Эти непрошеные пассажиры производят большие опустошения в грузах судна и являются настоящим бичом торгового мореплавания, особенно в тех случаях, когда перед отплытием забывают протравить трюм.
Корабельная крыса известна в Англии под именем «норвежской»[52], потому что занесли ее сюда норвежские суда. Но для нас не существенно ее скандинавское происхождение, ибо в данное время она распространилась по всей поверхности земного шара. Я полагаю, что нет такого приморского уголка, посещаемого кораблями, где бы не изобиловал этот грызун. Если даже считать эту крысу выходцем с севера, то, во всяком случае, она великолепно приспособляется к жаркому климату, так как привилась в тропических широтах Америки; здесь, очевидно, ей пришлось особенно по душе.
В Вест-Индии так же, как и в других частях колониального мира, все порты настолько заполнены крысами, что борьба с их опустошительной работой носит систематический государственный характер. Несмотря на премии, объявляемые муниципальными властями, несмотря на ежедневное выкуривание и химическую травлю, крысы кипят неимоверными полчищами во всех американских портах, расположившись в деревянных сооружениях, как в комфортабельных гостиницах.
Разновидность эта выделяется дерзостью; невероятная прожорливость в сочетании с плодовитостью делают крысу настоящим бичом. И странное дело: стоит лишь в каком-нибудь месте появиться нормандской крысе, и через несколько лет она вытесняет все остальные породы; отсюда справедливо заключили, что «нормандка» уничтожает своих товарок. Она не боится ни хорька, ни ласки и, уступая этим животным в силе, вознаграждает себя численным перевесом, который выражается приблизительно отношением 100:1; пропорция, как видите, довольно внушительная. Даже кошки побаиваются нормандской крысы, предпочитая охотиться за их более безобидными сестрами; даже собаки избегают с ними сталкиваться, если не считать специально натасканных на этот предмет фокстерьеров и лаек.
Основным преимуществом этой нормандской породы является глубокий инстинкт самосохранения, заставляющий этих крыс воздерживаться от сколько-нибудь сомнительных выступлений. Это свирепое племя становится робким и крайне осторожным, очутившись где-нибудь в небольшом числе. При малейшей опасности нормандская крыса забивается в свою дыру и высиживает опасность.
Зато в новых колонизующихся странах, где с нею еще не привыкли бороться, она наглеет до того, что не смущается даже присутствием человека. Под тропиками нормандская крыса промышляет под открытым небом и даже не дает себе труда прятаться. В яркие лунные ночи под экватором можно наблюдать движение нормандских крыс, которые целыми колоннами направляются к месту поживы, не обращая никакого внимания на встречных прохожих; они лишь слегка уклоняются в сторону, встретив вас на своем пути, если вы им преградите дорогу, и смыкают свои ряды за вашей спиной, с невозмутимым спокойствием легионеров, выходящих на открытый грабеж.
В эпоху моей борьбы с крысами «Инки» все эти подробности были мне незнакомы, но и немногое, что я знал, заставило меня отнестись с величайшей опаской к отвратительному соседству. Вот почему, изгнав из своей каюты крысиное полчище, я далеко не успокоился.
«Они вернутся, – подумал я, – и, должно быть, в большем числе, а если, на несчастье мое, они сегодня не позавтракали, то могут броситься и на меня».
У меня составилось впечатление, что я не внушаю им особого страха; дерзость, с которой они ко мне карабкались, мало меня обнадежила.
И действительно, гостьи мои, только что выпроваженные самым бесцеремонным образом, уже готовились к новому визиту: я слышал, как они пищат и царапаются где-то поблизости; казалось, что они дерутся. Что со мной станется, если ярость их обратится на меня? Судя по всем рассказам, эта возможность не исключалась. Не правда ли, приятное положение? Перспектива быть искромсанным прожорливой крысиной стаей повергала меня в несравненно больший трепет, чем буря, трепавшая «Инку». «Лучше, – думал я, – утонуть». Да что говорить – любой вид смерти я предпочел бы этому. При мысли о том, что я могу послужить пищей крысам, кровь леденела в жилах и волосы вставали дыбом.
Стоя на коленях в том положении, какое я принял, когда изгонял крыс курткой, я ломал голову над тем, что предпринять; самым главным моим врагом была сонливость. Сон – мой враг, даже вздремнуть нельзя; но как обойтись без сна неопределенно долгое время? Я уже чувствовал, как хищные зубки грызунов раздирают мое мясо, предвосхищал мучительную агонию, и все-таки меня клонило ко сну.
Физическая усталость и нервное напряжение меня обессилят: я был не способен продолжать борьбу; веки мои тяжелели, я засыпал, и если бы заснул, то свинцовым сном. Действительность, которая иногда сигнализирует спящему о грозящей опасности образами сновидения, просочилась бы в мой сон каким-нибудь кошмаром, но этот кошмар сковал бы меня по рукам и ногам, и пробуждение пришло бы слишком поздно.
Так мучился я, сознавая свою беспомощность, рисуя в уме самые страшные картины, когда внезапно меня осенила простейшая идея: отчего не заткнуть курткой знаменитого парадного выхода?
Мои шансы в борьбе теперь сильно упали, о поголовном истреблении врага теперь нечего было и думать; раньше я имел дело с двумя-тремя противниками, теперь – с несметной армией. Разумеется, тактика должна быть другая, если вообще возможна борьба. Самое благоразумное – тщательно обследовать все уголки каюты, заткнуть все щелки и подозрительные места, которые могут послужить лазейками для крыс, и, предохранив себя таким образом от неприятельского нашествия, уступить наконец одолевавшему меня сну.
Не мешкая, я заткнул курткой «парадный выход», образованный двумя бочками, потом законопатил с ловкостью опытного обойщика все щели и, досадуя на себя за то, что простая гениальная мысль так поздно пришла мне в голову, блаженно растянулся, предвкушая безмятежный сон.
Глава XLIСон и действительность
Едва прильнул я щекой к рулону мануфактуры, как перенесся в область грез. В сущности, эта область была морским царством. Первый же кошмар погрузил меня в недра океана, где чудовищные ракообразные готовились меня проглотить.
Мало-помалу фантастические крабы превратились в крыс, и сон мой давал полное ощущение реальности: мне казалось, что тысячи отвратительных зверьков наступают на меня воинственной когортой; единственным средством защиты была моя куртка; я размахивал ею изо всей силы; удары мои сыпались градом, но крысы почему-то увертывались. Мало-помалу убедившись, что мои грозные маневры не причиняют им никакого вреда, крысы обнаглели, и одна из них, самая крупная и жирная, – очевидно, вожак, – дала товаркам сигнал к атаке; это была не простая крыса, а призрак той, которую я убил, подстрекавший сородичей к мести пронзительным писком.
Первое время мне удавалось отбиваться от неприятеля – все это, конечно, относится к сновидению, – но понемногу силы мне изменяли, и, предоставленный самому себе, я должен был погибнуть. Я озирался кругом, громко молил о помощи, но я был один, окруженный плотной пеленой воды, и никто меня не слышал.
Между тем нападающие заметили, что удары мои замедляются, становясь все более редкими и вялыми, и по сигналу крысы-привидения вся колонна ринулась на мое покрывало: крысы подбирались к моему подбородку, карабкались на плечи, на грудь, одолевали со всех сторон.
В последний раз с упорством отчаяния я пустил в ход мою куртку, но совершенно безрезультатно: на месте отступающих немедленно появлялись свежие ряды, еще более многочисленные. Тьма таила неисчислимые резервы.
Руки мои повисли, сопротивление было бесполезно. Отвратительные зверьки уже карабкались по ногам моим и по всему телу; они повисали на мне пачками, как пчелиные рои виснут на ветках, и, закачавшись под их тяжестью, я начал клониться к земле и свалился.
Это падение оказалось для меня спасительным: как только я растянулся, крысы разбежались, видимо напуганные грохотом падающего тела.
В восторге от такой счастливой развязки, я провел несколько минут в блаженном отупении; но понемногу мысли мои прояснились, и я сообразил, что вся описанная сцена разыгралась во сне. Ощущение падения было толчком, рассеявшим мой кошмар; под его впечатлением я проснулся.
Однако радость моя была кратковременной: сон мой пересекался с действительностью; крысы по мне разгуливали, кишели по всей каюте, я слышал их страшную возню, и не успел я вскочить, как одна из них скользнула по моему лицу.
Каким образом они опять проникли?
Неужели им удалось вытолкнуть пробку, преграждавшую им вход? Нет, куртка была на месте. Я схватил ее, чтобы беспощадными ударами истребить отвратительных гостей. Моя слепая ярость и дикие крики как будто разогнали крыс. Но меня удручало, что я никак не мог себе объяснить, каким образом они пролезли в мою каюту, несмотря на все предосторожности.
Вначале мучила меня эта загадка, но вскоре я нашел к ней ключ. Крысы проникли не в лазейку, заткнутую моей курткой, а другим путем: им, очевидно, удалось справиться с шерстяной закупоркой в другом месте.
Любопытство мое было удовлетворено, но тревога не улеглась, наоборот – усилилась. До чего упрямо крысиное племя! Что привлекает их в мою каюту, где им уготовано избиение и смерть? Безусловно, они хотят меня растерзать.
Это объяснение казалось мне единственно удовлетворительным.
Несмотря на усталость после бессонницы, я собрал последние силы, чтобы привести в порядок мою крепость и разработать план обороны. Я вынул куски материи из всех щелей и дыр и заново прочно закупорил подозрительные лазейки. Из ящика с мануфактурой я вытащил даже две новые штуки сукна – для подкрепления. Именно возле этого ящика в стенке было множество щелей, над которыми я основательно потрудился. Заткнув их как следует, я, для большей верности, припечатал ящик третьей штукой сукна, поставив ее стоймя и загнав в угол. Воздвигнув этот редут, я успокоился: ни одна крыса теперь не проникнет в мое убежище. Я могу спать спокойно. Единственный недостаток этого бастиона в том, что он маскирует ящик и затрудняет мне подступ к галетам. Но я это вовремя сообразил и в процессе сооружения форта вынул из ящика запас галет приблизительно на две недели.