чиком, как хотела, внучкой, а не внуком Брома.
– Не смей говорить о Броме! – Ненависть закипает во мне. – Это ты сделал из Крейна монстра. Это ты – причина смерти Брома.
Шулер пожимает плечами:
– Даже не думай, что я стану рыдать по этому великому болвану.
– Зачем? – Гнев бурлит под моей кожей, и я не знаю, что с ним делать, куда его выплеснуть. – Зачем ты сгубил Брома? И Бендикса? Почему позволил умереть собственной дочери? Зачем превратил Крейна в чудовище? Зачем причиняешь боль ему?
Я указываю на Всадника, который, окаменев в противоестественной неподвижности, наблюдает за нами. Поток, отделяющийся от его тела, не ослабевает, и Всадник с каждой секундой выглядит все менее и менее материальным. Нужно быстрее что-то сделать, освободить его из заточения, но я не знаю как.
Шулер де Яагер следит за моим взглядом, и лицо у него такое самодовольное, что мне хочется накинуться на него, избить до потери сознания, как Дидерика Смита. Смит не заслуживал моей ярости – а вот Шулер вполне заслуживает. Это из-за него Смит похитил меня в тот раз.
– «Зачем?» – повторяет Шулер. – Ты спрашиваешь – «зачем»? Затем, милая Бенте, что такова моя природа.
Я знаю, он пытается поймать меня на приманку, заставить огрызаться и спорить, потратить энергию на попытки убедить его называть меня тем именем, которое я считаю своим настоящим. Но я не попадусь и возмущаться не стану. Мне нужно думать о Всаднике, о том, как освободить его и сбежать от Шулера де Яагера.
Он ждет, что я отвечу, а когда я не отвечаю, на лице его, кажется, мелькает разочарование.
– Помнишь тот день, когда ты заглянула ко мне в гости, давным-давно, а?
По его словам вроде как выходит, что это было моим сознательным решением – прогуляться в деревню, навестить его, выпить с ним чаю.
– Конечно.
Пусть болтает. Пусть болтает, а ты думай, как помочь Всаднику.
– Я рассказал тебе тогда об одном существе, перебравшемся сюда из Старого Света.
– Клудде, – вспоминаю я.
– Я сказал, что оно привязалось к людям Лощины и забирает жертвы в обмен на благополучие деревни.
Я киваю, хотя на самом деле почти не слушаю его. Разум мой лихорадочно перебирает варианты спасения, один другого абсурднее.
– Ты поверила мне. – Смех в голосе Шулера де Яагера вырывает меня из раздумий. – Ты действительно поверила – я видел это по твоим глазам. Ты ушла с таким серьезным видом, как будто собиралась решить все проблемы Сонной Лощины разом. Я и сам с трудом смог поверить, как легко получилось тебя убедить.
– Ты не убедил меня, – говорю я, чувствуя себя глупо. – Ничто из сказанного тобой не имело смысла. Не вязалось с фактами. Ты просто хотел отвадить меня от леса, не подпустить к Всаднику.
Шулер оглядывается на Всадника, которому удалось встать и словно прислониться к невидимому барьеру. Я чувствую его боль и его ярость, направленную на Шулера.
– Всадник вообще не должен был существовать, знаешь ли, – говорит Шулер. – Он был всего лишь сказкой, сочиненной Бромом, сказкой, в которую народ Лощины поверил. Люди тут готовы поверить чему угодно, вот их вера и породила его.
– Но он не такой, как в истории Брома. Не безголовый гессенец.
– Какое-то время он был таким. Но потом появилась ты и изменила его, изменила все. Ты не думала, что у Всадника нет головы, и голова у него появилась. Ты вообразила, будто он твой защитник, – и он стал тебя защищать. Ты сделала все это, даже не зная, что делаешь, не осознавая, что способна на такое. И это моя вина. Я должен был догадаться, что может статься с моей кровью в тебе. Видишь ли, я был уверен, что у Бендикса родится сын. У всех ван Брунтов были сыновья, всегда. Иногда третьим или четвертым ребенком рождалась девочка, но первенцем – никогда. Я хотел мальчика, мне нужен был мальчик – как форма, как лекало. Идея вырастить на моей крови семейное древо и посмотреть, как она проявится в поколениях, казалась просто отличной. Но моя слабая человеческая жена родила дочь, бездарную пустышку, как и она сама. А потом появилась ты. Я был уверен, что ты будешь как Фенна, и не волновался и даже не думал о тебе. Это была моя ошибка. Мне следовало знать, что кровь обязательно проявит себя, так или иначе.
Кровь. Кровь Шулера. Кровь Шулера в моем теле. Ну конечно. Конечно. Вот и ответ. Кровь – всегда ответ. Мне просто нужно приблизиться к тюрьме Всадника.
Я делаю крохотный шажок в сторону, стараясь, чтобы это выглядело как естественное отвращение, как мое желание отодвинуться подальше от него. Мне нужно, чтобы он продолжал говорить, продолжал разглагольствовать о своей замечательной интриге и ничего не заметил.
Как только я освобожу Всадника, он избавит мир от Шулера де Яагера, и потом мы ускачем вместе. Мое место рядом с ним. Мне нужно было уйти с ним давным-давно. Тогда бы и Бром, возможно, остался жив.
– Я не понимаю. Почему ты вообще делал все это? Зачем превратил Крейна в монстра? Зачем мучил Брома? Зачем убил моего отца, позволил своей дочери умереть? Чего ты хотел от нас?!
Последний вопрос по моему замыслу прозвучал как жалобный вопль, чтобы Шулер воспринял мой визг как слабость.
У меня нет слабостей. Я ван Брунт, и я одержу победу. Ван Брунты всегда побеждают. Я не позволю ему победить.
Шулер смеется снова, глаза его полыхают красным огнем.
– Хотел от вас? Ты переоцениваешь вашу значимость. Да, на ван Брунтов у меня были особые планы, но вся деревня с самого начала была моей игрушкой. Я же сказал, такова моя природа.
– Не понимаю, – повторяю я.
Я уже почти на месте. Еще несколько секунд – и я смогу дотянуться до преграды и прикоснуться к ней.
– Есть много того, чего ты не понимаешь, и даже начать понимать не сможешь. У мира не всегда есть на все причины. Иногда ужасные вещи происходят без каких-либо оснований, или просто потому, что кто-то хочет, чтобы они произошли.
Шулер меняется, меняется у меня на глазах, вырастая с каждой секундой. Старческая кожа опадает, и из-под нее лезет что-то огромное, рогатое, сотканное из тьмы и пламени. Что-то, что я могу назвать только демоном. Другого слова не подберешь, да и мозг мой не воспринимает увиденное никак иначе.
Катрина всегда пыталась привить мне уважение к великим силам вселенной, таская меня (и Брома, которому хотелось этого не больше, чем мне) на церковные службы каждое воскресенье и напоминая, что перед сном следует помолиться. Но настоящей веры в Бога во мне не было. В Лощине легко верить в духов и гоблинов, в очарованный лес, во Всадника без головы, но существование великодушного божества отчего-то казалось невозможным.
Теперь же, глядя, как Шулер де Яагер раскрывает наконец свою истинную сущность, я прихожу к мысли, что Катрина и ревностный пастор были, возможно, правы. Наверняка такие кошмарные вещи не могут существовать в мире без своей противоположности. Наверняка какое-то добро должно наблюдать за нами. Ведь должна, должна быть надежда.
«Надежда и капелька удачи», – думаю я, глядя, как разворачиваются огромные крылья. Эти крылья заслоняют все небо, затемняя ночь до полной, абсолютной, невообразимой черноты.
Не думай о том, кто он или что может сделать. Думай о Всаднике. Ты уже рядом.
– Вы, люди, спрашиваете, почему случилось то или иное, ищете какую-то движущую силу, логику или причину, которые помогли бы вам понять, – говорит Шулер. Голос его стал глубже, громче, он причиняет боль, проникает в плоть, заставляет кости вибрировать. – А нет ни причины, ни логики. Ни объяснения, ни грандиозного плана. Есть только я, я – и то, что я делаю, чтобы поразвлечься, пока здесь.
Его слова останавливают меня, хотя до Всадника уже рукой подать и всего несколько секунд отделяют мой план от осуществления.
– Ты сделал все это, причинил столько боли – просто поэтому? Чтобы посмеяться над человеческой хрупкостью, чтобы позабавиться?
– Не стоит так возмущаться, крошка Бенте. Я же говорю, я делаю только то, что в моей природе. Жизнь этого мира длинна, куда длиннее, чем ты думаешь, и я был его частью целую вечность.
– Это не дает тебе права вмешиваться, портить, уничтожать! – кричу я, и свежий гнев закипает во мне. – Не дает тебе права играть с нашими жизнями, топтать наши стремления своими сапожищами.
Он смеется. Я ненавижу этот смех, ненавижу так, что хочу заткнуть ему глотку, чтобы не слышать мерзкого хохота.
– Я могу делать все, что мне заблагорассудится, крошка Бенте, и тебе не остановить меня.
Левой рукой, той, что всегда в перчатке из-за изувеченных пальцев, я выхватываю из ножен нож Брома. Шулер фыркает:
– Думаешь, этот жалкий человеческий клинок может причинить мне вред, крошка Бенте?
– А кто сказал, что я собираюсь причинять тебе вред? – Я чиркаю лезвием по правой ладони и припечатываю окровавленную руку к барьеру, который сдерживает Всадника. – И меня зовут Бен.
– Нет! – кричит Шулер, и в его глазах впервые вспыхивает что-то вроде паники.
Я не вижу преграды, но чувствую, как она рушится, чувствую волну гнева, катящуюся от Всадника. Мне кажется, победа уже у нас в руках. Я предполагаю, что Всадник бросится сейчас на Шулера де Яагера, сразится с демоном, но он вдруг шатается и падает. Барьер мало-мальски поддерживал его, а сил у Всадника не осталось ни капли.
– Нет, – выдыхаю я и подбегаю к нему, пытаюсь обнять, помочь, но ухватиться не за что. Всадник – бесплотный призрак, тающий на моих глазах.
– Нет, – повторяю я.
Как это возможно? Всадник не может умереть. Он вечен, он всегда скачет под звездами. Там ведь и мое место – рядом с ним, в нескончаемой скачке.
Шулер смеется снова, хохочет с самодовольством человека – демона, – которого не беспокоит, как получить то, чего он желает. Всадник умирает, и он знает это. Шулера тревожило, что мы со Всадником объединим свои силы, поэтому он ранил Всадника и заточил его, надеясь, что тот умрет до моего прибытия.
Но это, похоже, уже неважно, ведь даже разрушенный мною барьер не освободил Всадника. Поздно, слишком поздно. Как долго он просидел в своей клетке, надеясь, что я появлюсь? Как долго впустую звал меня, не зная, что я нарочно отгораживаюсь от него, делая вид, будто ничего не слышу?