А страна у него небольшая. Но она у него одна. Другой нет. И армия одна. Не очень большая, но сильная. И умелая. И если её, эту армию, не суметь сохранить в сегодняшней кровавой круговерти Европы, мира, то Суоми останется совсем беззащитной... Перед злыми и алчными чужими солдатами. Конечно, народ и без армии будет защищаться. Лесная война... Но это уже совсем другое. Это уже борьба в лежачем положении. Нельзя. Нельзя допускать обстрел или бомбёжку Суоми. Не всегда получается...
Осторожность и выдержка всегда были ему свойственны. Ему, который в битвах не знал страха. Который, командуя кавалерийскими соединениями, проводил неожиданные и яркие операции. Бесстрашно. Но продуманно. Заранее подготовив прикрытие и перехват вражеских контратак. Это была Первая мировая. Тогда генерал Маннергейм воевал и против немцев. И Гитлер — в то время ефрейтор кайзеровской армии Адольф Шикльгрубер, — конечно, уже тогда слышал о легендарном русском генерале. И сегодня, чтобы польстить маршалу, он не лгал. Несмотря на свойственную ему изощрённость в хитрости и лицедействе.
— Я очень сожалею, — продолжал рейхсканцлер с нарастающим темпераментом, — что не смог поддержать вас в Зимней войне. Наши танки, прекрасные и мощные, не могли, однако, воевать в плохую погоду. Ещё с давних времён в Германии господствовало мнение, что вести войну зимой нельзя. И потому бронетанковые соединения Германии не были подготовлены и оснащены для Зимней войны. Кроме того, воевать на два фронта, особенно тогда, в начале войны, было невозможно. Плохая погода расстроила мои планы. Это было серьёзное невезение. Я рассчитывал покорить Францию в течение шести недель. Если бы тогда, осенью тридцать девятого, это удалось, тогда бы ход мировой истории был иным.
Гитлер продолжал, бурно, но точно жестикулируя, используя в полной мере свою подготовленность в ораторском искусстве. Барон внимательно слушал, глядя ему в глаза, которые были пусты и пронзительны, и ничего, кроме необъяснимой общей речевой страсти, не выражали.
На маршала это не действовало. О только что полученном ордене он уже не думал. Его жизненный, военный опыт, да и возраст, позволяли ему и на самые яркие, неожиданные события реагировать спокойно, не нарушая из-за эмоций, обычный ход мыслей и дел.
Он слушал слова канцлера, анализировал его речь, ход его мысли, стараясь понять, что тот не досказал. А это было всегда. Барон это чувствовал. И это было естественно. Политики и более низкого ранга не договаривают большую часть того, что сказал бы не политик. И маршал хорошо представлял причины, по которым Германия не помогла ему в Зимней войне. И они, эти причины, были другими. Конечно, война на два фронта — это да. Но главная причина была не в этом. И тем более не в оружии. А в том секретном соглашении между Гитлером и Сталиным, подписанном осенью тридцать девятого. Когда имперский министр иностранных дел Риббентроп летал в Москву. Маршал хорошо знал эту дипломатическую лису. Однако — одного из немногих высших руководителей Германии — и очень образованного, и имеющего родовой титул барона. И вот Иоахим фон Риббентроп и подготовил с Вячеславом Молотовым этот сверхсекретный протокол о сферах влияния. Протокол к договору о ненападении. И Суоми вошла в Сталинскую сферу. Маршал это тоже знал. Были кое-какие сведения от разведки. Но главное — он это просчитал. Вычислил. Исходя из стратегии и конкретных действий Германии и СССР. А действия эти он знал очень хорошо. Всегда внимательно наблюдал, изучал, анализировал.
— Мы достигли внушительных успехов на Западе. Очень внушительных. Но вот случилось огромное несчастье. Италия вступила в войну со своим слабым боевым потенциалом. И Германия вынуждена была помочь союзнику, оказавшемуся в тяжёлом положении.
Все слушали рейхсканцлера с неослабевающим вниманием. Немецкие офицеры и многие финны тоже смотрели на него с напряжением, боясь пропустить хоть один звук или жест его подвижных губ и беспокойных рук. Будто сейчас он должен был сообщить что-то такое, что приоткрыло бы главную тайну войны, секрет быстрой победы. Но он не сообщил. И они продолжали напряжённо улавливать каждое слово, вдумываться, чтобы найти что-то особенное в этой речи.
— Такая поддержка нами союзнической Италии означала рассредоточение авиации и бронетанковых войск, отвлечение сил от главной цели именно в тот момент, когда все имеющиеся в нашем распоряжении силы мы намерены были сосредоточить на Востоке. Уже с осени сорокового года руководство Германии обдумывало возможность разрыва отношений с Советским Союзом. После переговоров с Молотовым в ноябре сорокового стало ясно, что войны не избежать. Потому что требования русских оказались неслыханными! — Голос фюрера звенел. Он простирал обе руки вперёд, взмахивал ими, и слушатели, как заворожённые, внимали, не шелохнувшись.
Барон сосредоточенно смотрел на канцлера. Всё это он знал и без того, имея, практически, полную военную и политическую осведомлённость. Все его увлечения и привязанности в большинстве своём относились к военным делам и политике. Даже когда он играл на биллиарде или, выпив свою маршальскую рюппю[28], жевал лосиную отбивную, в его мозгу порой двигались танки или проплывали ряды оборонительных сооружений.
Широкие знания стратегии и русской, и английской, и немецкой позволяли ему многие военные события предугадывать. Он читал Клаузевица и Мольтке. Изучал операции Суворова и даже Македонского. Исследовал битвы на море знаменитых адмиралов. Он изучал всё, что могло ему помочь найти неординарное, неожиданное решение в своих военных делах. Неразрывно связанных с политикой. Изучал Наполеона. И Бисмарка. И Столыпина. И многих других.
Он слушал Гитлера сначала с интересом, даже увлекаясь его логикой. Но потом, когда тот стал повторяться, пытаясь за счёт голоса эмоционально усилить свою речь, это стало раздражать барона.
— В ближайшие двадцать лет мы бросим на вооружение всё! Или противник уничтожит наши народы. Уничтожит! Если мы сейчас общими усилиями не достигнем победы! — Гортанный голос фюрера, жёсткий и дрожащий, заполнил весь салон. Казалось, здесь уже ничего, кроме этого голоса, не существовало. Эти звуки метались по вагону, отражаясь от стен и потолка, и пронизывали слушателей, будто проникая и в мозг, и во внутреннюю сущность каждого.
Маннергейма всё это действо мало касалось. Он сидел спокойно, внимательно глядя на оратора. Слушал и воспринимал только то, что его интересовало. Его тренированный мозг автоматически фильтровал информацию, опуская ненужные слова, акценты. Не замечая эмоций вовсе. Эмоций, которые фюрер считал главным в речах. Порой, более важным, чем логика и факты.
— Нельзя допустить... — голос фюрера стал ещё громче и тревожнее, — чтобы буря, угрожающая нации смертью, лет через пятнадцать—двадцать начала снова свирепствовать!
Он имел перед собой конспект, порой поглядывал в него. Но всё равно нередко допускал повторы. Может быть, умышленно, для усиления впечатления? Так или иначе, это не нравилось барону, раздражало его.
Рейхсканцлер закончил. В завершение речи произнёс своё традиционное «Зиг хайль!», и присутствующие ответили таким же приветствием, вставая.
Все потянулись к выходу. Офицеры доставали сигареты, кто-то сигары. Но никто не закурил в вагоне. Ждали, когда выйдут на воздух.
Прогуливались по специально выстроенной для поезда главнокомандующего деревянной платформе. Гитлер, как будто довольный собой, медленно вышагивал, беседуя с Рюти и Кейтелем. Барон шёл один. Теперь в правой руке маршала был его привычный чёрный и тонкий стек, и рука уже была занята, она не отвлекала его мыслей.
28. ПОЛЁТ В ЛОГОВО
1942. Июнь.
— Да, я понимаю, господин маршал, что Финляндии не легко досталось то, что она сохранила бодрый дух и доброе союзничество с нами. Цифры, приведённые вами сейчас, позволили мне более точно представить картину ваших потерь. — Рейхсканцлер, низко наклонив голову, прошёл несколько шагов вдоль массивного стола из морёного дуба, сцепив руки сзади за спиной. Тем же неторопливым и длинным шагом вернулся обратно и встал напротив Маннергейма.
— Я полагаю, господин маршал, вы, как всегда, искренни со мной, и ничуть не преувеличиваете ваших сложностей в отношении живой силы и финансов, — Гитлер как бы незаметно, но вполне определённо, пронзительно, буквально на миг в упор встретился взглядом с собеседником. И тотчас перевёл глаза на свои руки, которые уже снова были впереди него, разведены, как бы в недоумении.
— Господин рейхсканцлер, давая вам информацию, мы исходили из достоверных источников подсчёта как наших людских потерь, так и нехватки продовольствия, финансов. И надеемся на вашу поддержку.
Гитлер сел на мягкий стул с высокой спинкой, предлагая жестом гостю присесть напротив. Барон также опустился на стул, внимательно глядя на канцлера.
Маннергейм был в своём обычном кителе с маршальскими позументами на стоячем воротнике. В ремне с портупеей и до блеска начищенных сапогах. Тёмные его волосы, с сединой возле лба, были аккуратно зачёсаны назад.
Золочёные пуговицы в два ряда на сером двубортном пиджаке Гитлера блестели. С левой стороны на груди — круглый партийный значок с красным кружочком и чёрной маленькой свастикой в центре. Под ним старый железный крест с белой каймой по краю. Солдатский. Чёлка, спадавшая на лоб слева, казалось, делала его лоб косым.
— Вы, господин маршал, мой верный союзник на Севере. Но у нас никак не получается совместных действий. Нет, конечно, не по вашей вине. Это обстоятельства складываются неудачно. Неудачно! Порой меня постигает невезение! Но Германия имеет все возможности, чтобы сокрушить своих врагов! Этой осенью мы нанесём сокрушительный удар по Ленинграду. Этот город должен подвергнуться деградации. Он будет разрушен. Порт тоже мы уничтожим. Только мы можем владеть Балтийским морем! Только мы! — Фюрер разволновался, лицо его покраснело, острая чёлка раздвоилась и прилипла к вспотевшему лбу. Он торопливо глотал слюну. Сделал несколько глубоких вздохов, как бы усмиряя себя, и, успокаиваясь, добавил: — В будущем Нева станет границей между нами и Финляндией.