од многочисленными змеиными ногами Тифона. Мы с Всегдром получили возможность отскочить от скалы и присоединиться к своим товарищам. Бой закипел с новой силой. Теперь я надеялся, что мы начнем рубить головы быстрее, нежели они вырастают, но надежды были напрасны. И теперь змеиные морды появлялись ровно с такой же скоростью, с какой мы их отрубали. Мы дрались уже никак не меньше четырех часов, день понемногу начал клониться к закату. А Тифон, казалось, становился час от часу все сильнее. Что было делать дальше, я совершенно не представлял!
— Геракл, как нам его победить? — крикнул я сражавшемуся с противоположной стороны греческому герою.
— Меч! Попробуй Меч! — прокричал он мне хрипло в ответ.
— Какой еще Меч, когда я и так им сражаюсь! — крикнул я ему, не прекращая сечь ненавистные головы.
— Священный Меч! Используй его как копье! — крикнул снова Геракл. — Постарайся поразить его в сердце.
Поразить в сердце! Легко сказать! А где оно у него, это сердце, когда весь Тифон — сплошная гора голов, перьев и шерсти.
— Копье! Священное копье! — кричал мне опять и опять Геракл. — Это единственная возможность! Чем ближе к ночи, тем Тифон сильнее, а ночью он нас всех перебьет!
— Где у него сердце?
— А я откуда знаю, где-то в животе, наверное! — откликнулся Геракл.
Глянув на закатное солнце, я понял, почему с каждой минутой наш грозный враг становился все сильнее. Надо было и в самом деле рисковать, и я рискнул!
Выбрав момент, я прикинул, где в соответствии с анатомическими канонами могло находиться сердце у этого урода, и, размахнувшись что было силы метнул свой Меч прямо в Тифона. Кладенец, искрясь внутренним пламенем, ракетой вонзился в самое скопище голов и перьев и исчез там. Немного погодя откуда-то из недр огромной туши вырвался столб голубого пламени, который с треском рассек Тифона пополам. Две половины чудовища, постояв еще несколько мгновений вертикально, развалились в разные стороны. Мириады голов дернулись еще пару раз и, издавая жутчайшие вопли, забились в предсмертных конвульсиях. Через какую-то минуту все было кончено.
Подойдя к останкам нашего грозного врага, я взял в руки свой Меч. Кладенец слабо мерцал. Победа, по всей видимости, тоже далась ему нелегко.
— Спасибо, мой верный друг! — сказал я ему и, обтерев от черной крови, бережно опустил в ножны. Усталые, мы собрались вместе.
— Что же ты раньше не сказал мне о том, как использовать Священный Меч? — спросил я Геракла с некоторым упреком.
— А ты меня об этом не спрашивал! — достойно ответил тот.
Из последующего разговора выяснилось, что в пещере нашим товарищам тоже пришлось туго. В начале схватки с полудевой-полузмеей едва не погиб Геракл, которого спас, вызвав всю ярость Ехидны на себя, Вышата. Затем огромный камень, брошенный женой Тифона, едва не придавил Вышату. На этот раз уже Геракл спасал своего напарника по сражению. В общем, что и говорить, победа над семейством Тифона нам далась трудно, но это все же была наша победа.
Пока мы обменивались впечатлениями о только что завершившемся бое и приходили в себя от всех его перипетий, старуха Эго со Всегдром, как могли, отхаживали бесчувственного Горыныча, который еще только-только начинал слабо шевелить своими лапами.
Затем, по совету старой ведьмы, мы сожгли останки Тифона и его супруги, а пепел Эго развеяла по ветру. Часть пепла она, однако, завязала себе в платочек.
— Зачем? — поинтересовался я.
— Такое зелье мне всегда пригодится! — уклончиво ответила старая ведьма.
Только после этого почти в полной темноте мы расположились на ночлег. В ту ночь, несмотря на всю усталость, никто из нас так и не заснул, столь велико было перевозбуждение в бою.
Утром стали собираться в дорогу, ибо наш Змей почувствовал себя лучше. В течение всей ночи Эго отпаивала его ведрами вина, добавляя туда какие-то только ей одной известные корешки и… пепел Тифона. Но, несмотря на все ее старания, Горыныч шатался из стороны в сторону, хотя все три его головы и кричали, что им по плечу любой перелет. А так как лететь все же было надо и как можно быстрее, я решил облегчить нагрузку на нашего Змея. Вдвоем с Гераклом мы оседлали Пегаса, а остальные взобрались верхом на спину безотказному Змею. Я махнул рукой, и тот пошел на взлет. Вслед за ним стремглав взвился в воздух и крылатый Пегас. Теперь где-то впереди нас ждали страшные сестрицы горгоны.
Глава одиннадцатаяОХОТА НА МЕДУЗУ
Наш перелет продолжался почти неделю. Ближе к вечеру мы выбирали себе подходящее место для ночевки и уставший Горыныч на радостях кидался в столь крутое пике, что его седоки едва удерживались на нем, хватаясь за что придется. Сколько я ни увещевал звероящера, сколько ни ругался с ним на сей счет, всякий раз все повторялось снова и снова. По этой причине, перед тем как дать команду на очередную посадку, я вынужден был каждый раз, подлетая вплотную на Пегасе, предупреждать наше бравое воинство о грозящей опасности:
— Держаться крепче, Горыныч падает!
Несмотря на это, к Змею все относились с должным уважением. Как ни крути, но все мы пока были по сравнению с ним самыми настоящими бездельниками. Что касается Всегдра, то каждое мое внушение Змею он принимал на свой счет, да и вообще чрезвычайно обижался на всякое непочтительное обращение со своим крылатым другом. Мой рассказ о победных звездах Всегдр воспринял со всей серьезностью, однажды утром нас всех ждал сюрприз: на боку Змея охрой были выведены две здоровенные и корявые звезды.
— Ну как? — спросили меня в один голос все три головы и Всегдр.
— Ничего более красивого я никогда не видел в своей жизни! — ответил я.
— Народ должен знать своих героев! — назидательно сказал Платон.
— А герои не должны забывать своих подвигов! — вставил веское слово Сократ.
Пифагор, как всегда, отмолчался.
Наблюдая за поведением голов нашего Горыныча, я неожиданно для себя сделал потрясающее открытие, с которым, к своему большому сожалению, ни с кем не мог поделиться. Дело в том, что головы Горыныча после обретения ими собственных имен стали вести себя в полном соответствии с поведением тех людей, чьи имена они носили. Средняя голова Платон, к примеру, теперь все время назидательно чему-то поучала правую — Сократа, а та, в свою очередь, время от времени отвечала ей, что истина для нее превыше любой дружбы. Левая же голова — Пифагор, задумчивая и молчаливая, теперь все время занималась бесконечным подсчетом звезд на ночном небе и облаков на дневном, количеством седоков и числом пролетающих мимо птиц, а во время земных ночевок с остервенением чертила, с помощью ближайшей к ней лапы, круги и треугольники на земле. Теперь голова Пифагор разговаривала в основном со мной. Остальные собеседники были ей не интересны. Пифагор спрашивала, сколько единиц в десятке, десятков в сотне и сотен в тысяче. Особенно нравился голове почему-то миллион, голова неоднократно говорила мне, что ее самая большая мечта в жизни досчитать до этого заветного числа.
— Какой уж раз начинаю считать, но все время кто-то мешает и я сбиваюсь! — сокрушенно делилась она со мной самым сокровенным.
Глядя на все это, я невольно думал, что, может, и в самом деле каждое имя несет в себе заряд некоего прогнозируемого поведения? Так ли обстояло дело на самом деле или нет, я так до конца и не уяснил, однако наблюдать за поведением Горынычевых голов было весьма занимательно.
Волновало меня и моральное состояние нашего Вакулы, который все еще страдал по Афродите, держался особняком и ни с кем не разговаривал. По моей просьбе старуха Эго начала подсыпать нашему силачу в вино какое-то отворотное зелье, и Вакула начал понемногу отходить от своей неожиданной влюбленности в ветреную богиню. Старуха Эго, как все дамы, весьма проницательная в подобных делах, сказала мне об этом так:
— Любовь как болезнь, если о ней забыли, значит, она прошла!
Геракл, которому я рассказал о проблеме Вакулы, выслушав меня, лишь расхохотался:
— Что ваш Вакула, когда по Пеннорожденной вот уже тысячи лет страдают Посейдон и Арес, а она все еще не нагулялась! Впрочем, возможно, Афродита все же сделала доброе дело. Как богиня любви, она разбудила в сердце Вакулы совершенно новые чувства и удалилась, чтобы не мешать его судьбе. Богиня любви знает о делах сердечных почти все!
Наконец мы достигли страны Ночи. Странно, но я не мог себе представить, что даже в столь отдаленные времена на Земле могла быть такая область, которой почти не достигает солнечный свет. Теперь я уже не мог бы однозначно ответить на вопрос: где кончается мир реальный и начинается мифический?
— Надо приземляться и идти вон туда! — сказал мне Геракл и показал на узкую щель в скале.
— А другого входа нет? — с надеждой спросил я.
— Нет! — отрицательно покачал головой первый герой Эллады. — Хорошо хоть такой оставили!
— Как же мы в этакой тьме будем искать нашу Медузу? — с тревогой поинтересовался я. — Темень, хоть глаз выколи!
— Самая большая тьма именно на границе этой земли, а дальше постепенно будет все светлее и светлее! — успокоил меня стоявший рядом Иолай.
— Но почему дальше надо идти пешком? — обратился я к Гераклу.
— Посмотри сам! — ответил он мне. — Все, что в небе достигает границы этих мест, падает на землю замертво.
И правда, прямо на наших глазах какой-то бесшабашный воробей рванул в сторону тьмы и тут же, как подстреленный, грохнулся замертво на землю.
— Что его убило? — повернулся я к Гераклу.
— Точно не знаю! — пожал он своими могучими плечами. — Но так было всегда! Наверно, племя горгон таким образом защищается от пришельцев!
— Но почему тогда можно идти по земле?
— Потому что земной вход в страну сторожат древние Грайи. А они и так никого туда не пропустят!
— Что это еще за ведьмы? — спросил я.
— На Олимпе говорят, что стражи они очень надежные, так как приходятся горгонам родными сестрами и мало кому удавалось проскользнуть мимо них!