оступью.
Я насторожился.
Шаги приближались со стороны кормы и носа и замерли возле люка.
К скрипу шагов примешались голоса. Какая сладостная музыка! До меня долетели два-три восклицания, несколько отрывистых слов и, наконец, хоровое пение.
Голоса были грубые, неотесанные, но исполнение самой лучшей концертной капеллы я не сравню с этим нестройным хором горланящих моряков.
С такими славными парнями я не пропаду; как-нибудь уживемся. Я почувствовал прилив энергии. Дальнейшее заточение нестерпимо.
Как только песня оборвалась, я бросился к люку, и град ударов обрушился на доски его щита.
Я вновь насторожился: меня услышали.
Судя по интонациям, там, на палубе, происходило нечто в роде совещания; говор оживился, вмешались новые голоса, но щита все-таки не поднимали.
Тогда я вторично застучал и попытался крикнуть, но сам удивился слабости своего голоса: он прозвучал каким-то призрачным зовом, – никто меня, конечно, не услышит.
Однако я ошибался: град восклицаний был мне ответом, и по густоте голосов я заключил, что вся команда сбежалась к люку.
Постучав в третий раз, я слегка отстранился, с напряжением выжидая, что последует дальше.
Что-то зашуршало на палубе: снимали брезент со щита.
Свет тотчас брызнул во все его щели.
Через мгновение в глаза мои хлынула яркая голубая лазурь; я ослеп, закачался; голова закружилась; я рухнул на ящик и потерял сознание…
Пока поднимали крышку люка, я успел заметить лица матросов, склоненные над дырой; помню, что они отпрянули с выражением ужаса.
То же дикое удивление звучало в возгласах команды; они ослабевали по мере того, как меркли в моих глазах предметы, и заглохли в ту минуту, когда погасло мое сознание.
В глубоком обмороке, отрешенный от всего, что происходило на палубе, я не видел, как матросы сгрудились над люком, созерцая странного пассажира «Инки»; я не видел, как кто-то из команды прыгнул на ящики, как за ним последовали остальные; я не слышал их крепкой ругани, бурно высказываемых догадок и не почувствовал, к сожалению, как бережно меня подняли на руки, как эти загорелые няньки прикладывали ухо к моей груди и щупали меня, не зная, жив я или мертв; я не запомнил, как рослый моряк нес меня, как ребенка, по лесенке, которую ему спустили в трюм, и тихонько положил на палубу.
Я ничего не видел и не чувствовал, пока холодная вода, которой мне плеснули в лицо, не вернула меня к жизни.
Глава LXVРазвязка
Очнулся я на палубе. Кругом теснилась команда. Куда ни кину взгляд – всюду люди во плоти и крови, живые, настоящие люди.
Суровые обветренные лица, но каждая морщинка лучится добротой. Ни тени упрека – наоборот, сочувствие и ласка.
Матросы меня окружили; один, склонившись, вливал мне в рот воду, другой растирал виски мокрым полотенцем. Я тотчас его узнал: это был Уатерс – тот, кто подарил мне нож; он тогда не предвидел неоценимых услуг, которые мне окажет его подарок; я сам о них не подозревал.
– Вы меня узнаете, Уатерс? – спросил я.
– Тысяча чертей! – воскликнул Уатерс. – Будь я повешен, если это не тот самый мальчонка, который канючил у нас на палубе накануне отплытия.
– Тот сопляк, который просился в моряки? – в один голос воскликнула команда.
– Он самый, не будь я Уатерс!
– Правильно! – подтвердил я. – Это был я.
Новый дождь восклицаний был ответом на мое признание. Затем наступило молчание.
– Где капитан? – спросил я.
– Тебе нужен капитан? Опять тебе нужен капитан? – ответил Уатерс, к которому я обратился с этим вопросом, и движением руки предложил любопытным посторониться.
Толпа раздалась. Я увидел джентльмена с бакенбардами, в широких панталонах, в синей куртке с великолепным жилетом и в нахлобученной кепке. Это был, несомненно, капитан. Лицо его было серьезно, но не свирепо.
Мне почему-то казалось, что на этот раз мне удастся его растрогать. Минуту поколебавшись, я собрался с духом и твердо, насколько мне позволяли затекшие ноги, направился к капитану.
– Сэр, – воскликнул я, – делайте со мной что хотите!
Других слов я в решительную минуту не нашел и, потупившись, ждал ответа.
– Пойдем ко мне в каюту, мальчик! – внушительно произнес капитан.
Какая честь, друзья мои, для двенадцатилетнего мальчугана: сам капитан вел меня под руку, поддерживая, как больного!
Нет! Такой добродушный пожилой джентльмен не бросит меня на съедение акулам! Скорее всего, он меня по-отечески выбранит и простит… Однако капитан еще не знает о разрушениях в трюме…
Войдя в каюту, я погляделся в зеркало и не узнал себя: я был весь белый, словно обсыпанный известкой. Понимаю – это мука!
Но до чего я осунулся, как исхудал: лицо изможденное, впадины под глазами.
Продолжительное отсутствие света и воздуха, лишения и страхи надломили меня сильнее, чем я ожидал.
Капитан, пригласив меня сесть, велел принести портвейна. Он сурово молчал, пока я не выпил стакан до последней капли.
Наконец он заговорил и так приветливо при этом щурился и улыбался, что у меня камень скатился с груди, и я решил быть вполне откровенным.
– Рассказывай, мальчик, свою историю!
Повесть была довольно сложная, но я ничего не утаил: начал бегством от дядюшки-фермера и кончил опустошениями в трюме.
Впрочем, рассказ мой то и дело прерывался появлением матросов, которые докладывали капитану о плачевном состоянии грузов.
В заключение я предложил капитану поступить на «Инку» юнгой, чтоб расквитаться с долгом, и умолк, с замирающим сердцем ожидая ответа.
– Вот что, мальчуган, – произнес капитан, вставая, – как вижу, ты достоин чести стать моряком. Отца твоего я помню. Так и быть: поступай к нам в экипаж. Эй, Уатерс! – крикнул он матросу, стоявшему в дверях. – Выдай этому мальчишке полное обмундирование, а когда он оправится, научи его названиям снастей и обращению с парусами.
Уатерс добросовестно занялся моим морским воспитанием, и я пробыл у него под началом до тех пор, пока меня не зачислили в команду и не внесли в судовой список: сначала юнгой, потом матросом.
На этом, однако, я не остановился. «Все выше и выше!» – всегда было моим девизом. С годами я выбился в шкипера и помощники капитана.
Положение мое все крепло, и лет через двадцать я уже был капитаном и владельцем брига.
Так осуществилась цель моей жизни: я мог свободно выбирать маршрут, устанавливать рейсы, бороздить океан во всех направлениях, торгуя с отдаленными странами, которые меня интересовали.
Один из первых рейсов я сделал в Перу и не забыл при этом прихватить ящик с модными новинками для европейских женщин, заброшенных в Каллао и Лиму. На этот раз шляпы и рюши дошли в полной сохранности, к великому удовольствию прекрасных креолок.
Как я и думал, убыток от раздавленных шляп, пролитого рома, а также от порчи сукна и меха оказался чудовищным, и вычеты из скудного матросского заработка никак не могли его возместить. В конце концов перуанские коммерсанты махнули на меня рукой как на несостоятельного должника.
Я долго плавал по всем водам. Несколько выгодных рейсов позволили мне уйти на покой, когда я утомился беспокойным существованием моряка.
В последний раз причалил я к пристани и бросил якорь. Простившись со своим бригом и его командой, я обосновался в родном поселке; но и здесь я дышу морем и все мои помыслы связаны с ним.
Цель моя будет достигнута, если кто-либо из слушателей станет хорошим моряком.
Но никому из вас не посоветую забираться на дно трюма.