. Голод разыгрался. Не прошло и двадцати минут, как я прикончил весь запас.
Больше ничего не оставалось. Я думал растянуть провиант на четверо суток, но в первый же день уничтожил все до последней крошки. Что со мной станется?
Я вспомнил о башмаках. Где-то я читал о путешественниках, которые поддержали жизнь, жуя подошвы и седла. Кожа – продукт органический, и даже в обработанном виде он содержит питательные вещества. Итак, я вспомнил о башмаках.
Я уже наклонился, чтоб расшнуровать их, когда почувствовал холодок на темени: это была струйка воды… Вода выпихнула мою тряпичную втулку… Так вот оно что! Я заткнул фонтан пальцем, свободной рукой нащупал тряпицу и водворил ее на место.
Вскоре несчастье это повторилось, и вытекло довольно много воды. Больше всего я боялся, что это случится во время сна, и, проснувшись, я найду пустую бочку.
Надо принять меры! Необходимость действовать вывела меня из оцепенения.
Нет ли вокруг подходящего клинышка? Увы, нет. Я обратил внимание на то, что клепка бочки приблизительно на дюйм поднимается над «вторами», то есть надрезом для днища; она была из сердцевины дуба и покрыта краской, представляя собой исключительно прочный материал, не поддающийся никаким усилиям. С моим упорством я мог рано или поздно его обломать, но тогда же мне пришло в голову, что несравненно легче вырезать втулку из досок ящика; они, очевидно, сосновые, и я не только легче с ними справлюсь, но сумею лучше и точнее пригнать к отверстию бочки.
Обратившись к сосновому ящику, я стал нащупывать подходящее место. Конец одной из досок слегка отставал. Я воткнул нож в щель между досками и нажал изо всех сил на рукоятку, действуя ножом как рычагом. Вторично нажимать не пришлось, так как гвозди выскочили и доска отщепилась; должно быть, ящик уже был поврежден во время погрузки. Во всяком случае, конец доски отделился от угла ящика.
Я извлек из щели нож и, схватив доску обеими руками, крепко ее рванул. Дерево треснуло, но не поддалось; тогда я удвоил усилия, и внезапно совершенно иной звук, не похожий на треск надломленной доски, привлек мое внимание: какие-то небольшие твердые вещицы одинаковой формы с легким стуком посыпались из ящика на пол.
Сгорая от любопытства, я прервал мою работу и, пошарив под ногами, поднял два небольших предмета. Одно прикосновение к ним заставило меня радостно вскрикнуть.
Вы уже знаете, что сознание мое в темноте изощрилось, как у слепых; но даже с нормальным осязанием я бы тотчас определил природу этих предметов.
Ошибки быть не могло: это галеты.
Глава XXVIIБочонок с ромом
Две галеты. Величиной с хорошее блюдце и толщиной в полтора сантиметра; круглые, гладкие, приятные на ощупь, чудесного кофейного цвета. Оттенок цвета я угадывал, ибо осязание мне говорило, что это настоящие морские галеты, «матросские галеты», как их называют в отличие от «капитанских» – из белой муки; но эти темные, по-моему, и вкуснее, и питательнее.
До чего они показались мне вкусны! Никогда я не ел ничего подобного! Я уничтожил одну, другую, третью… а может, я съел целых шесть штук, – не помню, потому что был слишком голоден, – и навсегда сохранил об этом пиршестве самое нежное воспоминание.
К этой первобытной физической радости – только голодный может ее понять – присоединилась еще другая: я сознавал всю важность моего открытия. Нечего больше беспокоиться; голодная смерть мне не угрожает: случай спас мне жизнь.
Странно подумать, но, если бы не поиски втулки для бочки с пресной водой, я бы не наткнулся на галеты.
«Теперь пошла другая музыка, – думал я, – с запасом воды и ящиком галет я продержусь до конца путешествия, хотя бы оно продлилось несколько месяцев».
Обследование ящика с галетами окончательно меня успокоило; глубоко запустив руку в ящик, я разгребал груду галет, пересыпал ее, и легонькое, сухонькое печенье постукивало, как кастаньеты.
Какой очаровательный звук! Какая музыка для ушей! Так скряга запускает руку в шкатулку с червонцами и наслаждается звоном золота.
Я вынимал их, перекладывал, пробовал их на вес, ощупывал, то разложу их в одном порядке, то в другом, то пирамидой, то квадратом, то веером… Я радовался галетам, как игрушкам, пускал их волчком, перебрасывал их с руки на руку, и ликованию моему не предвиделось конца.
Трудно описать, что испытывает человек, ускользнувший от смерти; любая опасность оставляет нам просвет надежды; всегда остается непредвиденное, какой-нибудь последний шанс предотвратить трагическую развязку, мы надеемся до последней минуты. Но когда смерть математически неизбежна, когда вся наша логика говорит, что спасения ждать неоткуда, когда меч уже навис над головой и внезапно судьба его отводит, – как глубоко мы бываем тогда потрясены! Недаром приговоренные к смерти сходят иногда с ума, узнав о помиловании, или даже умирают от нервного потрясения.