Одиночество
…В это серое, холодное утро
горсточка большевиков была, казалось, так одинока,
как только можно быть одиноким на свете.
Море вражды бушевало вокруг них.
Мы оставили большевиков поздней ночью 26 октября, когда съезд Советов утвердил Совет народных комиссаров – первое правительство новой власти.
До чего все-таки предусмотрительно они поступили, сразу же, на волне эйфории от одержанной победы, приняв программу дальнейших действий! Когда речь зашла о правительстве, в него вошли только те, кто был согласен с программой – и получилось так, что Совет народных комиссаров оказался сплошь большевистским. Нет, в РСДРП(б) тоже существовали фракции и группы, которые смотрели в разные стороны, – но хотя бы не в противоположные, и то хорошо! А поскольку у них существовал еще и сильный лидер, то новое правительство имело шансы со временем стать дееспособным.
Зато ВЦИК, которому был подотчетен Совнарком, оказался все-таки коалиционным, хотя и не в смертельном варианте. В него входили 62 большевика, 29 левых эсеров, 6 социал-демократов интернационалистов, 3 украинских социалиста и 1 эсер-максималист – представители тех политических групп, которых как-то удалось уговорить остаться в Смольном, и в каждой фракции (кроме, может быть, эсеров-максималистов) наверняка было по несколько направлений. Плюс к тому съезд постановил, что туда могут войти, если пожелают, представители крестьянских Советов, армейских организаций и тех фракций, которые покинули съезд 25 октября. Председателем этого Ноева ковчега стал Каменев.
Однако, как выяснилось практически сразу, вопрос о «социалистическом» правительстве не был закрыт. Представляете, что бы началось, если бы съезд и избранный им ВЦИК рухнули в дебаты о коалиции, не имея четкой программы? А так большевики обрели достаточно прочную опору под ногами и могли защищаться от обвинений в недемократичности. Что вы, что вы! Они никоим образом не против коалиции! Даже Ленин и Троцкий согласны работать в новом правительстве с кем угодно – но при одном условии: на основании той программы, которую принял съезд Советов.
Вот только это условие почему-то оказалось неприемлемым для братьев-социалистов. Почему бы это, а?
Из воззвания съезда Советов «Рабочим, крестьянам и солдатам!»:
«…Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки…
…Советская власть предложит немедленный демократический мир всем народам и немедленное перемирие на всех фронтах. Она обеспечит безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель в распоряжение крестьянских комитетов. Отстоит права солдата, проведя новую демократизацию армии, установит рабочий контроль над производством, обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания, озаботится доставкой хлеба в города и предметов первой необходимости в деревню, обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение…»
Нет, конечно, для октябристов или, скажем, кадетов, выражавших интересы буржуазии, такая программа абсолютно неприемлема. Но чем она не годилась меньшевикам и эсерам, которые, согласно их собственным декларациям, защищали трудовой народ? Чем было плохо социалистам во ВЦИКе и в коалиционном правительстве, действующем на основе таких решений съезда? Их смущало то, что эти обещания невозможно выполнить? Но ведь и Временное правительство не делало ровным счетом ничего из того, что обещало, а эсеры и меньшевики входили в него без малейших нравственных судорог.
Что любопытно: сами решения они не критикуют, ограничившись криками о том, что ничего из обещанного большевики не выполнят. Братья-социалисты упорно цепляются за факт ареста Временного правительства – мол, незаконно, узурпация! Забавно – когда после Февральской революции «Временный комитет» постановил арестовать все царское правительство, никто этим, помнится, особо не возмутился. И что у нас получается? А получается у нас чисто готтентотская мораль: если сосед пришел, побил меня, угнал моих быков и изнасиловал моих жен – это плохо, а если я побил соседа, угнал его быков и изнасиловал его женщин – это хорошо.
А с учетом того, что Совнарком тоже являлся временным правительством, действующим только до Учредительного собрания, а Учредительное собрание новая власть намеревалась провести немедленно (несколько дней спустя оно было назначено на 28 ноября) – ситуация приобретает стойкий запах паранойи. О чем спор, собственно говоря? Либо… либо в этом деле есть что-то такое, чего мы не знаем.
В поисках того, чего не знаем, обратим внимание на «моменты истины», проскакивающие между фразами противников новой власти. То социалисты заявят, что не признают не только Совнарком, но и сам съезд. То шантажирующий всех забастовкой железнодорожников Викжель ляпнет, что не только считает старый состав ЦИКа живым и действующим, но и принимает в разборке властей его сторону. Ладно, можно не признавать большевистский Совнарком – но съезд Советов-то и избранный им коалиционный ВЦИК чем виноваты? За что их-то объявлять нелегитимными?
Самый логичный ответ, как всегда, прост: дело отнюдь не в Совнаркоме, а в самом съезде. Ну, не в делегатах, конечно, которые в грязных сапогах на паркет поперли, а в их решениях. Воззвание – это «протокол о намерениях», самих же решений было три: декрет о мире, декрет о земле да немедленный созыв Учредительного собрания. И едва ли принципиальные разногласия кипели вокруг третьего пункта. Вот уже год, как все основные события в Российской державе, если снять верхний слой политической фразы, определялись одним: отношением к войне.
По главному вопросу на стороне большевиков был тяжело дышащий у подножия политического олимпа народный океан. «Немецкие агенты» – это версия для пропаганды: да, конечно, сепаратный мир немцам выгоден – но это не значит, что он невыгоден России! Позиция масс была неизменна, и если политики, такие, как тот же Каменев, оставшись «в одиночестве на колеснице», чувствовали себя неуверенно, то тактик Ленин видел ситуацию по-другому: баба с возу – кобыле легче.
Любопытно все же: что именно так возмутило гордо удалившихся со съезда братьев-социалистов – попранная демократия или декрет о мире? Возможно, кое-что прояснит маленький фактик: из одиннадцати членов Временного правительства первого состава девять (кроме Гучкова и Милюкова) были масонами, а всего из 29 человек, прошедших за восемь месяцев через этот орган, масонские значки имели 23 (в том числе, естественно, и Керенский). Но и в ЦИК Петросовета первого созыва все три члена президиума – Скобелев, Чхеидзе и тот же Керенский – тоже являлись масонами. Учитывая, что масонство того времени было не столько тайным обществом, сколько насквозь прозападным деловым клубом, видно, что на самом деле и правительство, и ЦИК – это одна тусовка.
Да и соратники по Антанте были бы круглыми идиотами, если бы не ассигновали определенную сумму на подкуп российской политической верхушки, и не меньшими идиотами были бы члены Военно-промышленного комитета, если бы не сделали то же самое.
Естественно, ни один из попавших в эмиграцию политических деятелей октября 1917 года о столь низменных мотивах не пишет. И у нас тоже нет оснований подозревать их в такой гадости – ради деловых связей с англичанами и французами, а тем более ради каких-то грязных разноцветных бумажек кидать в мясорубку войны новые сотни тысяч живых людей. Само собой, они – хорошие, и в своем противодействии большевикам действовали исключительно из святой и чистой любви к революции и демократии. И Гражданскую войну тоже ради них развязали…
Глава 7Предчувствие гражданской войны
Никто не имеет права убивать и грабить
только для того, чтобы убивать и грабить!
Можно только во имя высоких
национально-освободительных движений,
культурных или эстетических ценностей,
продвижения культуры на восток…
Потому умоются кровью все,
кто усомнится в нашем миролюбии!
Принято думать, что белогвардейцы беззаветно сражались против красных за «батюшку-царя» – еще одна стойкая легенда о «России, которую мы потеряли». На самом деле наиболее адекватно политические взгляды белой армии отразил милый детский боевик «Новые приключения неуловимых» – помните, что началось в одесском ресторане, когда один из посетителей заказал «Боже, царя храни»?
Увы, начиная с 1917 года на построссийском пространстве противостояли не монархия и большевики, как сейчас, вслед за советскими, пытаются представить дело некоторые российские историки[108]. Там схлестнулись насмерть Февраль и Октябрь. Силы, противостоящие большевикам, – это как раз те самые господа, которые довели страну до ручки. «Мальчики в розовых штанах» образца 1917 года, сторонники «войны до победного конца» во имя британских интересов, мародеры-фабриканты, выжимавшие, как лимон, государственную казну, развращенная аристократия, диссидентствующее «образованное общество». Мотивы их просты, как три копейки: выполнить «союзнический долг», вернуть свои деньги, имущество, положение в обществе, поставить вылезшего из бараков и подвалов «хама» на место, и чтобы он это место накрепко запомнил. А у интеллигенции еще и неистребимая привычка к диссидентству: какова бы ни была власть, интеллигент всегда вякнет против. Вся эта публика за то, чтобы вернуть Россию, которую они потеряли, была готова брататься хоть с самим чертом и платить любую цену.
Если мы прикинем расклад сил в этой войне, то увидим интереснейшую картину. Большевики опирались лишь на самих себя и на внутренние ресурсы страны – союзников у них не было. Причина проста: ну как могло иметь дело с этой властью общество, где право собственности почиталось священным? В конце концов, стиснув зубы, на союз с Советской Россией пошла униженная и подвергнутая международному остракизму Германия, но и то – стоило подуть теплому ветерку с западной границы, как германские правящие круги тут же стали сворачивать контакты с СССР. Да и возникла эта связь уже после Гражданской войны. До 1920 года большевики сражались в полном одиночестве.
А вот белые легко нашли себе союзников – в первую очередь потому, что готовы были торговать Россией оптом и в розницу. Уже в сентябре семнадцатого они не прочь были в порядке борьбы со смутой сдать Петроград, да и всю страну немцам, при том что одновременно стояли за войну до победного конца. Где же логика? Как говорил один маленький ленинградский мальчик, «логика – на другом корабле».
Союзников тоже не надо долго искать, они остались еще с прежних времен. Все то же «мировое сообщество», жаждущее новых рынков и новых колоний. В популярной частушке времен Гражданской войны пелось: «Мундир английский, погон французский, табак японский, правитель омский». Вот и вторая составляющая ненависти «цивизизованного мира» к большевикам – какую вкусную добычу эти мерзавцы увели прямо из-под носа!
Конечно, если бы западные державы не были связаны войной, большевиков раздавили бы мгновенно – но разделенная на две половины Европа в то время увязла в собственных делах и до лета 1919 года разбиралась с ними. А потом время было упущено: большевики успели создать хоть и плохонькую, но армию, народ, в общем-то, был если не за них, то и не за белых, а ввязываться в новую большую войну сразу же после окончания прежней Европа была не готова. Да и стоит ли возиться с тем, чтобы добивать большевиков, – сами упадут!
Этот факт настолько очевиден, что с ним не спорят даже диссиденты: большевики не имели международной поддержки («жидомасоны» не в счет), а за спинами белых стояла чуть ли не вся цивилизованная Европа. Крики деятелей Февраля о том, что большевики толкают страну к гражданской войне, расшифровывались следующим образом: «Предупреждаем: если большевики возьмут власть, мы развяжем против них Гражданскую войну!»
Началась эта война в городе Петрограде 26 октября 1917 года.
Готтентоты
В о р о т ы н с к и й
Так, родом он незнатен; мы знатнее.
Ш у й с к и й
Да, кажется.
В о р о т ы н с к и й
Ведь Шуйский, Воротынский…
Легко сказать, природные князья.
Ш у й с к и й
Природные, и Рюриковой крови.
Но разве это не было именно тем,
чего так жаждали социалисты,
о чем они говорили целых семьдесят лет?
Но теперь, когда апатичные массы
поднялись в грандиозном восстании,
эти интеллектуалы были напуганы, в смятении.
Именно они, интеллектуалы, были опекунами,
хранителями или руководителями революции.
Как у масс хватило безрассудной смелости
взять все в свои руки?
Поддавшись на простую провокацию и торжественно удалившись со съезда, братья-социалисты быстро поняли, какого сваляли дурака, – и очень обиделись. Эта комическая фигурка, этот выскочка, над которым полгода смеялся весь политический Петроград, переиграл их – и с какой легкостью! Да, приятно было, будучи в большинстве, объяснять оппонентам, что надо соблюдать дисциплину и выполнять решения этого самого большинства. А вот самим соблюсти основное правило демократии братьям-социалистам оказалось куда горше…
Первую реакцию на поражение описал в своих воспоминаниях все тот же Николай Суханов:
«Ко мне подошел один из видных деятелей ЦИК…
– Что делать? – заговорил “адским шепотом”, но в искреннем гневе мой собеседник, с искаженным лицом потрясая передо мной кулаками. – Что делать? Собрать войска и разогнать эту сволочь. Вот что делать!
Это было не только настроение. Это была программа меньшевистско-эсеровских обломков крушения в те дни. Под флагом “Комитета спасения” меньшевики… начали работать над реставрацией керенщины. Добрая половина их по-прежнему стояла за коалицию. Остальные либо признавали “законную власть Временного правительства”, либо считали необходимым создать новую власть в противовес Смольному, либо просто стояли за ликвидацию Смольного всеми средствами и путями».
Впрочем, они не только говорили «адским шепотом», но и действовали с самых первых минут, причем весьма недемократично.
«Старый ЦИК, сбежавший в лице своего большинства и в лице своих лидеров, должен был, конечно, формально сложить свои полномочия, сдать дела и отчитаться в денежных суммах… Но старый ЦИК, сбежав из Смольного в другой вооруженный лагерь, не сделал ни того, ни другого, ни третьего.
Отделы перестали работать, и большинство служащих разбрелось кто куда. Это еще довольно понятно и непредосудительно. Но денежные суммы? Представьте себе: старый ЦИК унес их с собой! Служащие – кассиры, бухгалтеры и барышни по распоряжению низложенных властей набили кредитками свои карманы, напихали их, куда возможно, под платье и унесли из Смольного всю кассовую наличность…
Конечно, все было бы в порядке, если бы деньги были унесены с целью их сохранения и отчета в будущем. Ответственные люди могли опасаться за их целость – среди необычной обстановки Смольного. Но дело обстояло совсем не так. Большинство ЦИК захватило деньги в целях дальнейшего распоряжении ими по своему усмотрению: их употребляли в дальнейшем на политические цели меньшевиков и эсеров… И все это было проделано без всяких попыток отрицать законность второго съезда и его ЦИК. Невероятно, но вполне достоверно.
Факт захвата денег, однако, не был простой уголовщиной, хотя бы и совершаемой в политических целях. Он был именно результатом ослепления и в определенных пределах имел свою логику. Дело в том, что ЦИК, убегая из Смольного, не сложил своих полномочий и не собирался сложить их. Пользуясь захваченными средствами, старое советское большинство продолжало действовать под фирмой верховного советского органа… Не оспаривая законности нового ЦИК и не собирая заседаний старого, они пользовались и именем, и материальными средствами бывшего советского центра в своей войне против нового строя».
Милая картинка? В принципе почерк знакомый. Российские политики, едва почуяв в себе хоть какую-то силушку, забывают о парламентских методах с легкостью необыкновенной. Это подтверждается, кстати, куда более близкими нам событиями «перестройки», например… Но и первый отрывок из Суханова чрезвычайно характерен – чем не октябрь 1993 года?
Между тем новая власть была ничуть не менее легитимна, чем старая. Вспомним, как появилось на свет Временное правительство. В дни февральской смуты некоторое количество деятелей уже распущенной Государственной Думы образовали «Временный комитет», который после отречения царя создал правительство. С точки зрения закона это была даже большая узурпация власти, чем в октябре: Ленин по крайней мере опирался на официально действующий съезд если и не слишком законного, то хотя бы признанного его оппонентами представительного органа – ведь эсеры и меньшевики всю дорогу, начиная с февраля, работали в Советах, а стало быть, считали их властной структурой. А Временное правительство опиралось просто на кучку людей, объявивших себя каким-то «комитетом». Да и с правительством этим большевики поступили точно так же, как сформировавшая его Дума в свое время поступила с царскими министрами.
Но кого это волнует, когда речь идет о таких день… простите, о выполнении святого союзнического долга и спасении России!
Вели себя бывшие братья по борьбе чрезвычайно вызывающе – в июле большевиков арестовывали за куда меньшие прегрешения. Однако новая власть политических противников пока не трогала. Она показывала просто удивительное миролюбие, до поры позволяя им развлекаться по полной программе и все больше демонстрировать перед всеми тот факт, что они выполняют политические правила только до тех пор, пока ситуация их устраивает. При этом большевики по-прежнему не грешили против правил.
Естественно, сие никоим образом не говорит об их приличности – это была самая отвязанная политическая сила того времени, – а лишь о чисто тактическом превосходстве. Перед тем как перейти к силовым действиям, они собирались до конца использовать ресурс устава и протокола. И, само собой, они не собирались делать из своих противников мучеников за идею, предпочитая оставить эту выигрышную позицию за собой.
А вот у другой стороны нервы сдали всерьез.
Гордо удалившись со съезда, братья-социалисты вместе с другими представителями петроградской общественности пошли защищать Временное правительство. В изложении того же Джона Рида, совершившего поздним вечером еще одну экскурсию в Зимний, выглядел этот акт высокого мужества следующим образом:
«То было изумительное зрелище. Как раз на углу Екатерининского канала под уличным фонарем цепь вооруженных матросов перегораживала Невский, преграждая дорогу толпе людей, построенных по четыре в ряд. Здесь было триста – четыреста человек: мужчины в хороших пальто, изящно одетые женщины, офицеры – самая разнообразная публика. Среди них мы узнали многих делегатов съезда, меньшевистских и эсеровских вождей. Здесь был и худощавый рыжебородый председатель исполнительного комитета крестьянских Советов Авксентьев, и сподвижник Керенского Сорокин, и Хинчук, и Абрамович, а впереди всех – седобородый петроградский городской голова старый Шрейдер и министр продовольствия Временного правительства Прокопович, арестованный в это утро и уже выпущенный на свободу. Я увидел и репортера газеты “Russian Daily News” Малкина. “Идем умирать в Зимний дворец!” – восторженно кричал он. Процессия стояла неподвижно, но из ее передних рядов неслись громкие крики, Шрейдер и Прокопович спорили с огромным матросом, который, казалось, командовал цепью.
“Мы требуем, чтобы нас пропустили! – кричали они. – Вот эти товарищи пришли со съезда Советов! Смотрите, вот их мандаты! Мы идем в Зимний дворец!..”
Матрос был явно озадачен. Он хмуро чесал своей огромной рукой в затылке. “У меня приказ от комитета – никого не пускать во дворец, – бормотал он. – Но я сейчас пошлю товарища позвонить в Смольный…”
“Мы настаиваем, пропустите! У нас нет оружия! Пустите вы нас или нет, мы все равно пойдем!” – в сильном волнении кричал старик Шрейдер.
“У меня приказ…” – угрюмо твердил матрос.
“Стреляйте, если хотите! Мы пойдем! Вперед! – неслось со всех сторон. – Если вы настолько бессердечны, чтобы стрелять в русских и товарищей, то мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулеметами!”
“Нет, – заявил матрос с упрямым взглядом. – Не могу вас пропустить”.
“А что вы сделаете, если мы пойдем? Стрелять будете?”
“Нет, стрелять в безоружных я не стану. Мы не можем стрелять в безоружных русских людей…”
“Мы идем! Что вы можете сделать?”
“Что-нибудь да сделаем, – отвечал матрос, явно поставленный в тупик. – Не можем мы вас пропустить! Что-нибудь да сделаем…”
“Что вы сделаете? Что сделаете?”
Тут появился другой матрос, очень раздраженный. “Мы вас прикладами! – решительно вскрикнул он. – А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!”
Раздались дикие вопли гнева и негодования. Прокопович влез на какой-то ящик и, размахивая зонтиком, стал произносить речь.
“Товарищи и граждане! – сказал он. – Против нас применяют грубую силу! Мы не можем допустить, чтобы руки этих темных людей были запятнаны нашей невинной кровью! Быть расстрелянными этими стрелочниками – ниже нашего достоинства. (Что он понимал под словом “стрелочники”, я так и не понял.) Вернемся в думу и займемся обсуждением наилучших путей спасения страны и революции!”
После этого толпа в строгом молчании повернулась и двинулась вверх по Невскому, все еще по четверо в ряд».
Домаршировав до городской думы, они всерьез озаботились спасением родины и революции… ну конечно же, образовав еще один комитет, который так и назывался – Комитет спасения родины и революции. Естественно, он тут же объявил себя высшей властью. Петроградская городская дума, заявив, что она является единственной легитимной властной структурой, сделала то же самое. Лейтмотив был один: большевики – разбойники и грабители, их конец – вопрос нескольких часов, так что нечего тут… К Комитету спасения примыкали все новые и новые организации: ЦИК, исполком крестьянских советов, Центральный армейский комитет, Центрофлот, центральные комитеты партий меньшевиков, эсеров и народно-социалистической партии, крестьянский союз, почтово-телеграфный союз, Викжель, Союз союзов[109], торгово-промышленный союз, кооперативы, земства, городские самоуправления…
26 октября, когда еще не закончился съезд Советов, Комитет выпустил свое первое воззвание.
«Гражданам Российской республики.
25 октября большевиками Петрограда вопреки воле революционного народа преступно арестована часть Вр. правительства, разогнан Временный Совет Российской республики и объявлена незаконная власть.
Насилие над правительством революционной России, совершенное в дни величайшей опасности от внешнего врага, является неслыханным преступлением против родины.
Мятеж большевиков наносит смертельный удар делу обороны и отодвигает всем желанный мир.
Гражданская война, начатая большевиками, грозит ввергнуть страну в неописуемые ужасы анархии и контрреволюции и сорвать Учредительное собрание, которое должно упрочить республиканской строй и навсегда закрепить за народом землю.
Сохраняя преемственность единой государственной власти, Всероссийский комитет спасения родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства, которое, опираясь на силы демократии, доведет страну до Учредительного собрания и спасет ее от контрреволюции и анархии.
Всероссийский комитет спасения родины и революции призывает вас, граждане:
Не признавайте власти насильников!
Не исполняйте их распоряжений!
Встаньте на защиту родины и революции!
Поддерживайте Всероссийский Комитет Спасения Родины и революции!»[110]
Как видим, Геббельсу было у кого учиться искусству наглой лжи. Гражданскую войну начали никоим образом не большевики, а Керенский, который помчался за казаками. О законности власти Совнаркома мы уже говорили, а писать, что «временные» арестованы вопреки воле революционного народа… впрочем, тут авторы воззвания были правы. Народ – помните, там, на набережной? – предлагал сразу отрезать им головы и кинуть в Неву. Пожалуй, все-таки вопреки…
О том, какие слова произносил рабочий или солдат, прочитав ненавистное слово «оборона», или что говорил крестьянин, услышав обещание, что Учредительное собрание (которое, как твердили на протяжении всех этих восьми месяцев, состоится после победоносного окончания войны) даст ему землю – которую уже дал съезд Советов…
Впрочем, рассчитан сей опус был не на морлоков – он предназначался для «чистой» публики. На грамотного обывателя обрушился целый вихрь воззваний, прокламаций, газетных статей. Его пугали голодом, немцами, погромами, уверяли, что большевики пришли к власти незаконно, что все их обещания – ложь, грозили возмездием Божиим, союзническим и криминальным. Народ, неграмотный, но не темный, встречал эту печатную продукцию смехом: мол, проиграли, а теперь машут после драки кулаками.
В городе, везде, где только можно было помитинговать, кипели возмущенные толпы. Они были чрезвычайно трусливы и разбегались при виде одиночного броневика – но большевистское правительство еще не дозрело до того, чтобы гасить страсти свинцовым дождем, – это придет позже. Пока что митингующих пытались утихомирить немногочисленные красногвардейские караулы. Естественно, тщетно пытались…
Совершенно замечательно обстановку 26 октября изложил Джон Рид. Он хоть и сочувствовал большевикам, однако пытался все же быть объективным, и эта объективность хорошего журналиста получилась покруче любой агитации. Итак, ему слово.
«В этот день я видел в огромном амфитеатре Николаевского зала бурное заседание городской думы, объявленное беспрерывным. Здесь были представлены все силы антибольшевистской оппозиции. Величественный, седобородый и седовласый городской голова Шрейдер рассказывал собравшимся, как прошлой ночью он отправился в Смольный, чтобы заявить протест от имени городского самоуправления. “Дума, являющаяся в настоящий момент единственной в городе законной властью, созданной на основе всеобщего, прямого и тайного голосования, не признает новой власти!” – завил он Троцкому. В ответ Троцкий сказал: “Что ж, на это есть конституционные средства. Думу можно распустить и переизбрать…” Рассказ Шрейдера вызвал бурю негодования…
“Если вообще признавать правительство, созданное штыками, – продолжал старик, обращаясь к думе, – то такое правительство у нас есть. Но я считаю законным только такое правительство, которое признается народом, большинством, а не такое, которое создано кучкой узурпаторов…”[111]
Городской голова среди шума и криков сообщает, что большевики уже нарушили права городского самоуправления, назначив в ряд отделов своих комиссаров… Кадет Шингарев потребовал, чтобы все служащие городского самоуправления, согласившиеся быть комиссарами Военно-революционного комитета, были смещены и преданы суду.
…
Время от времени появлялись связные и приносили новости, переданные им по телефону. Большевики выпустили из тюрьмы четырех министров-социалистов. Крыленко отправился в Петропавловскую крепость и сказал адмиралу Вердеревскому, что морской министр дезертировал и что он, Крыленко, уполномочен Советом народных комиссаров просить его ради спасения России взять на себя управление министерством. Старый моряк согласился…[112] Смольный издал новый декрет, расширяющий полномочия городских дум в продовольственной области».
И как, вы думаете, отреагировала дума на расширение своих прав?
«Последнее было воспринято как дерзость и вызвало необычайный взрыв негодования. Он, Ленин, узурпатор, насильник… смеет устанавливать пределы полномочий свободного независимого и автономного городского самоуправления! Один из членов думы, потрясая кулаками, внес предложение вовсе прекратить доставку в город продовольствия, если только большевики посмеют вмешиваться в дела комитетов снабжения…»
Вот и пойми причину их возмущения. То ли они протестовали против расширения полномочий из несогласия с новой властью, то ли их заботила автономия от Совнаркома, который не был в доле с членами продовольственных комитетов, – а вы представляете, какие бабки наваривались в этих структурах во время голода?!
«Александровский зал был тоже набит битком. Шло заседание Комитета спасения. Выступал Скобелев: “Никогда, – сказал он, – положение революции не было так остро, никогда вопрос о самом существовании Российского государства не возбуждал столько тревоги. Никогда еще история так резко и так категорически не ставила перед Россией вопрос – быть или не быть. Настал великий час спасения революции, и, сознавая это, мы охраняем тесное единение всех живых сил революционной демократии, организованная воля которой уже создала центр для спасения родины и революции. Мы умрем, но не покинем нашего славного поста…”»
Я не просто так привожу эти скучные и напыщенные речи. Как видим, в обоих залах процветает не просто болтовня, но болтовня вполне определенного толка, а именно – февральская. Правая половина российского политического спектра по-прежнему помалкивает, выжидая. В первую голову против большевиков выступили демократические деятели, и ясно почему (если вынести за скобки декрет о мире). Их оскорбили в лучших чувствах, попытавшись начать делать дело, которое не является словом. Между тем для всех российских «демократов», как тогдашних, так и нынешних, делом является именно произнесенное с трибуны слово. Большевики, остро нуждавшиеся в любых кадрах, ни для кого не закрывали возможность работы. Есть данные, что впоследствии консультантом ВЧК был даже такой одиозный человек, как бывший шеф жандармов Российской империи Джунковский. Но вот трибунная политическая болтовня больше не требовалась, и господа политики ощутили себя выброшенными из жизни.
Именно в эти первые послеоктябрьские дни родилась еще одна, на редкость устойчивая байка о зверствах большевиков во время переворота. Какое нынешнее «патриотическое» издание ни возьми, непременно наткнешься на упоминание мальчиков-юнкеров, заколотых штыками, изнасилованных женщин из ударного батальона, замученных в Петропавловке министров. Правда, при попытке проверить эти рассказы конкретных жертв почему-то не находилось: выяснялось, что и члены Временного правительства живы и здоровы, и юнкера с ударницами распущены по домам – но кого это интересовало?
Пытаясь постигнуть сложные мотивы русских политиков, Джон Рид приводит очаровательную сценку:
«Мы разговорились с одним молодым эсером, который в свое время вместе с большевиками ушел с Демократического совещания…
“Вы здесь?” – спросил я его.
В его глазах вспыхнул огонь. “Да! – воскликнул он. – В среду ночью я вместе со своими партийными товарищами ушел со съезда. Не для того я двадцать лет рисковал жизнью, чтобы теперь подчиниться тирании темных людей… Их методы нетерпимы. Но они не подумали о крестьянах… когда поднимется крестьянство, их конец станет вопросом минуты!”
“Но крестьяне – выступят ли они? Разве декрет о земле не удовлетворил крестьян? Чего же им еще желать?”
“Ах, этот декрет о земле! – в бешенстве закричал он. – А знаете ли вы, что такое этот декрет о земле? Это наш декрет, целиком эсеровская программа! Моя партия выработала основы этой политики после самого тщательного исследования крестьянских требований! Это неслыханно…”
“Но если это ваша собственная политика, то против чего вы возражаете? Если таковы желания крестьянства, то с какой же стати оно будет выступать против?”
“Как же вы не понимаете! Разве вам не ясно, что крестьяне немедленно поймут, что это просто обман, что эти узурпаторы обокрали нашу эсеровскую программу?”»
Ленин точно так же недоуменно пожимал плечами: если декрет о земле отражает желания народа, то какая разница, на программе какой партии он построен? Совершенно замечательно и рассуждение о «нетерпимых методах» в устах эсера – члена партии, совсем еще недавно располагавшей самой мощной террористической организацией, чьи боевики наводили страх на страну. А чего стоит великолепное убеждение, что крестьяне поднимутся, чтобы восстановить попранную честь эсеров, программу которых – о ужас! – реализовал кто-то другой…
Но дальше было еще ослепительней, поскольку дошло до вещей конкретных.
«Я спросил его: “Верно ли, что Каледин двигается к северу?”
Он кивнул головой и стал потирать руки с каким-то ожесточенным удовлетворением. “Совершенно верно!.. Теперь вы видите, что натворили эти большевики. Они подняли против нас контрреволюцию. Революция погибла. Погибла революция”.
“Но ведь вы будете защищать революцию?”
“Конечно, мы будет защищать ее до последней капли крови! Но сотрудничать с большевиками мы ни в коем случае не станем…”
“Ну, а если Каледин подступит к Петрограду, а большевики встанут на защиту города. Разве вы не присоединитесь к ним?”
“Разумеется, нет! Мы тоже будем защищать город, но только не вместе с большевиками! Каледин – враг революции, но и большевики – такие же ее враги”.
“Кого же вы предпочитаете – Каледина или большевиков?”
“Да не в этом дело! – нетерпеливо крикнул он. – Я говорю вам, революция погибла. И виноваты в этом большевики.
Смольный уже послал к нам делегатов с предложением сформировать новое правительство. Но теперь они в наших руках: они абсолютно бессильны… Мы не будем сотрудничать…”»
Практическому американскому уму, выросшему на рассказах о покорителях Дикого Запада, не понять этого утонченного мазохизма: собеседнику важно не спасти революцию, а констатировать факт, что революция погибла по вине тех, кого он не любит. Большевики в августе вели себя иначе…
В июне 1917 года, когда Ленин на заседании Петросовета на вопрос о том, есть ли партия, которая способна сейчас взять власть, прокричал свое: «Есть такая партия!» – его встретили смехом. Сейчас большевики реально взяли власть – и им ответили ненавистью.
Собрать войска и разогнать эту сволочь!
Стоит интеллигенту
переступить некую внутреннюю черту —
и бандиту рядом с ним становится нечего делать!
Следующие два дня ушли на агитацию. Заводы стояли за Совнарком, «чистая» публика – за «комитет спасения». Шла пропагандистская битва за гарнизон. Задача «комитета» облегчалась тем, что им не надо было перетягивать гарнизон на свою сторону, – достаточно нейтралитета. Зачем – станет ясно пару дней спустя.
Особенно кипели страсти в Михайловском манеже, где размещался полк броневиков. Обращаемся снова к основному журналистскому свидетельству о тех днях:
«Манеж был тускло освещен единственным фонарем, висевшим под самым потолком огромного помещения. В темноте смутно маячили высокие пилястры и окна. Кругом были видны неясные чудовищные очертания броневых машин. Одна из них стояла в самом центре помещения под фонарем. Вокруг нее столпилось до двух тысяч одетых в серовато-коричневую форму солдат, почти терявшихся в огромном пространстве величественного здания. Наверху броневика находилось до дюжины человек: офицеры, председатель солдатского комитета, ораторы…[113] Поручик в кожаной тужурке, председатель Всероссийского съезда броневых частей, говорил речь:
“Страшно русскому убивать своих же братьев русских. Между солдатами, которые плечом к плечу выступали против царя, плечом к плечу били внешнего врага в боях, которые войдут в историю, не должно быть Гражданской войны! Что нам, солдатам, до всей этой свалки политический партий?.. Мы не хотим Гражданской войны, нет, не хотим! Но нам необходимо правительство объединенной демократии, в противном случае Россия погибла! При таком правительстве не понадобится Гражданской войны и братоубийства”».
Его слушали. Впрочем, слушали всех – делегатов с фронта, думцев, социалистов, большевиков, – кроме тех, кто агитировал за «войну до победного». Таким говорить не давали.
«Мне никогда не приходилось видеть людей, с таким упорством старающихся понять и решить. Совершенно неподвижно стояли они, слушая ораторов с каким-то ужасным, бесконечно напряженным вниманием, хмуря брови от умственного усилия. На их лбах выступал пот. То были гиганты с невинными детскими глазами, с лицами эпических воинов».
Простим американцу его экспансивность – обстановка не располагала к сдержанности. Постараемся лучше их увидеть. Броневые части были элитными войсками, туда отбирали лучших – но даже эти лучшие едва ли имели больше, чем начальное образование, а им предстояло разобраться в паутине слов, сплетенных профессиональными политиками, понять, говоря современным языком, «где здесь наколка». Один раз – в феврале – их уже обманули, оплели красивыми речами. Дать еще один шанс социалистам? Или не давать? Найдется ли кто-нибудь, кто не будет призывать их на свою сторону, а просто объяснит, что происходит?
Основной закон пропаганды – сделать так, чтобы человек мог поступить согласно формуле, изложенной в песне, которая будет написана семьдесят лет спустя: «Я возьму свое там, где я увижу свое».
«Вдруг между комитетчиками и офицерами, стоявшими на броневике, начался горячий спор… Солдат, которого удерживал офицер, вырвался и высоко поднял руку.
“Товарищи! – закричал он. – Здесь товарищ Крыленко, он хочет говорить!”
Раздался взрыв криков, аплодисментов и свистков… Среди невообразимого гула и рева народный комиссар по военным делам, подталкиваемый и подсаживаемый со всех сторон, взобрался на броневик. Постояв минутку, он перешел на радиатор, уперся руками в бока и, улыбаясь, огляделся. Приземистая фигура на коротких ногах, в военной форме, без погон и с непокрытой головой…
“Товарищи солдаты! – начал Крыленко хриплым от усталости голосом. – Я не могу как следует говорить, прошу извинить меня, но я не спал целых четыре ночи…
Мне незачем говорить вам, что я солдат. Мне незачем говорить вам, что я хочу мира. Но я должен сказать вам, что большевистская партия, которой вы и все остальные храбрые товарищи, навеки сбросившие власть кровожадной буржуазии, помогли совершить рабочую и солдатскую революцию, – что эта партия обещала предложить всем народам мир. Сегодня это обещание уже исполнено!”
Гром аплодисментов…
“Вас уговаривают оставаться нейтральными – оставаться нейтральными в тот момент, когда юнкера и ударники, никогда не знающие нейтралитета, стреляют в нас на улицах и ведут на Петроград Керенского или еще кого-нибудь из той же шайки… Меньшевики и эсеры просят вас не допускать гражданской войны. Но что же давало им самим возможность держаться у власти, если не Гражданская война, та Гражданская война, которая началась еще в июле и в которой они постоянно стояли на стороне буржуазии, как стоят и теперь?
Как я могу убеждать вас, если ваше решение уже принято? Вопрос совершенно ясен. На одной стороне – Керенский, Каледин, Корнилов, меньшевики, эсеры, кадеты, городские думы, офицерство… Они говорят вам, что их цели очень хороши. На другой стороне – рабочие, солдаты, матросы, беднейшие крестьяне. Правительство в ваших руках. Вы хозяева положения. Великая Россия принадлежит вам. Отдадите ли вы ее обратно?”
Крыленко еле держался на ногах от усталости. Но чем дальше он говорил, тем яснее проступала в его голосе глубокая искренность, скрывавшаяся за словами. Кончив свою речь, он пошатнулся и чуть не упал. Сотни рук поддержали его. И высокий, темный манеж задрожал от грохота аплодисментов».
Вспомним еще раз большевика Баскакова из повести Гайдара.
«– Семен Иванович! – крикнул я, дергая Галку за рукав. – А я-то разве думал… Как он с ними… Он даже не речь держит, а просто разговаривает».
Большевики двадцать лет занимались пропагандой в народных низах, она была фундаментом их тактики, и уж что-то – а это они умели. Крыленко говорил как раз те слова, которые хотели услышать люди, оплачивавшие своей кровью чужие прибыли. Кроме того, он говорил правду, ибо братья-социалисты даже и в этот момент заседали в помещении городской думы в компании представителей буржуазии. А главное, ясно было, что эта публика мира не даст.
Гарнизон – если и не весь, то значительная его часть – остался на стороне большевиков. Это и решило исход следующего дня.
Ранним утром 29 октября в Смольном внезапно замолчали телефоны. Причина выяснилась скоро: около 7 утра на петроградскую телефонную станцию явилась рота солдат Семеновского полка. Они выглядели как свои и знали пароль, так что никто ничего не заподозрил до тех пор, пока они не разоружили охрану и не посадили под замок производившего инспекцию Антонова-Овсеенко. Странные солдаты оказались переодетыми юнкерами. Они укрепились на станции и на все попытки большевистских отрядов прорваться туда огрызались огнем.
В то же время другие отряды заняли телеграф и военную гостиницу – но красные их вскоре оттуда выбили. Так начался мятеж, подготовленный «комитетом спасения». В комитете было всякой твари по паре, однако вооруженный мятеж требует весьма специфического боевого опыта. И люди с таким опытом нашлись. Ведущую роль в заговоре сыграли бывшие товарищи большевиков по борьбе против существующего строя – эсеры.
В 1922 году на «процессе эсеров» один из участников тех событий, секретарь военной комиссии ЦК партии социалистов-революционеров Ракитин-Броун, рассказывал об этом так:
«Я, Краковецкий и Брудерер созвали заседание военной комиссии, на котором было решено выступить, как только войска Керенского подойдут близко к Петрограду. Соответственно этому мы укрепили те связи с эсеровскими ячейками, которые имелись во всех юнкерских частях… 10 ноября я был на свидании с Гоцем. Гоц заявил, что “комитет спасения родины и революции” назначил в качестве руководителя восстанием полковника Полковникова»[114].
Вечером 28 октября состоялось тайное заседание, на котором был выработан окончательный план восстания. В первую очередь мятежники собирались захватить телефонную станцию и Михайловский манеж, тот самый, где стояли броневики. Этим должны были заняться юнкера Николаевского военного училища, которое располагалось в Инженерном замке, – оттуда и до телефонной станции, и до Манежа совсем недалеко. Павловское и Владимирское училища должны были захватить Петропавловскую крепость. Затем вместе с ударниками, расквартированными во дворце Кшесинской, им предстояло, согласно плану, взять Смольный.
Однако восставшим не повезло. Один из руководителей, член ЦК партии эсеров Брудерер, был задержан красногвардейским патрулем. При обыске у него нашли документы, по которым быстро установили, что готовится мятеж, а также какие части должны принять в нем участие[115]. ВРК успел вовремя предупредить районные советы, воинские части и заводы и даже частично подготовиться к удару. Такова официальная версия – но Джону Риду, например, «один знакомый журналист» еще накануне вечером под строжайшим секретом поведал, что выступление начнется в полночь. А коль скоро о грядущем мятеже знали журналисты, то уж наверное знали и большевики.
Ну, не в полночь, допустим… но в 2 часа ночи Полковников отдал следующий приказ по Петроградскому гарнизону:
«По поручению “Всероссийского комитета спасения родины и революции” я вступил в командование войсками спасения.
Приказываю:
1) Никаких приказаний Военно-революционного комитета большевистского не исполнять.
2) Комиссаров Военно-революционного комитета во всех частях гарнизона арестовать и направить в пункты, которые будут указаны дополнительно.
3) Немедленно прислать от каждой отдельной части по одному представителю в Николаевское военное училище (Инженерный замок).
4) Все, не исполнившие этот приказ, будут считаться врагами родины и изменниками делу революции»[116].
Трудно сказать, был ли этот приказ разослан всем частям гарнизона, или же только своим, но практически сразу на улицах появились юнкера, которые стали ловить и обезоруживать красногвардейские патрули.
В 4 часа ночи Николаевское училище подняли и выстроили во дворе, выдали боевые патроны. Какой-то полковник произнес короткую речь, сказав, что к 11 часам в город войдут войска Керенского, а до тех пор надо захватить Михайловский манеж и телефонную станцию. И то и другое взяли без труда – правда, овчинка едва ли стоила выделки, ибо исправными в манеже оказались всего лишь пять броневиков.
В 8.30 утра, после того как были выключены телефоны Смольного, в воинские части поступил еще один приказ:
«29 октября войсками “комитета спасения родины и революции” освобождены все юнкерские училища и казачьи части; занят Михайловский манеж, захвачены броневые и орудийные автомобили, занята телефонная станция и стягиваются силы для занятия оказавшихся благодаря принятым мерам совершенно изолированными Петропавловской крепости и Смольного института – последних убежищ большевиков. Предлагаем сохранить полнейшее спокойствие, оказывая всемерную поддержку комиссарам и офицерам, исполняющим боевые приказы командующего армией “спасения родины и революции” полковника Полковникова и его помощника подполковника Краковецкого, арестовывая всех комиссаров так называемого Военно-революционного комитета. Всем воинским частям, опомнившимся от угара большевистской авантюры и желающим послужить делу революции и свободы, приказываю немедленно стягиваться в Николаевское инженерное училище; всякое промедление будет рассматриваться как измена революции и повлечет за собой принятие самых решительных мер».
Подписали воззвание председатель Совета Республики эсер Авксентьев, председатель «Комитета спасения» эсер Гоц, комиссар комитета Синани и член ЦК эсеровской партии Броун, тем самым торжественно расписавшись, какая именно партия является автором мятежа.
Правда, деятели «комитета» немножко исказили реальное положение дел: к тому времени окружены и изолированы были не Смольный и Петропавловская крепость, а юнкерские училища.
Телефонную станцию осадили матросы, которые устроились за наспех построенными баррикадами посреди Морской улицы, постреливая по окнам. Не трогали только автомобили Красного Креста, курсировавшие между осажденным зданием и городом. Вот очередной автомобиль, покружив для вида по улицам, въехал во двор Михайловского юнкерского училища. По короткому приказу стоявшего посреди двора французского офицера его стали загружать боеприпасами и продовольствием…
По улицам курсировали броневики из расформированного английского бронедивизиона. Когда на Исаакиевской площади матросы с баррикады обстреляли один такой броневик, тот ничтоже сумняшеся стал поливать пулеметным огнем уличную толпу. С ним справились – в числе убитых оказался английский офицер.
На подступах к Владимирскому училищу завязался настоящий бой, в котором участвовали красногвардейцы, солдаты Гренадерского резервного полка, огнеметно-химического батальона, пулеметного батальона и моряки школы моторных машинистов. Из Петропавловской крепости прибыли броневик «Ярослав» и два орудия. После того как начался обстрел, юнкера вывесили белые флаги. Осаждающие, раз такое дело, открыто пошли к училищу – и тут их встретили огнем.
Обозленные красные части удвоили усилия, и к четырем часам все было кончено. Сгоряча осаждавшие, которые потеряли около ста человек, убили пятерых юнкеров, но остальных все же благополучно доставили по назначению: раненых – в лазареты, а здоровых – в Петропавловскую крепость, несмотря на «военную хитрость», поставившую осажденных вне воинских законов.
(Кстати, это еще вопрос: были ли юнкера образца 1917 года теми безусыми мальчиками, над печальной судьбой которых столько плакали наши журналисты? Едва ли мальчики смогли бы так грамотно обороняться от солдат и матросов, да и выдать себя за солдат Семеновского полка им было бы затруднительно. Есть у меня одно предположение, которое, кстати, подтверждается фотографией, опубликованной в «Истории Гражданской войны». Подпись под ней гласит: «Юнкера после разгрома дворца Кшесинской в июле 1917 года», а изображена там на заваленной бумагами мраморной лестнице группа вполне взрослых усатых мужиков явно фронтового вида. Предположение же простое: юнкерами именовались все слушатели учебных заведений, готовивших офицеров, в том числе и назначенные к производству нижние чины-фронтовики.)
Впрочем, русский город есть русский город: стрельба была сама по себе, а жизнь – сама по себе. Магазины торговали, трамваи ходили, кинематографы крутили фильмы, даже телефон работал – не соединяли только Смольный и других абонентов-большевиков. Зато «Комитет спасения» исправно переговаривался с юнкерскими училищами и даже с Керенским, сидевшим в Царском Селе. Английские и французские офицеры принимали самое деятельное участие в событиях, формально их не касающихся. У них была своя цель: не допустить выхода России из войны, а с остальным разберемся потом.
По ходу событий, поняв, что дело проиграно, незаметно исчез полковник Полковников и другие руководители мятежа, бросив рядовых исполнителей своих «освободительных» планов на произвол судьбы.
Последней пала телефонная станция. Находившийся там американский журналист Альберт Рис Вильямс рассказал потом Джону Риду, как все это было. Такая картина, право же, достойна золотой рамы…
«Телефонная станция держалась до самого вечера, когда появился большевистский броневик, и матросы пошли на приступ. Перепуганные телефонистки с криком бегали по зданию. Юнкера срывали с себя все знаки различия, а один из них, решивший скрыться, предлагал Вильямсу за его пальто все, что он захочет… “Они нас перебьют! Они нас перебьют!” – кричали юнкера, ибо многие из них еще в Зимнем дворце обещали не подымать оружия против народа[117]. Вильямс предложил им свое посредничество, если они выпустят Антонова. Это было немедленно исполнено. Антонов и Вильямс обратились с речью к победителям-морякам, озлобленным большими потерями, и юнкера снова были отпущены на свободу…[118] Но некоторые из них, перепугавшись, пытались бежать по крыше или спрятаться па чердаке. Их переловили и выбросили на улицу.
Измученные, покрытые кровью, торжествующие матросы и рабочие ворвались в аппаратный зал и, увидев сразу столько хорошеньких девушек, смутились и нерешительно затоптались на месте. Ни одна девушка не пострадала, ни одна не подверглась оскорблению. Перепуганные, они забились в угол и затем, почувствовав себя в безопасности, дали волю своей злости. “У, грязные мужики, невежды! Дураки!..” Матросы и красногвардейцы совсем растерялись. “Звери! Свиньи!” – визжали девушки, с негодованием надевая пальто и шляпы. Как романтичны были их переживания, когда они передавали патроны и делали перевязки своим смелым молодым защитникам, юнкерам, из которых многие были из лучших русских семей и сражались за возвращение обожаемого царя![119] А тут все были рабочие да крестьяне – “темный народ”…
Комиссар Военно-революционного комитета, маленький Вишняк, пытался убедить девушек остаться. Он был необычайно вежлив. “С вами очень плохо обращались, – говорил он. – Телефонная сеть находилась в руках городской думы. Вам платили по 60 рублей в месяц, заставляли работать по десять часов в сутки и больше… Отныне все будет по-другому. Правительство передаст сеть министерству почт и телеграфов. Вам немедленно подымут жалованье до 150 рублей и уменьшат рабочий день. В качестве членов рабочего класса вы должны быть счастливы…”
“Члены рабочего класса! Уж не думает ли он, что между этими… этими животными и нами есть что-нибудь общее? Оставаться? Да хоть бы вы нам дали по тысяче рублей!..” И девушки с величайшим презрением покинули здание.
Остались только служащие, монтеры и рабочие. Но коммутаторы должны работать: телефон был жизненно необходим… Имелось же всего полдюжины опытных телефонисток. Вызвали добровольцев. На призыв ответило до сотни матросов, солдат и рабочих. Шестеро девушек носились кругом, инструктируя, помогая, бранясь… Дело пошло кое-как, но все-таки пошло, и провода снова загудели. Прежде всего установили связь между Смольным, казармами и фабриками, затем отрезали сообщение с думой и юнкерскими училищами… Поздно вечером слух об этом распространился по всему городу, и сотни представителей буржуазии орали в телефонные трубки: “Дураки! Черти! Вы думаете, это надолго? Погодите, вот придут казаки!”»[120]
С прочими училищами проблем не возникло. Юнкера явно не хотели умирать за Керенского и компанию. Уже второй раз за три месяца в России повторилась история Наполеона – и опять в виде фарса.
Великая битва теней
Ах, эти русские! Что за оригиналы!
Хороша Гражданская война!
Все, что угодно, только не дерутся…
Мы оставили Керенского в полдень 25 октября, когда он на автомобиле американского посольства покинул Зимний дворец и отправился в сторону фронта, возглавить войска, вызванные в Петроград для усмирения мятежа.
В Гатчине никаких прибывших с фронта войск не оказалось. Местный гарнизон производил совершенно революционное впечатление, и, едва заправив машину, министр-председатель помчался дальше. К вечеру он добрался до Пскова, где стоял штаб Северного фронта, и там выяснил, что надеяться ему особо не на что…
…День этот в штабе Северного фронта выдался неопределенным и горячим. С одной стороны, рано утром пришел приказ послать войска в Петроград, на помощь Временному правительству. С другой – положение в столице было двусмысленным, и генерал Черемисов не испытывал ни малейшего желания делать из фронтовых солдат карателей, выполняя приказ уже, может быть, свергнутого правительства. Что в таком случае следует делать? Правильно, воспользовавшись демократией, поставить сложный вопрос на обсуждение общественности – авось он там и утонет. Так и Черемисов: впредь до выяснения создавшегося положения он отменил отправку войск в Петроград и уселся совещаться вместе с комиссаром фронта, председателем фронтового комитета и председателем местного Совета.
Сначала заседали сами, потом решили опросить армии – как те отнесутся к данному приказу. Из трех армий одна ответила, что выполнит, другая намеревалась сидеть на месте, третья соглашалась послать войска, но не против нового правительства, а в помощь ему. Конечно, если хотеть что-то делать – то можно было воспользоваться ответом одной из армий, но в целом среднее арифметическое настроение войск равнялось нулю, и это давало повод по-прежнему сидеть на месте. Где-то в середине дня образовался Северо-Западный военно-революционный комитет, и теперь генерал Черемисов мог оправдывать свое бездействие еще и необходимостью подчиняться силе.
Вечером из Петрограда практически одновременно прибыли приказ об аресте Керенского и он сам с повелением срочно послать войска. Умный Черемисов не стал выполнять ни того ни другого. Министру-председателю он посоветовал скорее отправляться в Ставку, а то, не ровен час, и вправду арестуют – и ушел на очередное совещание с местным ВРК.
Тогда свергнутый премьер обратился к другим фронтам. Более лояльно настроенный к Временному правительству генерал-квартирмейстер Барановский передал в Ставку приказ немедленно прислать войска. Западный фронт ответил, что надежных частей нет, Юго-Западный тоже не обрадовал. А с Румынским состоялся совершенно замечательный диалог. В ответ на обращение Ставки оттуда радостно сообщили, что Румчерод[121] решил организовать дивизию из лучших частей и отправить в Петроград, на защиту Учредительного собрания. «Нет, – поправили из Ставки, – речь идет о защите действующего правительства». К проводу подошел комиссар фронта Тизенгаузен и заявил:
«Мое глубокое убеждение, что двинуть с фронта войска для защиты лиц самого правительства едва ли возможно… Защита Учредительного собрания весьма популярна. Состав прежнего правительства не особенно популярен в войсках и как таковой мало интересует солдат».
А чего, собственно, можно было ждать после заявлений о «войне до победного конца»?
В конце концов единственным, кто поддержал Керенского, оказался командир 3-го конного казачьего корпуса генерал Краснов. Всего к отправке было предназначено 20 сотен казаков (1400 человек), 16 пулеметов и 14 орудий. Поскольку далеко не все горели желанием идти усмирять большевиков, частично казачки разбежались, а остальных бывший министр-председатель все-таки повел на Петроград.
Для начала на станции Остров они столкнулись с саботажем железнодорожников. Те обещали немедленно, ну вот прямо сейчас отправить состав – и ничего не делали. К счастью, начальник конвоя Краснова когда-то служил помощником машиниста. Генерал поставил его на паровоз, дал в помощь двоих казаков, и лишь тогда состав тронулся с места. Псков и Лугу, гарнизоны которых поддерживали большевиков, поезд проскочил без остановки и утром 27 октября дошел до Гатчины. Незадолго до прибытия в город Керенский разбудил Краснова и торжественно заявил:
– Генерал, я назначаю вас командующим армией, идущей на Петроград. Поздравляю вас, генерал!
На тот момент победоносная армия, угрожавшая мятежной столице, насчитывала 700 человек.
Что собирался делать министр-председатель с этим великим воинством в миллионном городе – скрыто завесой тайны. Собственно, можно было пропустить его в Петроград и понаблюдать в натуре процесс «усмирения». Поучительное, наверное, было бы зрелище – кавалерия на рабочей окраине…
Увенчаться успехом этот поход мог при одном условии: если бы юнкерам на самом деле удалось взять Смольный и перебить всех большевиков. Но для этого надо было научить «комитет спасения» соблюдать конспирацию. А когда за несколько часов до выступления его планы передаются от одного журналиста к другому…
Естественно, в Смольном знали о численности «армии Керенского». Во-первых, не могли не знать – и во Пскове, и в Луге у большевиков было множество сторонников и агентов. Во-вторых, это видно из того, какие реальные силы посылались навстречу, – как раз адекватные неполной тысяче казаков.
Однако Ленин поднял вокруг обороны Петрограда такой шум, словно к столице приближался как минимум германский кайзер со всей своей армией, а то и группа армий «Север» совсем из другой войны.
Итак, о реальных силах. Для начала в Красное Село, как 300 спартанцев в Фермопилы, был отправлен сводный революционный отряд: батальон кронштадцев, батальон гельсингфорцев, 4 броневика, 8 пулеметов и 6 орудий, а вскоре к ним присоединился Павловский резервный полк. В Пулково отправились матросские и красногвардейские отряды, несколько позже туда подошла артиллерия, Петроградский и Измайловский резервные полки.
В принципе этого бы хватило, тем более что навстречу «корпусу» Краснова наверняка была двинута и невидимая армия агитаторов. Однако Военно-революционный комитет явно решил поиграть в захватывающую игру под названием «оборона Петрограда».
Для начала он посчитал необходимым организовать на южной и юго-восточной окраине линию укреплений. Территорию от залива до Невы разбили на участки, назвали «Петроградской оборонительной линией» и за два дня вырыли там окопы, а также устроили проволочные заграждения (в тех случаях, когда получалось добыть проволоку).
27 октября в штабе появился Ленин. Разбранив работу Подвойского, он приказал поставить в его кабинете для себя стол и придал делу обороны города стратегический размах. Петроградских рабочих и гарнизона ему показалось мало, и он распорядился о присылке подкреплений аж из Гельсингфорса. Только оттуда обещали дать пять тысяч человек, 35 пулеметов и продовольствие. Под грядущие военные операции красногвардейцам раздали дополнительно несколько тысяч винтовок.
Ленину также принадлежит мысль привлечь к великому делу обороны города корабли Балтийского флота. Их поставили так, чтобы можно было обстреливать дороги из Царского Села на Петроград. Как при этом морячки должны были отличать своих от чужих, когда все ходят в одной и той же форме, – опять же скрыто тьмой…
Сталин, находившийся в тени этой бурной деятельности, проверял выполнение ленинских распоряжений и занимался подсчетом оружия, что было совсем не вредно сделать, ибо большевики не имели даже приблизительного представления о том, какими силами располагали. Под страхом революционного суда сотрудникам штаба Петроградского военного округа и Морского министерства было предложено явиться на службу и приступить к своим обязанностям.
Неплохо было бы обзавестись кем-нибудь из надежных военных специалистов в качестве руководителя всего этого цирка – но среди большевиков офицеров было немного, и то в основном выслужившиеся из нижних чинов поручики военного времени. Зато в недрах партии левых эсеров обнаружился целый подполковник – легендарный Муравьев. Его назначили главнокомандующим обороны Петрограда, и он согласился, хотя их ЦК в те дни запрещал членам своей партии занимать ответственные посты. Впрочем, Муравьева нисколько не волновали запреты, равно как правила, приличия и все остальное – данный товарищ являлся полным отморозком даже по меркам собственной партии. Едва вступив в должность, он выпустил «Приказ № 1», где давал своим подчиненным право расстреливать на месте, без суда и следствия, всех, кого они сочтут контрреволюционерами. (Кстати, под его действие едва не попал Джон Рид. Во время поездки «на фронт» проверявшие грузовик солдатики приняли его за контрреволюционера, потому что его мандат по виду отличался от других, – а читать защитники революции не умели. Спасся американец лишь благодаря тому, что уговорил вознамерившихся расстрелять его солдат все же найти кого-нибудь грамотного.) Потом этот приказ долго и мучительно отменяли – так, чтобы и левых эсеров не обидеть, и с беспределом покончить…
…В Гатчине Керенскому повезло. Прибыв туда, Краснов послал на станцию Гатчина-Балтийская несколько десятков казаков – посмотреть, что там творится, и они обнаружили какую-то роту солдат, выгружавшуюся из эшелона. Спешно подогнали пушку, но артиллерии не потребовалось – восемь казаков во главе с тем самым есаулом, который вел поезд, взяли в плен все три сотни человек. Затем на станции Гатчина-Варшавская разоружили еще одну роту с 14 пулеметами. Поскольку пленных было некуда девать и некому стеречь, их разогнали по окрестностям. Что это были за воинские части и куда они отправились жаловаться на жизнь – бог весть, но воинство Керенского записало это деяние первым номером в список побед.
Гатчинский гарнизон сидел в казармах и плевал на все призывы как ВРК, так и бывшего премьера, так что казаки легко заняли город. Керенский дал торжественную телеграмму: «Город Гатчина взят войсками, верными правительству, и занят без кровопролития. Роты кронштадтцев, семеновцев и измайловцев и моряки сдали беспрекословно оружие и присоединились к войскам правительства».
Не совсем понятно, на кой ляд «войскам правительства» присоединившаяся к ним толпа без оружия, – но что возьмешь с Керенского? Адвокат-с…
На рассвете 28 октября корпус Краснова, от которого после того, как пришлось выделить некоторую часть казаков для охраны Гатчины, осталось 480 человек, подошел к Царскому Селу. На окраине города их встретил пехотный отряд численностью около батальона. Сперва постреляли: красные в белый свет, казаки поверх голов – потом к солдатам подошли члены казачьего комитета, и обе стороны сошлись в совместном митинге. Вскоре появился Савинков – разговор становился увлекательным. И тут на дороге из Гатчины показались несколько автомобилей. Это прибыл сам министр-председатель с адъютантами и в сопровождении каких-то нарядных и веселых дам – премьер явно не терял времени даром. Завидев митинг, Керенский встал на сиденье автомобиля и обратился с речью к солдатам. Пока те слушали, в толпу с тылу пробрались казаки и стали отбирать оружие. Безоружные солдаты грустно направились в казармы, остальные кинулись в парк, где начиналась территория Военно-революционного комитета, и снова подняли стрельбу. Закончилась разборка, лишь когда подошли пушки. После первых двух залпов солдаты разбежались, и к вечеру казаки вступили в Царское Село.
В 11 часов ночи Керенский радостно телеграфировал в Ставку:
«Считаю необходимым указать, что большевизм распадается, изолирован, и как организованной силы его нет уже и в Петрограде»[122].
Он еще хотел известить: «“Аврора” заявляет, что ее выступление – результат недоразумения», – но на такое вранье даже у Александра Федоровича наглости не хватило.
В 11.25, развивая успех, Керенский отправил телеграммы всем министерствам и главным управлениям Петрограда, предложив не выполнять распоряжений народных комиссаров.
Затем последовало указание генералу Краснову:
«По обстановке в движении эшелонов полагаю необходимым, чтобы завтра с утра Царское Село было окончательно закреплено и можно было бы приступить к подготовке ликвидации Петербурга»[123].
Куда там Александру Васильевичу Суворову, Наполеону и всем великим полководцам, вместе взятым! Кто из них рискнул бы брать столицу империи, имея 480 казаков и несколько легких пушек!
…А по ту сторону «фронта» не менее увлеченно играл в войну Военно-революционный комитет. 29 октября он выпустил следующий приказ:
«Корниловские банды Керенского угрожают подступам к столице. Отданы все необходимые распоряжения для того, чтобы беспощадно раздавить контрреволюционное покушение против народа и его завоеваний.
Армия и Красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке рабочих.
Приказываем районным Советам и фабрично-заводским комитетам:
1. Выдвинуть наибольшее количество рабочих для рытья окопов, воздвигания баррикад и укрепления проволочных заграждений.
2. Где для этого потребуется прекращение работ на фабриках и заводах – немедленно исполнить.
3. Собрать всю имеющуюся в запасе колючую и простую проволоку, а равно все орудия, необходимые для рытья окопов и возведения баррикад.
4. Все имеющееся оружие иметь при себе.
5. Соблюдать строжайшую дисциплину и быть готовыми поддержать армию, революцию всеми средствами».
Военно-революционный комитет все-таки сообщил, что в распоряжении Керенского есть только несколько эшелонов казаков – но эта цифра как-то потерялась в вихре прочих воззваний, газет, приказов, листовок. Тюки этой печатной продукции были посланы и в другие города. Во всех отходящих поездах выделялись вагоны для революционной литературы.
На случай прорыва казаков было решено укрепить Петропавловскую крепость. Туда направили матросов с «Авроры», артиллерийскую прислугу с морского полигона, полевые орудия из Усть-Ижорских лагерей.
Штаб Красной гвардии получил предписание отправить 29 октября к Московской заставе 20 тысяч человек для рытья окопов.
В соседние губернии полетели телеграммы с призывом присылать подкрепления Петроградскому гарнизону. Целая история вышла с отрядом 428-го лодейнопольского полка. Его командир сообщил, что высылает эшелон в 500 человек, который прибудет 29 октября утром. Сообщение кто-то перехватил и доставил в «Комитет спасения», который выдал эту команду за войска, верные правительству. А кстати: если хотеть на самом деле ввести войска в революционный Петроград, то сделать это под маркой «помощи делу революции» было бы проще простого. Одна мелочь: для этого надо иметь верные Временному правительству войска… После декрета о мире это было невозможно. Мятежникам в городе удалось поднять только юнкеров, для которых война означала офицерскую карьеру, – да и те после первых же выстрелов предпочитали сдаться.
Как мятеж в городе, так и поход Керенского были организованы на редкость бездарно – впрочем, как и все прочие деяния Временного правительства. Но как их использовали большевики! Нет, как они их использовали!!!
…Утром 29 октября Александр Федорович, подобно Наполеону, торжественно въехал в Царское Село на белом коне. После чего проследовал во дворец и снова принялся вызывать подкрепления. Однако движение любых частей к Петрограду почему-то заканчивалось одинаково: узнав, куда и зачем их везут, солдатики выбирали Военно-революционный комитет и заявляли, что дальше не поедут. На помощь прибыли только три сотни казаков Амурского полка, но и те заявили, что «в братоубийственной войне участвовать не будут» и разошлись по ближайшим деревням ловить кур и щупать крестьянок. Правда, один раз Керенскому повезло: с фронта прибыл бронепоезд. Министр-председатель заявил его команде, что немецкий флот наступает на Петроград, а в городе взбунтовалась чернь под руководством немецких офицеров и не пропускает войска. Ложь была настолько наглой, что ей поверили. Впрочем, завоевание бронепоезда оказалось единственным успехом бывшего премьера.
Зато казаки Краснова, не отделенные от внешнего мира бронированным панцирем, уже успели почуять неладное. Представители казачьих комитетов говорили, что пойдут с кем угодно, но не с Керенским, что не двинутся дальше без пехоты и пр. Генерал с трудом уговорил их продолжить поход. Двадцатитысячный царскосельский гарнизон после стычки, которая произошла накануне, заперся в казармах и объявил о своем нейтралитете, заявив, что не будет драться ни вместе с казаками, ни против них.
Что такое Керенский – давно уже понятно. По части врать и болтать он напоминает повзрослевшего Незнайку. Но на что рассчитывал генерал Краснов? Об этом рассказывает он сам в своих мемуарах.
Керенский обманул Краснова, как обманывал всех. Он обещал, что на помощь выступившим казакам подойдут фронтовые части, – а не пришел практически никто. Обещал он также, что в городе им навстречу поднимется восстание. К вечеру 29 октября в Царском объявились вожди «Комитета спасения» и принесли известие о провале выступления в Петрограде – но, похоже, ни премьер, ни Савинков не сообщили об этом казачьему генералу. Зато Савинков предложил ему… арестовать Керенского и самому стать во главе контрреволюции. Краснов отказался и сам для себя мотивировал свой отказ следующим образом:
«Я мог усмирить солдатское море не из Петрограда, а из Ставки, ставши верховным главнокомандующим и отдавши приказ о немедленном перемирии с немцами на каких угодно условиях. Только такая постановка дела могла привлечь на мою сторону солдатские массы. Но, конечно, на это я не мог пойти. Да и это не спасло бы Россию от разгрома. С этим не согласились бы офицеры и лучшая часть общества. А без этого – без мира – свержение и арест Керенского только сделали бы из него героя и еще более усилили бы разруху[124]».
Из этого отрывка следует одно крайне простое умозаключение: по-видимому, ни премьер, ни Савинков не сочли нужным информировать Краснова, что новым правительством выпущен «Декрет о мире». Иначе ни за что не мог бы родиться в его голове следующий расчет:
«Если настроение петроградского гарнизона такое же, как настроение гарнизонов Гатчины и Царского Села, – войти в город будет возможно… А там? Там это будет уже дело Керенского… дело комитета спасения родины и революции, дело советов союза казачьих войск, наконец, дело Савинкова и министров организовать гарнизон Петрограда и произвести с помощью его, а не нас, необходимую чистку города и аресты».
30-го числа силы наступающей на Петроград армии несколько возросли. Их стало: 9 сотен (630 конных казаков или 420 спешенных), 18 орудий, один броневик и бронепоезд. Краснов уверял своих казаков, что они идут не воевать, а посмотреть обстановку. Пошли на Пулково. Силы красных, противостоящие им, в «Истории Гражданской войны» описываются следующим образом:
«Склоны Пулковской горы, являвшейся центром позиции, были заняты Красной гвардией, основное ядро которой составляли отряды Выборгского района. На правом фланге, в районе деревни Новые Сузы, расположились моряки, прибывшие из Гельсингфорса и Кронштадта. Левый фланг в районе Большого и Подгорного Пулкова заняли солдаты Измайловского и Петроградского полков. Там же находились четыре броневика. Общее число революционных войск составляло около 10 тысяч человек. Остро чувствовался недостаток в артиллерии. У советских войск было только два полевых орудия… Генерал Краснов имел значительное превосходство в артиллерии».
…Итак, 30 октября состоялось генеральное сражение. Основная битва развернулась в районе деревни Редкое Кузьмино, где стояли пушки и главные силы казаков, по прикидкам – 450–500 человек. Красные достаточно уютно сидели в окопах и сидеть там могли очень долго, ибо казаки не имели ни малейшего желания их штурмовать. Во-первых, они шли не в бой, а на разведку. Во-вторых, атака вверх по склону – удовольствие чрезвычайно ниже среднего. В-третьих, между казаками и красными находился глинистый овраг, в котором текла речка Славянка, – а на дворе стояла поздняя петербургская осень.
Зачем понесло в атаку красных, история умалчивает. Впрочем, догадаться можно. Воинство, которое вывел Военно-революционный комитет, состояло из огромного количества разрозненных отрядов – красногвардейских, матросских, солдатских. Подчинялись они только своим командирам, а командиры у них были в основном выборные. Кто из этой орды первым крикнул: «Товарищи, чего ж мы тут сидим! Пошли вперед!» – не узнать уже, наверное, никогда.
Генерал Краснов наблюдал в бинокль эту атаку:
«Даже на глаз можно сказать, что там – не менее пяти, шести тысяч. Они то рассыпаются в цепи, то сбиваются в кучи. Густые, длинные цепи их спускаются вниз и идут к оврагу. В бинокль видно, что это – не солдаты. Цепи двух видов. Одни в черных штатских пальто, идут неровно, то подаются вперед, то бегут назад, это – красная гвардия. Другие, одетые в черные, короткие бушлаты, наступают, соблюдая строгое равнение, быстро залегают, применяясь к местности, это – матросы. Красная гвардия – в центре, на Пулковой горе, матросы – по флангам…»
Склоны горы представляли собой чрезвычайно удобный полигон для артиллерийских упражнений – чем и воспользовались артиллеристы. Дальнейшее в «Истории Гражданской войны» описывается такими словами:
«Опытные артиллеристы, которыми командовали офицеры, наносили красным войскам значительный урон… Красногвардейцы залегли. Над головами рвалась шрапнель. Казачья артиллерия организовала заградительный огонь. Казачьи сотни двинулись вперед под прикрытием артиллерии. Но красногвардейцы не дрогнули. Вот снова прозвучало “ура”, все нарастая. Красногвардейцы поднялись и снова бросились в атаку… Старые, обстрелянные в боях казаки не выдержали стремительного натиска красногвардейцев… Началось колебание. Оно усиливалось с каждой минутой наступления Красной гвардии».
Поскольку ни один источник не говорит о беспримерной войсковой операции по форсированию речки Славянки, то, по всей видимости, красногвардейцы наступали на одном берегу, а казаки колебались на другом.
Около полудня от Московского шоссе в тыл Краснову зашел Измайловский полк, еще около десяти тысяч человек. Генерал напустил на них бронепоезд – после первых же выстрелов солдаты побежали. Бронепоезд, правда, их не преследовал – не мог. Рельсов не было.
Пусть и не под Пулковской горой против десятикратно превосходящего противника, но имела место в этот день и конная атака. Среди воинства Краснова была сотня молодых оренбургских казаков, вооруженных одними шашками, зато под предводительством молодого горячего сотника. Наскучив стоять на месте, сотник решил самостоятельно, без приказа атаковать деревню Сузы, занятую матросами. Завидев приближающихся казаков, красногвардейцы, сидевшие в окопах правее деревни, кинулись бежать, однако матросы остались на месте. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы дошло до рукопашной, но на пути оренбуржцев оказалась болотистая канава, в которой они и завязли. Потеряв около сорока лошадей, трех человек убитыми и восемнадцать ранеными, казаки отошли.
«Мне уже было очевидно, – вспоминал генерал Краснов, – что противник решил сопротивляться, что одним огнем артиллерии его не собьешь, а живой силы, чтобы надавить на него, у меня недостаточно; рекогносцировка дала свои результаты, но я не уходил. У меня были другие ожидания. Гром пушек под самым Петроградом, известие, что мы деремся под Пулково, должны же были как-нибудь повлиять на петроградский гарнизон и на донские полки, там находящиеся. Если они станут на нашу сторону, если в Петрограде произойдет восстание не одних юнкеров, Пулково будет очищено. Но на это нужно время. Хотя бы до вечера. И до вечера надо драться».
И этот вечер наступил. Ни на петроградский гарнизон, ни на донские полки гром пушек не повлиял никак. К вечеру у казаков стали кончаться снаряды. За ними послали в Царское Село, но обиженный событиями двухдневной давности гарнизон заявил, что соблюдает нейтралитет и снарядов никому не даст. И Краснов ушел обратно в Гатчину.
Так закончилась великая битва за Петроград. Приблизительные потери красных войск в ней составили 200 человек.
Вслед за казаками в Гатчину пришли матросы во главе с председателем Центробалта Дыбенко. Впрочем, боевые действия и тем и другим к тому времени надоели. Обе стороны быстро нашли общий язык – злые языки очень правдоподобно клевещут, что произошло это на почве совместного распития местного самогона, – и дружно принялись искать премьера, справедливо решив, что он-то во всем и виноват.
Но премьер оказался чрезвычайно предусмотрителен. Еще утром 30 октября он послал Краснову записку, что уезжает «навстречу эшелонам с фронта». Савинков и представители казачьих войск сумели его слегка придержать, однако вечером он отбил генералу Духонину телеграмму: «Ввиду отъезда моего в Петроград предлагаю вам вступить в исполнение должности верховного главнокомандующего», после чего исчез в неизвестном направлении, переодевшись в матросскую форму и надев автомобильные очки[125].
Не найдя самого премьера, с горя казаки арестовали его адъютанта и продолжали пить. Тем временем в Гатчину явилось высокое начальство, о чем в мемуарах генерала Краснова написано следующее:
«Уже в сумерках ко мне вбежал какой-то штатский с жидкой бороденкой. За ним неотступно следовал маленький казак 10-го Донского полка с винтовкой больше его роста в руках и один из адъютантов Керенского.
– Генерал, – сказал, останавливаясь против стола, за которым я сидел, штатский, – прикажите этому казаку отстать от нас.
– А вы кто такие? – спросил я.
Штатский стал в картинную позу и гордо кинул мне:
– Я – Троцкий.
Я внимательно посмотрел на него.
– Ну же! Генерал! – крикнул он мне. – Я – Троцкий.
– То есть Бронштейн, – сказал я. – В чем дело?
– Ваше превосходительство, – закричал маленький казак, – да как же это можно? Я поставлен стеречь господина офицера, чтобы он не убег, вдруг приходит этот еврейчик и говорит ему: “Я – Троцкий, идите за мной”. Офицер пошел. Я часовой, я за ними. Я его не отпущу без разводящего».
К вечеру все разошлись. Матросы вернулись в Петроград. С казаков взяли честное слово никогда больше не воевать с большевиками, и они отправились восвояси. История Наполеона повторилась в России третий раз за три месяца – и снова в виде фарса…
P.S. Ничего личного, господа, – только бизнес
Находились ли союзники в состоянии войны с Россией?
Разумеется, нет;
но советских людей они убивали без разбора.
Они как захватчики стояли на русской земле.
Они вооружали врагов советской власти.
Они блокировали порты России и топили ее корабли…
Но война – как можно! Интервенция – как не стыдно!
Им совершенно все равно,
как русские разрешают свои дела.
Они совершенно беспристрастны… тррах!
Говорят, в начале своей правительственной деятельности большевистские власти освобождали из-под ареста враждебно настроенных юнкеров и офицеров под честное слово больше не выступать против власти Советов. Обещания эти охотно давались – а потом нарушались, по всей видимости, потому, что для русского офицера слово, данное хаму[126], ничего не значит. Честь – категория внутрисословная.
Так и генерал Краснов – некоторое время он находился в Петрограде под домашним арестом, а потом то ли был освобожден под честное слово, то ли просто вышел за дверь и уехал на Дон.
На Дону в то время заправлял казачий атаман генерал Каледин. 26 октября он заявил о поддержке Временного правительства, а ввиду отсутствия присутствия такового «временно», до восстановления центральной власти, объявил себя правителем Донской области.
В начале ноября в Новочеркасск приехал еще и генерал Алексеев – тот самый, который в блокированном царском поезде вырвал отречение у Николая II – и начал сколачивать будущую Добровольческую армию. Вскоре к нему присоединился Деникин, а также попросту ушел на Дон формально содержавшийся под арестом Корнилов.
Казаки тоже воевать не хотели – но в то время донцы казались некоей видимостью зародыша антибольшевистской армии. Правда, вскоре они были успешно разбиты находящимися в таком же полухаотическом состоянии красными войсками под командованием Антонова-Овсеенко. У советской власти было одно преимущество – она контролировала промышленные районы, а стало быть, и производство оружия, боеприпасов, снаряжения. Ни юг, где был Каледин, ни Сибирь, ни Север – основные театры развернувшейся вскоре Гражданской войны – ресурсов для ведения боевых действий не имели. Вот и вопрос: как же они смогли два с лишним года воевать против хоть и плохо, но вооруженной Красной армии?
Ответ, как обычно, предельно прост. Еще 2 декабря 1917 года американский посол Фрэнсис сообщил в Вашингтон, что Каледин командует частями общей численностью в 200 тысяч человек, что он провозгласил независимость Донской области и готовится идти на Москву. Госсекретарь США Лансинг в ответной телеграмме дал указание через посредство англичан или французов предоставить Каледину заем. Ну а представители Антанты обходились в этих делах без посредников[127]. Белые армии смогли воевать лишь потому, что финансировались из-за границы и обещали после победы щедро расплатиться за помощь.
Впрочем, уже к середине 1918 года тайное участие «мирового сообщества» в войне, почему-то именуемой у нас «гражданской», сменилось явным.
…3 августа 1918 года во Владивосток прибыли английские войска – согласно заявлению британского правительства, они пришли «для того, чтобы помочь вам спасти… страну от расчленения и разорения, которыми угрожает Германия». При этом то, что Германия находилась за десять тысяч верст от Владивостока и уже почти полгода, как заключила мир с Советской Россией, их никоим образом не смущало. 16 августа прибыли американцы. Эти ставили своей целью «оказать посильную защиту и помощь чехословакам против вооруженных австро-немецких военнопленных, которые нападают на них, а также чтобы поддержать русских в их стремлении к самоуправлению, если сами русские пожелают принять такую помощь».
А если не пожелают? Ну… а кто, собственно, мешает оставить в России только тех, кто «за», и лишь потом провести референдум?
В том же месяце появились японцы. При этом японское правительство было «по-прежнему исполнено желания развивать прочные дружественные отношения и остается верным своей политике уважать территориальную целостность России и воздерживаться от какого бы то ни было вмешательства в ее внутренние дела».
К осени в Сибири находилось около 7 тысяч английских солдат и столько же английских и французских инструкторов, помогавших в обучении белогвардейской армии. Бывший британский военный атташе генерал Нокс, принявший в свое время столь близко к карману корниловский мятеж, гордо заявлял: «Мы отправили в Сибирь сотни тысяч винтовок, сотни миллионов патронов, сотни тысяч комплектов обмундирования и пулеметных лент и т. д. Каждая пуля, выпущенная русскими солдатами в большевиков в течение этого года, была изготовлена в Англии, английскими рабочими, из английского сырья и доставлена во Владивосток в английских трюмах». И все это, конечно, исключительно ради того, чтобы «спасти Россию от разорения и расчленения»!
…В начале лета 1918 года английские агенты начали готовить антисоветский мятеж в Архангельске. 2 августа он состоялся. А на следующий день английские и французские корабли вошли в гавань. Затем главнокомандующий британскими войсками генерал Пуль создал так называемое «Верховное правительство севера России». На начало 1919 года в Архангельске и Мурманске находились 18 400 английских военных, 5100 американцев, 1800 французов, 1200 итальянцев, 1000 сербов – всего 27 500 иностранных солдат и… 20 тысяч белогвардейцев! «Миротворцы» преспокойнейшим образом участвовали в боевых действиях, при этом не затрудняясь соблюдением правил цивилизованной войны по отношению к мирному населению и к пленным.
…Пунктом 12-м подписанного в ноябре 1918 года перемирия между Германией и союзниками оговаривалось, что немецкие войска остаются на всей занятой Германией русской территории, пока союзники не позволят их отвести. Но кайзеровская армия разваливалась еще быстрее, чем русская, и солдаты бежали домой своим ходом. Тогда англичане объединили в одну армию белогвардейские отряды в Прибалтике, поставив во главе немецкого генерала фон дер Гольца. В июне 1919 года его заменили на русского генерала Юденича, выделив последнему 10 тысяч комплектов обмундирования, 15 млн патронов, 3 тыс. автоматов[128], танки, самолеты. Благотворительная организация «Американская администрация помощи» (АРА), декларированной задачей которой было снабжать продовольствием голодающих мирных жителей Европы, обязалась обеспечивать войска Юденича продовольствием. 15 июня 1919 года в Ревель прибыл первый пароход, доставивший 2400 тонн муки и 147 тонн бекона. Когда в феврале 1920 года Юденич бежал из России в Париж, с собой у него было, по сообщению «Нью-Йорк таймс», 100 млн марок. Свою разбитую армию он бросил среди снегов на произвол судьбы. Английские сагибы тоже не озаботились их спасением.
…В конце 1918 года французские войска заняли Одессу и Севастополь, английская эскадра высадила десант в Батуми. Чуть раньше англичане заняли предмет своих вожделений – Баку.
15 сентября 1919 года Уинстон Черчилль признал, что на одну только Добровольческую армии Деникина Англия израсходовала около 100 млн фунтов, а Франция – от 30 до 40 млн фунтов. Прямая английская интервенция на Русском Севере обошлась в 18 млн фунтов. Японцы, направившие в Сибирь семидесятитысячную армию, угрохали на нее 900 млн иен.
К лету 1919 года на территории Советской России находились войска четырнадцати государств – и, что любопытно, ни одно не объявляло войны. Что совершенно не помешало советским властям, едва «мировое сообщество» заикнулось о возврате царских долгов, выкатить встречный счет за материальный ущерб от интервенции в размере 60 млрд долларов. За человеческие жизни денег не требовали – не приучены.
Причина такого интереса «мирового сообщества» к стонущему под большевистским игом русскому народу предельно проста. 23 декабря 1917 года, на следующий день после начала переговоров в Брест-Литовске, представители Англии и Франции встретились в Париже и договорились о разделе России на «зоны влияния», а по сути, на колонии. Англия получала Кавказ и Прибалтику, Франция – Украину и Крым. «Зоны» впоследствии менялись в зависимости от того, с каким из «верховных правителей» России и на каких условиях договаривались те или иные страны. В той же зависимости варьировались и аппетиты. Интересы не менялись никогда.
В 1920 году член британского парламента подполковник Сесиль Лестранж Малон заявил в палате общин: «В Англии есть группы людей и отдельные лица, владеющие в России деньгами и акциями, и они-то и трудятся, строят планы и затевают интриги для свержения большевистского режима… При старом режиме на эксплуатации русских рабочих и крестьян можно было наживать и десять, и двадцать процентов, при социализме же, вероятно, нельзя будет ничего нажить, а мы видим, что почти весь крупный капитал в нашей стране так или иначе связан с Россией… “Русский ежегодник” оценивает английские и французские капиталовложения в России приблизительно в 1 600 000 000 фунтов стерлингов, т. е. около 8 млрд долларов».
Какие именно компании имели интересы в России? «Ройял датч шелл ойл компани» включала в себя Урало-Каспийскую, Северо-Кавказскую, Новую Шибаревскую и многие другие нефтяные компании. Английская фирма «Метро-Виккерс» вместе с французской «Шнейдер-Крезо» и немецким концерном Круппа контролировали всю военную промышленность России. После начала войны Крупп естественным образом выпал из этой теплой компании, англичане и французы остались. Вот кому на самом деле принадлежали те военные заводы, которые втрое и вчетверо взвинчивали цены на военную продукцию, высасывая российскую казну. Они же платили откаты членам Военно-промышленного комитета, председателем которого был Гучков, один из самых ярых сторонников выполнения святого «союзнического долга».
Британские экономические издания весьма своеобразно комментировали ход Гражданской войны. Когда союзники поддерживали Колчака, «Бюллетень» Английской промышленной федерации писал: «Сибирь – самый большой приз для цивилизованного мира со времени открытия обеих Америк!»
Когда английские войска вошли в Баку, экономический журнал «Нир ист» сообщил: «В отношении нефти Баку не имеет себе равных. Баку – величайший нефтяной центр мира. Если нефть – королева, то Баку – ее трон».
А когда Деникин захватил Донецкий бассейн, английский угольный комбинат «Р. Мартенс и Ко» напечатал в своей брошюре «Россия»:
«По разведанным запасам угля Россия уступает только Соединенным Штатам. Согласно опубликованным материалам международного геологического конгресса, она имеет в Донецком бассейне (где действует генерал Деникин) в три раза больше антрацита, чем Великобритания, и почти вдвое больше, чем Соединенные Штаты».
Это не говоря о том, что как бы нещадно ни эксплуатировали британские шахтовладельцы своих шахтеров, в России труд был еще дешевле, и намного.
30 августа 1920 года английская газета «Дейли геральд» опубликовала текст тайного соглашения французского правительства с бароном Врангелем. После одержанной победы в уплату за помощь барон обязался признать все финансовые обязательства России по отношению к Франции, вместе с процентами. Эти обязательства конвертировались в новый заем под 6,5 % годовых (притом что до войны средняя ставка была 4,25 %). Уплата долгов гарантировалась:
«а) передачей Франции права эксплуатации всех железных дорог Европейской России на известный срок; б) передачей Франции права взимания таможенных и портовых пошлин во всех портах Черного и Азовского морей; в) предоставлением в распоряжение Франции излишка хлеба на Украине и в Кубанской области в течение известного количества лет, причём за исходную точку берётся довоенный экспорт; г) предоставлением в распоряжение Франции трёх четвертей добычи нефти и бензина на известный срок, причём в основание кладётся добыча довоенного времени; д) передачей четвёртой части добытого угля в Донецком районе в течение известного количества лет»[129].
Японцы, армия которых на Дальнем Востоке достигала 70 тысяч, скромненько претендовали на всю Сибирь. 8 июня 1921 года они подписали с атаманом Семеновым[130] секретный договор. После победы над Советами Семенов получал власть в Сибири, а «японским подданным будут предоставлены преимущественные права на охоту, рыболовство и лесные концессии, а также на разработку недр и месторождений золота».
Однако у этого региона были и другие благодетели. Будущий американский президент Гувер, председатель АРА и непримиримый враг большевизма, начал спекулировать русской нефтью еще с 1909 года. За год он организовал одиннадцать нефтяных компаний, в которых имел контрольный пакет акций. В 1912 году Гувер вместе с английским мультимиллионером Арквартом создал Русско-азиатское общество, получившее привилегию на разработку минеральных запасов Урала и Сибири. В 1914 году компания получила еще три концессии. В них входили: «2 500 000 акров земли, в том числе обширные лесные массивы и источники водной энергии; залежи золота, меди, серебра и цинка, по предварительным подсчетам – всего 7 262 000 тонн; 12 действующих шахт; 2 медеплавильных завода; 20 лесопильных заводов; 250 миль железных дорог; 2 парохода и 29 барж; домны, прокатные станы, заводы по производству серной кислоты, драги и огромные залежи угля» общей стоимостью в миллиард долларов[131].
На Парижской мирной конференции Гувер сказал: «Большевизм – это хуже, чем война». Еще бы ему не считать Советскую Россию «империей зла»!
Так что по линии противостояния красные – белые Гражданскую войну можно смело переименовывать в Отечественную…