П а в л о в. Неосторожно, Вадим Николаевич.
З а б л о ц к и й. Очередной встречи ждать не мог. (Вынул из портсигара еще одну папиросу, протянул Павлову.) Надо срочно переправить на ту сторону.
П а в л о в (щелкнув каблуками). Слушаюсь.
З а б л о ц к и й. Не надо так щеголять военной выправкой, штабс-капитан.
П а в л о в. Привычка.
З а б л о ц к и й. Могут отучить. И довольно быстро. (Помолчав.) Как успехи?
П а в л о в. Разборка броневиков идет полным ходом! (Усмехнулся и добавил.) Со сборкой придется подождать: запасных частей не будет.
З а б л о ц к и й. Ну-ну…
П а в л о в. У вас все, Вадим Николаевич?
З а б л о ц к и й. Пока да.
П а в л о в. Идемте. Я вам «сквознячок» покажу подходящий.
З а б л о ц к и й. Что, простите?
П а в л о в. Проходной двор.
З а б л о ц к и й. Жаргон у вас…
П а в л о в. Считайте, что я говорю по-французски. Если разрешите, я пойду первым.
Павлов подошел к двери, осмотрелся. Жестом показал Заблоцкому, что путь свободен, и вышел. Заблоцкий направился следом. Некоторое время мастерская пуста, затем из-за ящиков показывается С а н ь к а. Лицо у него озадачено. Он в раздумье хмурит брови, потом решительно направляется к выходу и сталкивается с возвратившимся Павловым.
П а в л о в. Саня? Ты что здесь делаешь?
С а н ь к а. Голубей хотел шугануть…
П а в л о в. Голубей? Каких еще голубей?
С а н ь к а. На чердаке… А вы сюда заходили?
П а в л о в (улыбнулся). Зашел, как видишь!
С а н ь к а. Да не сейчас…
П а в л о в. А что?
С а н ь к а. Разговаривали тут двое.
П а в л о в. О чем?
С а н ь к а. О всяком… Надо бы к Леше сходить, сказать ему.
П а в л о в. Сходи, конечно! (Напряженно смотрит в спину Саньке, потом окликает.) Саня!
С а н ь к а (останавливаясь). Чего?
П а в л о в. Вместе пойдем. Подсоби-ка вот…
Он наклонился над прислоненной к стене рессорой и, когда Саня подошел к нему, взял со стола окованные железом тяжелые счеты и ударил его в висок. Санька коротко вскрикнул и упал. Павлов выхватил наган, в упор выстрелил в спину лежащего, побежал к выходу, дважды выстрелил в воздух.
П а в л о в. Стой! Стой, сволочь! (Обернулся к подбежавшим людям.) Скорей! Высокий такой, в шинели… За воротами смотрите! Что делают, гады! А?.. Что делают?
К о л ы в а н о в. Какого черта! Толком говори!
Павлов указал в глубину мастерской. Колыванов бросился туда, увидел Саньку, кинулся к нему, положил его голову к себе на колени и вглядывался, вглядывался в Санькино мертвое лицо, будто ждал, что тот улыбнется ему. Мастерская наполнялась людьми, но Колыванов не видел, как протолкалась вперед Настя и коротко вскрикнула, зажав рот ладонью; как присела рядом с ним Глаша, как, не отрывая глаз от лица Саньки, стоял и мял в руках свой треух Федор.
П а в л о в. Иду по двору… вдруг выстрел… Я сюда… Навстречу мне тот, в шинели… Оттолкнул и за ворота… Я к Сане… Потом за ним! Стреляю!.. Мимо! Стреляю… Мимо!
Появился С т е п а н, растолкал всех, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, оглядывая всех непонимающими глазами.
С т е п а н. До угла добежали… По дворам пошарили… Никого! Да что тут у вас? Что с парнем?
И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не закричать, давилась слезами и мычала некрасиво и страшно.
А л е к с е й (шепотом). Не сметь! Не сметь плакать!
И в тишине раздался прерывающийся голос Федора:
Ф е д о р. Пиши меня в комсомол, Леша! Пиши в комсомол! Слышишь?.. Пиши!..
Скрывается в темноте игровая площадка. Освещается музейный стенд с краснозвездным буденновским шлемом. Слышно, как чуть вразнобой, играет траурную мелодию небольшой духовой оркестр. В луче прожектора, у стенда, стоит Г л а ш а. В руках у нее тетрадь. Она прислушивается к меди труб, уханью барабана, звону тарелок. Задумчиво перелистывает тетрадь.
Г л а ш а. Хоронили мы Саню осенним ветреным днем. Над кладбищем кружили галки, ветер шуршал опавшими листьями, трепал черные ленты на знамени. У открытого гроба стояла мать Сани, еще совсем молодая, в черном вязаном платке. Она не плакала, стояла молча, только все время приглаживала жесткий завиток рыжеватых волос на Санькином лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат ее руки. И какие они натруженные и старые по сравнению с молодым лицом. Речи говорили короткие, похожие на клятву. И каждый называл Саньку «товарищ Чижов».
А Иван Емельянович Зайченко сказал: «Наш дорогой красный боец и сын Революции».
Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз, когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.
Слышатся винтовочные залпы. Один, второй, третий.
Потом ее увели. Она шла и все оглядывалась на заваленный еловыми ветками могильный холмик.
Все так же кричали и кружились в небе галки, вспугнутые выстрелами, тянули к саду на окраине и с гомоном усаживались там на ветки кленов и лип.
Глаша замолчала. Передала тетрадь Л е н е, которая появилась по ту сторону стенда. Опять заиграл духовой оркестр. На этот раз настоящий, большой, слаженный. И играл он не траурный марш, а старый-престарый вальс. Скрылось в темноте лицо Глаши, а Лена, слушая музыку, улыбнулась чему-то давнему.
Л е н а. Когда-то этот сад был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине. Эстраду эту называли еще «белой», потому что покрывавший ее в виде раковины навес каждую весну красили в белый цвет. На ней выступали развязные куплетисты, лихо отбивали чечетку в своих лакированных штиблетах, им шумно аплодировали и кричали из зала: «Дядя Жора, бис!», «Дядя Леня, браво!»
Осенью и весной опавшие листья сгребали в кучи и жгли. Листья сгорали медленно, и над каждой кучей долго курился дымок. Дымков было много, ветер то разносил их в стороны, то сбивал вместе, и тогда казалось, что сад надел серую шапку.
Теперь он весь был изрыт траншеями, у эстрады стояли соломенные чучела для обучения штыковому бою, слышались военные команды, но листья сгребали и жгли по-прежнему, так же курился дымок над садом, но стал он похож на пороховой, какой бывает при разрыве снарядов…
Лицо Лены погружается в темноту. Освещается игровая площадка. На садовой скамье сидит Е в г е н и й Г о р о в с к и й. Нетерпеливо посматривает в глубину аллеи. Увидел идущую к нему Л е н у. Встал.
Л е н а. Я опоздала. Прости.
Г о р о в с к и й. Тебе можно.
Л е н а. Отстояла очередь за селедкой. Мама в восторге! Будет суп из селедочных голов: «Карие глазки»! Почти поэзия! Написал бы об этом.
Г о р о в с к и й. Ты серьезно?
Л е н а. Вполне.
Г о р о в с к и й. Стихи должны быть как музыка! А писать о вобле, выбитых стеклах, подсолнечной шелухе на Невском? Извини…
Л е н а (помолчав). Шла сюда и встретила человека с очень знакомым лицом… По-моему, я его видела у Стрельцова…
Г о р о в с к и й. Ну и что?
Л е н а. В общем-то, ничего… (После паузы.) Знаешь, Женя… может быть, я ошибаюсь, но мне все время кажется, что за спиной Стрельцова стоит кто-то чужой. Стоит и нашептывает ему все речи, которые он потом произносит перед нами.
Г о р о в с к и й. Да ты что, Лена?! Так думать про Петра Никодимовича? Нет, нет!.. Ты ошибаешься, поверь мне! Какие там чужие? Стрельцов вне всяких партий, за молодежь, ты знаешь!
Л е н а (вздохнув). Ничего я уже не знаю… (Посмотрела на аллею.) Кузьма идет. (И крикнула.) Кузьма, идите к нам!..
К у з ь м а (подойдя). Наших не видели?
Г о р о в с к и й. Кого?
К у з ь м а. Ну, ребят заставских… комсомольцев…
Г о р о в с к и й. Не знал, что они уже «наши». К ним пришел?
К у з ь м а. Нужен я им… Так, посмотреть…
Г о р о в с к и й. Было бы на что! В солдатики играют!
К у з ь м а. А вы с голубыми флагами ходите! Речи говорите. Про братство, про красоту жизни… Люди на фронте смерть принимают, а вы цеха культуры какие-то придумали! Цеха-то они для работы, а не для болтовни!
Г о р о в с к и й. Погоди-погоди… Зачем же передергивать?
К у з ь м а. Не обучен. И не за картами с тобой сижу. А Стрельцов ваш сволочь!
Г о р о в с к и й. Как ты смеешь! (Он вскочил, сжал кулаки, двинулся на Кузьму.)
К у з ь м а (угрюмо). Не пыли, гимназист! А то маму будешь кричать. (Повернулся и медленно пошел в глубину аллеи.)
Л е н а (грустно). Вот и Кузьма о том же…
Где-то вдалеке послышались слова команды: «На пле-чо!», «К но-ге!»
Идем, Женя!
Горовский и Лена ушли. И снова слова команды: «На пле-чо!», «Шагом марш!» Появляется строй вооруженных комсомольцев. Среди них — С т е п а н, Г л а ш а, Ф е д о р, Н а с т я. Командует ими А л е к с е й К о л ы в а н о в.
К о л ы в а н о в. Стой! Степан, ты что потерял?
С т е п а н. Да обмотка, будь она трижды!..
К о л ы в а н о в. Вольно! Можно разойтись!..
И вынул кисет. С десяток рук потянулись к махорке. Колыванов только растерянно помаргивал, потом спохватился и прикрикнул:
Полегче, полегче налетайте!.. А ты разве куришь, Глаха?
Г л а ш а (обернувшись на Степана). Курю! Давно уже…
Н а с т я (насмешливо). Или нельзя девчатам? А, Леша?..
К о л ы в а н о в (не очень уверенно). В принципе, конечно, можно… Но как бы это сказать… Девчата все-таки… (окончательно смешался и сердито скомандовал.) Становись!