Лицо его продолжает меняться, кожа пузырится, растягивается, лопается, из открывшихся ран брызжет кровь.
– Ты забила меня камнем, – говорит он, поднимая руки к лицу. – Посмотри, что ты со мной сделала.
– Нет. – Я крепко зажмуриваюсь.
Не хочу видеть его лицо, потому что в тот миг, когда я вижу эти раны, я ощущаю в своей руке гладкость камня – а он был гладким, гладким и ровным, как голыш, которым так здорово пускать «блинчики» по воде, – и то, как сминалась под ударами плоть человека.
– Посмотри, что ты со мной сделала.
– Нет!
– Посмотри.
Голос его несется отовсюду, от деревьев, из кустов, из самой земли, отдаваясь эхом в моей голове, давя изнутри на глаза.
– Нет! – кричу я и снова бегу, бегу вслепую, только бы не смотреть, что моя рука с камнем сотворила с Дидериком Смитом.
Я – убийца. Я его убийца. Убийца, так никогда по-настоящему и не принявший на себя вину, просто похоронивший знание в тайном темном уголке сердца, где хранилось все страшное и стыдное. И когда секрет пытался вырваться на свободу в ночи, моя совесть заталкивала его обратно, прикрываясь беспамятством, притворяясь, будто этого никогда не было.
Неважно, что кузнец сам собирался убить меня. Вообще неважно, что он мне уготовил. Мне следовало убежать, а не бить его. Следовало остановиться прежде, чем он застыл неподвижно.
Я убийца, а Катрина помогла мне закопать труп в лесу, и мы никогда больше не говорили об этом.
Я слышу, как кричит мне вслед Дидерик Смит, но не оборачиваюсь, и скоро голос затихает. Он не преследует меня.
Звезды исчезают за густой тенью. Я бреду вслепую, натыкаясь на деревья, спотыкаясь о камни и корни. Не знаю, иду ли я прямо или хожу кругами, но мне страшно. Я боюсь того, что покажет мне лес дальше, поскольку знаю: он со мной еще не закончил.
– Бен.
Я замираю. Сердце мое предвидело, что это будет он, что это может быть только он. Мне хочется видеть его – больше всего на свете. И меньше всего на свете тоже.
– Бен, – повторяет он.
Нужно посмотреть. Нужно увидеть. Нужно узнать, винит ли он меня.
Вот он – больше, чем жизнь и смерть, и на миг меня охватывает желание броситься к нему, прыгнуть в его объятия, чтобы он подбросил меня в воздух и расхохотался своим громовым смехом. Если он засмеется, все тени и призраки разлетятся прочь и все будет хорошо.
– Опа, – говорю я, но он не улыбается улыбкой Брома Бонса и не раскидывает руки мне навстречу. Он суров и серьезен, каким дед никогда не был при жизни.
– Бен. Что ты делаешь?
Я съеживаюсь под его взглядом.
– Я… Я только… Ома заставила дать обещание…
– Почему ты вообще решила, будто можешь что-то сделать с Шулером де Яагером? Я же велел тебе держаться от него подальше. Я говорил это много раз, а ты не послушалась.
– Опа, это не просто Шулер. Всадник…
– Нет никакого Всадника, Бен. Я рассказывал тебе. Ты знаешь.
– Не тот Всадник, каким был ты, другой Всадник.
В голове моей сумятица, все, что было там секунду назад, куда-то пропадает. Бром никогда не вел себя так, никогда не перебивал меня, не вынуждал нервничать и обороняться.
– Других Всадников нет. Был только я, устроивший глупый розыгрыш. А теперь прекращай эту чушь и иди домой, здесь тебе не место, Бенте.
Я замираю, глядя на него.
– Бенте. Ты никогда не звал меня Бенте. Никогда, даже в раннем моем детстве. Катрина всегда жаловалась на это, но ты называл меня только Бен.
– Я велел тебе идти домой, – настаивает Бром.
– Ты не Бром. Ты даже не его тень. В тебе нет вообще ничего от Брома.
Тут он улыбается, и эта улыбка – не улыбка Брома: слишком широкая, она растягивается на все лицо. Иллюзия Брома исчезает, оставляя, однако, ощущение, что зубы все еще здесь, парят в воздухе.
Бен. Поспеши.
Всадник. Почти забытый мною. Призраки отвлекли меня, сбивая с пути, не давая вспомнить о нем, найти его.
Только одно существо могло не хотеть моей встречи со Всадником, только одно существо боялось моего присутствия в лесу.
Шулер де Яагер.
– Я иду, – говорю я, не знаю уж, кому именно: Всаднику или моему второму, чудовищному, деду. – Я иду.
Семнадцать
В
скоре я начинаю слышать шепотки.
Сначала тихие, очень тихие, такие, что их можно принять за нечто другое – за шелест ветра или скрип моих башмаков. Но постепенно они становятся громче, не перерастая, конечно, в крик, оставаясь не более чем шепотом, но между тем отвлекая, как назойливый зуд комара, подлетевшего слишком близко к уху. Я машу рукой, пытаясь отогнать, остановить гудение, но оно не прекращается.
– Прочь, – говорю я, потому что шум злит меня, заставляя забывать обо всем, кроме этого многоголосого шепота.
Хуже всего, что я не разбираю ни одного отдельного слова – лишь беспрестанно пульсирующая масса звука заполняет мою голову.
Я вспоминаю тот момент много лет назад, когда мы с Сандером добрались до конца ведущей сквозь лес тропы и я сошла с дороги в запретное место. Тогда тоже звучал этот шепот, и меня затошнило от него уже через пару секунд. Страх нарастает во мне, и как я ни стараюсь его оттолкнуть, убедить себя, что не боюсь, у меня ничего не получается.
Я боюсь и не знаю ни как перестать бояться, ни как найти Всадника, ни смогу ли я спасти его, если найду. Я ничего не знаю. Я всего лишь Бен ван Брунт, последнее звено в нашем роду, и у меня нет никаких особых способностей.
И все же я здесь, тащусь по лесу, несмотря на страх и сомнения, бреду, потому что Всадник позвал меня и не прийти к нему я не могу. Так было всегда, понимаю я, с самого детства, даже до того, как мне стало ясно, что это зов.
Он был как север, как полярная звезда, и стрелка компаса моей души всегда указывала на него. Вот почему меня всегда влекло, тянуло в леса. В юности об этом не задумываешься. Просто – идешь.
Сначала был страх. Страх этого зова, страх того, что он может означать для меня. Потом пришло желание, желание, которого я до сих пор толком не понимаю. Наверное, это была любовь, а может, что-то большее, чем любовь. Жажда чего-то, что может дать только он, только вот не знаю, какое оно – это «что-то». Нет, все-таки не любовь. Дело, похоже, в нашей странной связи друг с другом, в том, что при первой нашей встрече в моем далеком детстве Всадник был лишь отголоском мысли, смутной смесью ночных кошмаров жителей деревни. Но он потянулся ко мне, и моя вера в него сделала его не просто тенью.
Всадник возник из меня, из моего стремления к чему-то большему, чем знакомый мне мир, из моей потребности в прекрасном задолго до того, как мне открылось это чувство. Для жителей Лощины он был кошмаром, а для меня – мечтой, мечтой о полете и свободе.
Шепотки меж тем стихают. Не исчезают совсем, но отступают, возвращая, по крайней мере, возможность соображать. И едва я так думаю, гул снова набирает громкость.
Всадник. Думай о Всаднике, больше ни о чем.
Шепот опять отдаляется.
Значит, нужно просто думать о нем, считать его истинным севером – и он сам притянет меня к себе.
Бен. Бен.
Сосредоточься на его голосе и иди к нему. Здесь больше ничего нет. Ни шепчущих гоблинов, ни призраков из твоего прошлого. Нет даже покрова тьмы. Все это – препятствия, подброшенные тебе Шулером де Яагером. Он пытается помешать тебе. Пытается остановить, не подпустить к Всаднику. А почему он пытается не подпустить тебя к Всаднику?
И истина ослепляет меня, как вырвавшаяся из-за туч луна: «Потому что он боится».
Шулер де Яагер боится Всадника, боится того, что может случиться, когда я дойду.
А значит, мы со Всадником способны навредить Шулеру.
Да, способны – если будем вместе. Возможно, мы даже сумеем победить его.
«Скорее, скорее», – понукает меня уже мой собственный голос, бьющийся в голове. Мне нужно добраться до Всадника, потому что он слаб, он страдает, он нуждается во мне. Нужно добраться до него вовремя. Необходимо. Шулер пытается не допустить этого, а то, чего хочет Шулер, не может быть хорошо для меня или Лощины.
Тропа неожиданно выводит меня на большую поляну. Наверху темнеет ночное небо, усыпанное ярчайшими звездами. Свет их льется на темную фигуру, скорчившуюся в центре поляны – фигуру человека или кого-то, похожего на человека, хотя в моем воображении он никогда не представлялся мне без лошади. Он стоит на коленях, склонив голову, сгорбив спину, как будто держа на себе всю тяжесть мира.
– Всадник, – выдыхаю я и бегу к нему.
Он поднимает на меня взгляд – и оказывается совсем не таким, каким являлся мне в прошлый раз. Сейчас он более земной: не могущественное существо, но почти человек.
– Бен, – в его голосе звучит усталость и облегчение. Он тянет ко мне руку.
Тьма окутывает его. Сначала я думаю, что это его плащ, но, приблизившись, понимаю, что тьма окружает его черной тучей и что эта туча постепенно рассеивается, утекает. Только сейчас я осознаю: Всадник ранен. Что бы ни случилось, как бы это ни случилось, он ранен достаточно тяжело, чтобы истекать кровью – или что там заменяет кровь волшебным созданиям.
Я тоже протягиваю руку, но за миг до того, как кончики наших пальцев соприкасаются, натыкаюсь на что-то. Раздается треск, в лицо бьет запах, как после удара молнии, и меня отбрасывает назад, от Всадника.
Кто-то смеется – тихо, долго, злобно смеется. Я поднимаюсь и вижу Шулера де Яагера – или, скорее, ту тварь, что выдавала себя за Шулера де Яагера, – появляющуюся из-за деревьев.
– Ты же не думала, что сможешь освободить его вот так запросто, а, крошка Бенте?
Он выглядит старым, сгорбленным, хрупким, но голос его звучен, а глаза горят, совсем как тогда, когда он был частью Хенрика Янссена.
– Меня зовут Бен.
Он ухмыляется.
– О да, маленькая гусеница, желающая стать бабочкой. Но ты никогда не преобразишься, как бы долго и сильно этого ни желала. Ты всегда будешь девочкой, а не маль