Ха-ха-ха! Время воссоединяться с дамами. Джейк, извинившись, удалился на второй этаж в туалет — в кишках происходила революция, однако, когда он встал и потянул за цепочку, ничего не произошло. Сперва это его ничуть не удивило: с британской сантехникой он уже сталкивался; он снова дернул, потом еще, но сливной бачок так ничем и не разродился. О, господи, в смущении размышлял Джейк, глядя на большую жирную кучу на белом фаянсе. Что делать-то? Вот-те здрасьте! Тихонько отворил дверь. Выглянул. Никого. Джейк проскользнул в соседнюю ванную, нашел там пластиковое ведро, наполнил водой, на цыпочках прокрался обратно в туалет и вылил в унитаз. Куча всплыла и оказалась теперь вровень со стульчаком. Небольшое такое наводненьице. Свинья ты, вот ты кто, подумал Джейк. Сластолюбец. Жид пархатый.
Так. Главное без паники! Пытаясь собраться с мыслями, Джейк пошире распахнул окно туалета. Есть простое решение. Надо быстро завернуть кучу в собственные трусы, посильней размахнуться и забросить подальше в цветник. Да, хорошо, вновь задумался Джейк, но как же это дело взять-то? Так ведь оно же твое! Твои собственные отходы жизнедеятельности. Отвращение к ним есть буржуазный предрассудок. Да, да, все верно, но как же его взять-то? Ну, ты даешь! Ты же у нас социал-демократ! Традиционалист! Или ты только притворяешься смелым воякой? А сам не можешь жизни в лицо взглянуть? В природе все свято, Джейк. Все без исключения. Да, но как же мне это дело взять-то? Да трусами же! И быстро! Вжик — снял — схватил. Потом размахнулся — бросил. Неотразимая подача Херша, помнишь? Такая, что не перехватишь и не отобьешь. Через секунду Джейк решительно стоял над унитазом с семейными трусами в руке и вел обратный отсчет. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре… три… два… полтора… один… три четверти… И-и-и-и-и… Что такое? Какие-то голоса в саду. Джейк с облегчением попятился. А все же я не белоручка буржуазная, подумал он. Еще б секунда, и все бы сделал!
Вынул из коробочки сигариллу, закурил. Ага, стало быть, они опять все вышли на террасу. Что ж, ладно. Вновь надел трусы, и, выскользнув из туалета, быстренько побежал по лестнице вниз, в туалет на первом этаже. Барух ато Адонай, Эло-хейну мелех аолам[183], дважды взмолился он, прежде чем потянуть за цепочку. Есть — полилось! Теперь что же мне — опять наверх, притащить сюда кучу, и…? Нет. В радостном возбуждении Джейк еще раз спустил в туалете воду — как можно более шумно — и принялся ломиться в дверь. В конце концов явился Ормсби-Флетчер.
— Меня тут, кажется, заперли, — крикнул Джейк.
— О, господи!
Ормсби-Флетчер объяснил Джейку, как отпереть дверь, после чего вывел в сад, где Памела демонстрировала живопись. Вот пейзаж. Вот корабль в гавани. Портрет. Все это напоминало головоломки, которыми Джейку доводилось развлекаться в нежном возрасте: составьте из кусочков картинку. Он громко изобразил восхищение.
— Только не говорите ему! — и Памела, вся воплощенное лукавство, повернулась к Джейку. — Ну что? Правда талантливо?
— Чрезвычайно!
— Но видно ведь, что автор дилетант, разве нет? — явно сбивая с толку, спросила она.
Джейк бросил умоляющий взгляд на Нэнси, но та стояла с непроницаемым видом. Вот сука тоже! Джейк подошел к картине вплотную.
— М-м-м-м, — протянул он, благодарно принимая от Ормсби-Флетчера бокал с бренди. — Да нет. Пожалуй, профессионал. — И добавил: — Вон мазок какой! Ну да, конечно, профессионал!
Десмонд прижал к губам розовую ладошку, подавляя смешок.
Это все ее! — подумал Джейк. Вечерами, в одном этом паутинистом лифчике и прозрачных трусах, она…
— Да хватит вам, — сказал Ормсби-Флетчер. — Расскажите человеку.
Памела подождала, наслаждаясь воцарившейся тишиной. В конце концов, вся восторженная, задыхаясь, со вздымающейся грудью, объявила:
— Все эти картины… написаны художниками, которые рисуют ртом и ногами!
Джейк ахнул, побледнел.
— Ведь вы бы никогда, — радовалась Памела, потрясая пальцем у него перед носом, — никогда бы не догадались, правда же?
— Ну… в общем, нет.
Ормсби-Флетчер не без гордости объяснил, что Памела председатель Общества помощи художникам, рисующим ртом и ногами.
— И при этом находит время готовить такие великолепные блюда! — присовокупил от себя Десмонд. — Такое порой придумает, такое!
— Вот эту картину, — сказала Памела, приподымая морской пейзаж, — написал семнадцатилетний мальчик, держа кисть в зубах.
Дрожащей рукой Джейк передал бокал с бренди Ормсби-Флетчеру.
— Он уже восемь лет как парализован.
— Удивительно, — слабым голосом отозвался Джейк.
Десмонд выразил мнение, что работы этой группы следует представить публике в Соединенных Штатах. А то — Лондон, свинг, декаданс — тут проку не жди. А эти несколько инвалидов вдруг взяли, да и отказались вымаливать подачки у государства! Всем нам пример, между прочим, в особенности тем, что поют, будто Британия выдохлась!
Следующей она показала картину, написанную ртом — натюрморт, изображенный жертвой уличного происшествия.
— А вот это, — на сей раз Памела подняла повыше портрет генерала Монтгомери, — выписано ногой. Один из серии портретов, исполненных ветераном Эль-Аламейна[184]. Следом она показала еще одну картину, написанную ртом — натюрморт, изображенный жертвой уличного происшествия.
Бесстыже вытянув руку с бокалом, чтобы туда налили еще бренди, Джейк гаркнул:
— Эту — покупаю!
Ротик Памелы округлился, образовав укоризненное О.
— Ну вот, теперь вы будете ругаться, говорить, что я настырная, — обиженно проговорила она.
— Да ну! Ведь это ради благородной цели! — сказал Джейк.
Восторг Памелы несколько увял.
— Нет, вы, конечно, можете купить, но только если она вам действительно всерьез понравилась.
— А, ну да, естественно. Конечно, понравилась!
— Потому что нельзя людей с физическими недостатками считать ниже себя! — И нахохлилась.
Тут Джейк взмолился, и Памела, простив его, разрешила купить за двадцать пять гиней портрет Монтгомери. Потом, вновь горячо и со вздымающейся грудью, добавила:
— А я… А я… Знаете, что я для вас сделаю? Я вас возьму посмотреть, как этот художник работает у себя в студии!
Джейк затряс головой, умоляюще стал вздымать руки — дескать, нет! не надо! но что сказать, так и не смог придумать.
— Ему это будет такое ободрение, так будет радостно узнать, — продолжила Памела, — что человек вашего ранга стал почитателем его таланта.
— А нельзя ли мне просто письмо ему написать?
— Да вы влюбитесь в нашего Арчи. У него такое чувство юмора!
— Правда? — голос Джейка дрогнул.
— А мужество какое! Мужества ему не занимать. — Затем Памела вдруг переключилась и завела одну из тех пластинок, которые, как заподозрил Джейк, были у нее припасены для званых завтраков в женском клубе: — Если у человека талант и он не может не рисовать, — завела она как по писаному, — он непременно будет рисовать! Будет рисовать, даже если жить придется в лачуге и на грани голодной смерти. Пусть у него нет рук — он будет рисовать, положив холст на пол и держа кисть пальцами ног. А нет ни рук, ни ног — зажмет кисть в зубах!
На втором этаже зажегся свет. Джейк крепче ухватился за бокал бренди и торопливо прикурил сигариллу.
— Слушайте, вы ведь творческий человек, вот скажите, Джейк, — возбужденно спросила Памела, — правда же, искусство от трудностей расцветает?
Еще одно окно второго этажа загорелось светом.
— Вы чертовски правы! — согласился Джейк.
Послышался сердитый выкрик няньки, потом пауза, потом завопил Элиот. Ормсби-Флетчер вскочил на ноги.
— Схожу гляну, что там такое, дорогая.
— Мне кажется, — продолжила Памела, — что чем более жестоки муки творчества, тем творение выходит совершеннее.
— Моя жена не очень хорошо себя чувствует, — сказал Джейк, пронзая Нэнси свирепым взглядом.
— Простите?
— Мне надо срочно отвезти Нэнси домой.
В вестибюле они нос к носу столкнулись с раздраженным главой семейства; тот был весь красный, в руках насос.
— Что случилось? — спросила Памела.
Элиот сидел на верхней ступеньке лестницы, по его щекам бежали слезы.
— Это не я, — хныкал он, — это не я…
— Он нашкодил, — сквозь зубы процедил Ормсби-Флетчер.
— Не будьте с ним чересчур суровы, — помимо собственной воли вмешался Джейк.
Ормсби-Флетчер, казалось, только теперь Джейка заметил.
— А вы что, уже уходите?
— Тут, понимаете, с Нэнси… Ей немножко нехорошо.
— Так… пустяки… Просто с желудком что-то, — вклинилась Нэнси, пытаясь поддержать версию мужа.
— Нет! Не с жел… — начал было Джейк, но осекся. — Я хочу сказать, что… в общем, она молодец, такая терпеливая! Спокойной ночи.
Ормсби-Флетчера он заверил, что вечер был совершенно феерический, и, вцепившись в портрет Монтгомери, повлек Нэнси к машине. Вой Элиота преследовал по пятам.
— В чем дело, что на тебя вдруг нашло? — допытывалась Нэнси.
Но до тех пор, пока не выехали на шоссе, Джейк вообще говорить отказывался.
— Просто у меня жутко разболелась голова, вот и все.
— А что там натворил у них ребенок?
— Да попытался куклеца своего дурацкого спустить в сортир, вот что.
Пока Нэнси готовилась улечься, Джейк налил себе неразбавленного и сел перед портретом Монтгомери. Что я тут делаю, думал он, в этой стране? Чем я могу помочь этим растленным полудуркам?
Что скажешь, Янкель?
Если бы. Если бы, если бы… Зачем он вообще уехал из Торонто в Лондон!
Лондон. Зачем, Господи, воля Твоя! И почему именно Лондон? А потому, что благодаря Всаднику (и собственной невоздержанности на язык) Нью-Йорк его отверг.
В детстве Англия для него много значила, но никогда его туда особенно не тянуло. По убеждениям он был лейбористским сионистом