усталости. Куда девалась теперь моя вялость! Дайте мне двадцать бочонков с ромом, и я взломаю их без ножа, голыми руками!
Чем объяснить такую странную самонадеянность? Неужели удачным началом работы? Я давно уже отвык смеяться; даже улыбка в моем положении была бы дикой; а между тем мне было весело, до смешного легко. Все, что я делал, казалось мне игрой, пустяком. Не все ли равно, что ждет меня впереди? Я закрывал глаза на исход моей разведки.
Помню, что, работая, я насвистывал и мурлыкал, а потом вдруг запел, как зяблик. Мрачные мысли рассеялись. Смерть витала далеко, за тысячу миль, и все, что я перестрадал, казалось сном. Я не чувствовал больше голода: он растворился в радостной легкости вместе с усталостью и физической болью.
Внезапно я почувствовал острую жажду. Помню, что я сделал попытку добраться до бочки с водой. Помню, что я стоял, покачиваясь, на дне трюма; но не знаю, напился ли я воды. С той минуты, как я бросил работать, сознание мое помутилось; через несколько секунд я уже лежал в полуобморочном состоянии.
Глава XLIXНовая опасность
Обморок мой длился несколько часов. Очнулся я в тревоге. Странное это было чувство: словно я потерял все. Мне казалось, будто я ношусь в безвоздушном пространстве без точки опоры. Это было исключительно неприятное состояние; я страдал от беспричинного страха и головокружения.
Мало-помалу я пришел в себя, мне стало легче, и наконец я успокоился; остались только головная боль и тошнота. Я понимал, что это не морская болезнь; к качке я привык давно и почти не замечал ее, к тому же море было тихое.
Быть может, я заболел лихорадкой или мой обморок объясняется духотой? Нет, состояние мое не напоминало горячки.
Долго искал я разгадку, пока наконец не сообразил, в чем дело.
Не подумайте, что я напился рому: я даже не попробовал его; возможно, что капля-другая попала мне в рот, когда меня окатило душем; от такого количества алкоголя нельзя было опьянеть, даже если это чистый спирт. Сам я никогда не пил, но насмотрелся на пьяных рыбаков, и все убеждало меня в том, что я пьян.
Вскоре я сообразил, что опьянел не от самого рому, а от его испарений.
В самом деле, вся постепенность моих ощущений была похожа на переживания пьяницы: вначале я морщился, чихал, потом своеобразное блаженство разлилось по моим жилам и появилась та легкость, та полная оторванность от обстановки, то безразличие к судьбе, о котором я уже вам рассказывал.
Мало-помалу все неприятные ощущения притупились, и остались только бессмысленная легкость и тепло в теле. Меня уже не удивляла эта непонятная жизнерадостность, неизвестно откуда взявшаяся сила.
Вспоминая теперь в подробностях это своеобразное происшествие, я отдаю себе полный отчет в том, какую службу мне сослужила жажда: я спасся только потому, что внял ее голосу и выбрался из ромового бочонка. Не знаю, подходил ли я к водохранилищу, воды я, кажется, не пил и втулки не открывал. Так случилось, на мое счастье. Я был настолько пьян, что вряд ли сумел бы воткнуть втулку обратно, и вся драгоценная влага вытекла бы до уровня втулки.
Итак, я не жалею об этих мучительных минутах: если бы не жажда, я уснул бы вечным сном на дне ромового бочонка. Нет худа без добра. Случай меня спас.
Не стоит ломать голову над тем, напился ли я воды в состоянии опьянения. Уже очнувшись, я бросился к моей самодельной чашке и пил без конца; выпил я по крайней мере две кварты и только тогда поставил чашку на так называемый столик.
Тошноты как не бывало, дурман рассеялся. Восстановилась полная ясность в мыслях. И в самом деле, две кварты воды могут протрезвить даже самого отчаянного пьяницу. Ко мне вернулось самообладание и вместе с ним сознание опасности. Первой мыслью моей было возобновить прерванную работу; но найду ли я в себе достаточно силы, чтобы ее продолжать? Что меня ждет в том случае, если испарения алкоголя вновь меня одурманят: я впаду в оцепенение, не успев выбраться из бочонка; ведь я, наверное, погибну, если у меня не хватит силы воли для того, чтобы вовремя выбраться.
Возможно, что я сумею проработать некоторое время, не поддаваясь винным парам, и выскочу из бочонка, как только появятся первые симптомы опьянения. Возможно, что дело повернется так; но кто поручится, что не иначе? Разве я знаю, как долго сумею устоять? Я старался припомнить, сколько времени продолжался у меня в первый раз этот переходный период, но точно установить не мог.
Зато я вспоминал странные чары, понемногу овладевавшие мной, наслаждение, которое я находил в дурманящих испарениях, обманчивую силу, которую они в меня вдохнули, сладкое головокружение и дикую веселость в одном из самых страшных положений, какие только можно себе представить. Сколько времени длилось забытье – я не знал, как спящий не подозревает о продолжительности сновидения.
Если все это повторится и на помощь мне не придет спасительный клапан жажды, если вместо того, чтобы вовремя выбраться из бочонка и бессознательно потянуться к бочке с водой, я останусь в бочонке из-под рома и потеряю сознание, – меня ждет самая печальная развязка. А ведь на этот раз на сильную жажду рассчитывать нечего: я выпил так много воды! Очевидно, мне все-таки захочется пить – таково обычное действие алкоголя, но позыв будет недостаточно силен и вряд ли восторжествует над тяжелым забытьем. Короче, новую экскурсию в бочонок я считал в высшей степени сомнительной и решил было от нее воздержаться.
Однако необходимо было решиться – иначе грозила неотвратимая гибель. В худшем случае меня ожидала в бочонке та же смерть. В тысячу раз легче умереть в состоянии опьянения, чем погибнуть от истощения, испытав все муки голода.
Эта мысль вдохнула в меня мужество. Нечего медлить! Собравшись с духом, я снова влез в бочку из-под рома.
Глава LГде мой нож?
Вернувшись в бочонок, я сразу же задался вопросом: где мой нож? Я, конечно, не запомнил, куда его забросил, когда спасался из бочонка. Предварительно я обыскал все углы моей каюты и, только не найдя нигде ножа, решил, что он остался в бочонке из-под рома.
Напрасно я шарил в темноте, тыкался в стенки бочонка – ножа нигде нет.
Это начинало меня тревожить: потеряв инструмент, я лишался всякой надежды на спасение. Куда мог запропаститься мой нож? Неужели его украли ненавистные крысы?
Я снова вылез из бочонка и предпринял дополнительные поиски, но и они оказались бесплодными.
Как это ни скучно было, но я вторично обыскал бочку из-под рома, прощупал ее стенки и особенно тщательно исследовал днище, где, по моим предположениям, мог очутиться нож.
Я уже совсем отчаялся, когда мне пришло в голову обследовать отверстие для втулки; ведь я трудился над его расширением именно тогда, когда почувствовал жажду, и очень возможно, что здесь застрял мой нож.
И в самом деле: нож отыскался; клинок его застрял в планке, которую я пытался разрезать.
Вы понимаете, что радость моя была неописуемой. Я сразу воспрянул духом, загорелся надеждой и, не теряя ни минуты, принялся за работу.
Но самая острая сталь в конце концов притупляется. Клинок моего ножа был весь в зазубринах. Немудрено, что работа сильно замедлилась: тупым ножом я резал прочное дубовое дерево, неподатливое, как камень. Целых четверть часа я выбивался из сил, не сдвигаясь с места. Едва удалось мне углубить надрез на каких-нибудь три миллиметра.
Нет, решил я в сердце, не справиться мне с проклятым бочонком!
Между тем странное действие испарения рома вновь давало себя чувствовать. Наученный опытом, я отдавал себе отчет в гибельных последствиях и с удивительной, однако, беззаботностью отдавался этим наплывающим ощущениям. Все было мне нипочем, все становилось мне безразлично. Таков закон опьянения, удаляющий из нашего сознания все шипы и занозы.
Еще несколько минут, и я упаду на дно бочонка в бесчувственном состоянии, погружусь в дрему, которая будет преддверием смерти.
Однако, поборов первые приступы уныния, я пожалел о том, что сохранил волю к жизни. Для чего, в самом деле, продолжать борьбу? Ведь в бочонке я могу работать только урывками, вылезая из него, как только закружится голова. Много ли удастся сделать таким образом? Дерево дьявольски твердо, нож больше не режет. Сколько же дней мне потребуется, чтобы прорезать достаточно широкую дыру? А ведь часы мои сочтены.
Если бы я мог взломать проклятый бочонок и пробиться дальше, наверное, мне пришел бы на помощь прилив бодрости и надежды. Но шансы на успех были совершенно ничтожны.
После стольких разочарований я готов был биться об заклад, если бы было с кем держать пари в эту минуту, что со всех сторон меня окружают такие же, как и до сих пор, быть может, и добротные, но несъедобные товары.
Единственные выгоды, которые мне доставила почти безнадежная борьба, был выигрыш в пространстве: взломав днище бочонка, я расширил свою тюрьму. Какая обида, что я не могу пробиться дальше!
Предположим, что над бочонком из-под рома находится ящик с мануфактурой; я разгружу его так же, как и предыдущие, и все-таки поднимусь ступенью выше.
Это соображение показалось мне вначале нелепым, и положение мое было безвыходным, и с мужеством отчаяния я взглянул на вещи с совершенно новой точки зрения: нужно подняться ступенью выше.
Подняться ступенью выше!
Все выше и выше!
Да здравствует отвес!
Каждая пядь, отвоеванная у вертикали, является для меня величайшей победой. Я должен подниматься; именно в этом заключается моя цель. Именно к этому должны быть направлены все мои усилия.
Итак, решено: вместо того чтобы царапать твердое как камень дубовое дерево бочонка, не проще ли взрезать один за другим сосновые ящики? Я уже знал, до чего рыхла и податлива сосновая доска: нож погружается в ее волокна, как в живое мясо. Какая чудесная перспектива: разгружать понемногу мануфактурные ящики и приближаться к палубе!
Идея эта ослепила меня своей новизной. Как это ни странно, до сих пор она не приходила мне в голову. Я объясняю это лишь возбужденным и сумбурным состоянием своих мыслей.