Пока специалист осматривал Иззи Херша, все ждали в гостиной; голос врача, нечеловечески бодрый, ясно доходил сквозь стену.
— Так-так-так. Ну, выглядите вы не так уж и плохо. Сколько вам лет?
— Шестьдесят пять, сэр…
— Значит, год рождения ваш…
Помедлив, Иззи Херш снабдил его датой. Непостижимого зимнего утра в галицианерском штетле практически другого века.
— А сегодня у нас что за день? Сказать можете?
— Среда… или нет, нет… вторник…
— Не всегда удается нужное словечко подыскать, не правда ли?
Молчаливое, из гостиной невидимое согласие.
— Давайте мы с вами сыграем в игру. Согласны?
— Да, сэр.
— Назовите-ка мне, скажем… месяцы года.
— Январь… Февраль… Март…
Всеведущий Герки многозначительно кивнул Джейку.
— Проверяет, нет ли у старика завихрений.
Джейк нахмурился и сгреб бутыль пасхального вина, которую заранее предусмотрительно наполнил запретным коньяком «Реми Мартен».
— Глотать трудно? — осведомился специалист.
— Да, сэр.
Глупые глаза Фанни Херш зажглись гордостью.
— Когда заболел Бронфман[273], к нему при всех его миллионах вызывали этого же специалиста. Это профессор с мировым именем!
— Ну, наконец-то папе повезло, — улыбнулся Джейк, повернувшись к Рифке. — Те же руки, что щупали анус у Бронфмана, прикоснулись и к нему!
Рифка тут же вскочила с дивана и принялась выпроваживать сыновей: сходите, купите себе мороженого.
— Ага, ну-ка, повернем вот так… хорошо, отлично, — слышался голос специалиста. — А вы что, родственник Джейкоба Херша?
— Это мой сын. Он…
— О, правда?
— …приехал аж из самого Лондона навестить меня. Собирается ставить следующий фильм про Джеймса Бонда!
— Ух ты! — внезапно встрепенулся Герки. — Поздравляю!
— Он очень, очень хорошо зарабатывает.
— Тебе там, кстати, помощь не нужна? На кастинге девушек щупать.
Когда Рифка совсем было собралась занять прежнее место на диване рядом с Герки, нацелившись сплющить раскидистым задом ни в чем не повинную подушечку, Герки молниеносно сунул под нее руку, колом выставив вверх большой палец.
— Оп-па!
Рифка дернулась и, захихикав, навалилась грудью на стол.
— Идьёты чертовы, — прошипел Джейк.
— Я применяю психологию, а ты шмок! Если мы зайдем потом к нему в комнату, ломая руки, ему что, от этого легче будет?
Едва специалист вышел из спальни, Джейк сразу увлек его в переднюю.
— Мы незнакомы, доктор. Меня зовут Джейкоб Херш.
— Вы знаете, вашими работами на телевидении я каждый раз восхищаюсь.
— Спасибо. Послушайте, я знаю, что у отца весь организм пронизан метастазами… но… в общем, чего нам ждать в ближайшем будущем?
— Может быть, кровоизлияния в мозг. А может, сердечного приступа. С легкими у него тоже не все в порядке.
— Он думает, что поправляется. Ждет каких-то упражнений, терапии.
— Если хотите, я могу это организовать. Правда, наши сотрудники не любят работать с обреченными. Это на них действует угнетающе.
— Особенно угнетающе это действует на моего отца! — Морфий, как удалось выяснить Джейку, отцу пока не назначали. — Сколько ему осталось?
— До конца лета вряд ли дотянет.
Джейк ждал.
— Ну… Хорошо, если месяца полтора.
А ведь и от меня, думал Джейк в самолете, летящем обратно в Лондон, точно так же ничего не останется. От меня со всем моим домом. От Нэнси, Сэмми, Молли и младенца, который еще не родился. Вспомнилось, как за неделю до рождения Молли миссис Херш настаивала на том, что она приедет и поживет у них.
Наверху Нэнси напевала, укладывая Сэмми в кроватку:
Для всех, кто верит во Христа,
И ночью свет сияет.
А эта ночь для нас свята,
Да будет радость всех чиста,
Исус здесь пребывает…
В зале нижнего этажа Сэмми строил дом из набора «Лего». За тем, чтобы он не отвлекался, следила бабушка.
— А ты знаешь, что ты за дом построил, цыпа моя? Этот дом называется «синагога».
Сэмми продолжал добавлять элементы конструкции.
— Мы там молимся, — настаивала миссис Херш.
— А, церковь!
— Нет, синагога. Ну, повторяй за бабушкой. Синагога.
— Синагог.
— Ах ты, моя прелесть! Да. Синагога.
Вот ведь племя-то какое новое эти дети смешанных браков! В декабре они кушают конфеты под елкой, а в апреле хрустят мацой. На этой стороне их уже не гонят, не попрекают тем, что они Христа убили, а на той не насмехаются над их выправкой англосаксов-протестантов, и в результате они приняты везде. Инвестируют в Иегову, а дивиденды получают за Христа. И с равным аппетитом уплетают как крестовые булочки на Пасху[274], так и халу в шабат.
Чертова Рифка, едва только ей представили Сэмми, мгновенно запустила руку ему в подгузник.
— О! Я смотрю, вы с ним уже справились, Джейк. Молодцы!
Затем им с Герки на экспертную оценку предъявили хнычущую Молли.
— А что ж это она у вас такая светленькая? — поджала губы Рифка.
— Ну, маленький я тоже был такой, — поднял брови Джейк, — не помнишь, что ли?
— А голубые глаза вообще у всех младенцев, — примирительно заметил Герки. — Известный факт, верно?
Много бокалов бренди спустя, когда Джейк, сопроводив гостей в отель, зашел к ним в номер, Герки вдруг сел рядом с Джейком и каким-то новым тоном — заговорщицким и вместе с тем снисходительным — вдруг шепчет:
— Ну что, родственничек, нам бы надо поговорить.
— Правда? Ну, давай.
Герки встал и, подойдя к двери спальни, убедился, что Рифка спит.
— Я должен кое-что тебе открыть.
Что такое? Может, Рифка подворовывает в универмагах?
— И что же это? — устало осведомился Джейк.
— А то, что сейчас уже все в порядке! Все, можно сказать, тип-топ!
— Ну, замечательно.
— Ты можешь вернуться домой! — Герки потрепал Джейка по щеке, глядя полными слез глазами. — Время лечит. Ты меня понял?
— Слушай, ты не можешь объясняться понятнее?
— Ну, ты ведь женился на шиксе. И родственники не сказать, чтобы запрыгали от радости. Но ты повел себя пристойно, не лез к ним, не пытался навязываться… в общем, не поехал с ней в Монреаль. А остался на время здесь.
— Чего-чего?
— А того, что некоторые из нас стали смотреть на это современнее, да и в любом случае… Видно, что она о тебе заботится, в доме чистенько, да и дети у вас теперь пошли. Ну, и я… вроде как поговорил с твоим отцом. В общем, короче говоря, все о’кей.
Сияя и лучась великодушием, он добавил:
— Это я к тому, что можешь возвращаться домой, Янкель.
— Да ты что, Герки! Я ведь не с горя тут. Мне здесь нравится!
— Слушай, ну оставь ты свое самолюбие! Самолюбие — это же глупо! Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Я же Герки, твой зять, сеструхин муж!
В отчаянии Джейк схватил бутылку бренди, налил себе еще.
— То есть ты хочешь сказать, — уточнил Герки, — что тебе и впрямь предпочтительнее жить здесь, чем в Монреале?
— Да.
— Ой, ну они же тут такие земноводные! Евреи и те здесь такие — прямо не подступись. Слушай, не смеши меня!
— Да нет, я абсолютно серьезно. Честно.
— К тому же в Европе все какое-то задрызганное, все старое. А дома мы можем всюду ездить… Вот ты, например, наверное, не знаешь, а ведь до Сент-Агаты[275] теперь всего час езды! Новый хайвей построили. На шесть полос!
Не очень согласованные между родителями системы воспитания вкупе с непоследовательностью попыток Джейка привить детям чувство социальной справедливости произвели эффект наложения или, точнее, вызвали некоторый временный разброд, в результате которого за два дня до Рождества, решая проблему сада, Джейк оказался в положении совершенно дурацком.
Когда в апреле 1966 года Нэнси в конце концов купила для них дом в Хэмпстеде, Джейк заехал посмотреть его по пути из Пайнвуда, где у него происходили съемки. Прошел по комнатам, толкнул последнюю стеклянную дверь, и — это ж подумать только! — перед ним открылось ничем не загроможденное чуть не бесконечное зеленое пространство. Поросшее колючими давно не стриженными кустами. С подернутым ряской стоячим прудом в середине (для размножения комаров, надо полагать) и проржавевшим «убежищем Андерсона»[276] в дальнем конце.
Сразу на передний план полезло гойское детство Нэнси — вывезенные из Онтарио трепетные воспоминания о том, как бабуля сбивала домашнее мороженое, как собирали малину, какое получалось из нее варенье и как старенький дедушка высаживал рассаду на грядки в парниках. «Глянь-кося, Нэнси, небо-то огромное какое!» Онта-ари-ари-арио-о! Городскую, вкусившую в Торонто эмансипации, мать вновь впрягли в сельскохозяйственную лямку, заставив лопатить свиной навоз и с радостным приветом кланяться каждому чудику меннониту, какой ни нарисуйся вдруг за забором участка. «Здра-асте, соседушка!» И тоном выше: «Чада, возрадуйтесь!» — это папа прибыл на уик-энд в черном «фордике» довоенной модели. Вырвался из непостижимых городских джунглей, где обувные фабрики принадлежат евреям, а ты все бьешься, бьешься, бьешься, продаешь, и все мало, все не потрафишь очередному мистеру Гольдштейну. Черт бы их всех подрал.
— Генри! — Это уже мать зовет сына. — Грядку закончил? Тогда беги, тебя уже рыбки в речке заждались.
— Ур-ра-ааа!
Лизнув Джейка в ухо, Нэнси обняла его, прижалась, вводя в сладостный мир их личной каббалы, и тут же все нарушила, заговорив о двулетниках и осенних долгоцветах, о травяных лужайках и каких-то еще, прости господи, миксбордерах.
В ужасе и смятении Джейк угрюмо напомнил ей, что он во всем этом не смыслит ни бельмеса: ведь он же вырос в городском дворе, скорее даже на свалке, где среди пробитых шин валяются арбузные корки, битые унитазы и панцирные сетки от кроватей. Однако не прошло и месяца, как уже Джейк стал самым ревностным в семье садовником, посчитав это своим режиссерским долгом — навести порядок в таком запутанном и богомерзком деле. Из универмага Джона Барнза он вышел нагруженный двухтактной бензокосой, садовыми ножницами, культиватором, кадками, граблями, опрыскивателем, семенами, тяпкой, совком и лопатой. На следующий вечер, едва Нэнси за дверь (пошла за покупками), они с Сэмми и Молли принялись сгребать и жечь осенние листья, расчищая свои угодья, свой — наконец-то — хэмпстедский надел, прямо как Ван Хеффин на Диком Западе в фильме «Шейн».