Екатерина ГодверВсадники со станции Нар'Дан
Всадник был высокий, и Сережа доставал до пряжки только подбородком. Он так и стоял, вцепившись в ремень и задрав подбородок, и смотрел на чудесного гостя.
— А вы вернетесь? — спросил Сережа.
Всадник серьезно сказал:
— Если будет нужно. Мы не можем всю жизнь торчать на подоконнике, у нас еще много боев. Но если тебе придется плохо, ты позови. Мы примчимся.
— Как позвать? — спросил Сережа шепотом, потому что хотелось заплакать. Не от горечи, не от обиды, а, наоборот, будто от любимой песни, когда вспоминается что-то хорошее.
Всадник улыбнулся.
— Как позвать… Ну встань покрепче, локти согни, кулаки сожми, будто в одной руке поводья, в другой — шашка. И скомандуй тихонько, про себя: «Эскадро-о-он! Ко мне!»
Зимой двадцать девятого года голубая точка Аргуса-II горела на небе ярче любой звезды, и казалось, так будет продолжаться вечно.
Мать тогда работала в ночную смену, возвращалась с первым поездом, и я, одиннадцатилетний пострел, бегал на станцию ее встречать. Бабушка запрещала, но я не слушал: что могло случиться в нашем маленьком полисе? Фонари горели всю ночь; только свет их чуть приглушали. Мне нравилось бежать по пустым улицам и натыкаться среди искрящих сугробов на следы взрослой ночной жизни. Иногда удавалось найти что-нибудь занимательное: пару мятых банкнот, фотокарточку красивой девчонки, забавную бутылку из синего стекла или сломанный нож…
Поезд приходил точь-в-точь по расписанию, и мы с матерью не торопясь шли домой через просыпающийся город. Я завтракал, пил крепкий чай со сладкой булкой и отправлялся в гимназию клевать носом на уроках; или покупал с отложенных на обед денег билет на поезд по кольцевой и усаживался досыпать.
Однажды на площади у бывшего дома культуры я нашел настоящее чудо: серебристую монету с золотой каймой, покрытую вязью непонятных мне символов; на обратной стороне птица с массивным клювом и с гребнем на затылке сидела на вершине башни. Монета была диво как хороша! И так же загадочна. Набравшись смелости, я показал ее школьному историку: тот осмотрел находку и вернул мне, покачав головой и велев беречь.
Откуда она могла попасть в наш маленький полис?
Монета стала моим сокровищем. Я хранил ее в старинном деревянном ларце с замком, вместе с другими, столь же важными вещицами, но иногда доставал полюбоваться. Рисовал в воображении удивительную страну, где люди по-прежнему живут в замках, а письма им носят птицы…
Но плох тот собиратель, который не мечтает преумножить свое богатство!
Я стал выходить из дома на четверть часа раньше, чтобы сделать круг по площади у ДК. И однажды мне повезло.
Ночь в тот день была особенно темной.
Я услышал людей прежде, чем их увидел, и потому последний десяток метров через сквер не шел — бежал, охваченный предвкушением и тревогой. На площади, залитой синеватым светом, творилось невероятное! Там были солдаты в облегающих красных с золотом мундирах, с ружьями и в высоких фуражках — почти как в кино. Были похожие на квадроциклы приземистые машины: две таких столкнулись и опрокинулись, из-за чего происходила неразбериха. Пока одни солдаты помогали растаскивать машины, другие прохаживались без дела и глазели по сторонам.
«Я сплю. Почаще бы такие сны!» — подумал я и, не отпуская спасительной мысли, шагнул в бледно-голубое марево на площади.
Ничего не изменилось.
Солдаты по-прежнему не обращали внимания ни на меня, ни на трескучий мороз. Я лучше разглядел их одежду. Она только издали выглядела старинной; диковинные фуражки оказались шлемами неполной защиты с датчиками и антеннами. Вряд ли на фабриках нашего полиса собирали что-то подобное. Да что наш полис? В узловом конгломерате — и то знать не знали про такую технику!
«Я сплю», — повторил я сам себе и пошел посмотреть на столкнувшиеся квадроциклы. Может быть, подумал я тогда, я что-нибудь пойму, запомню и стану изобретателем, когда вырасту. И по нашим улицам тоже поедут такие машины.
Я подобрался почти вплотную, но тут заметил на снегу пару монет.
Благие намерения тотчас были отложены на потом. Однако нагнуться и забрать добычу я долго не решался: на виду у солдат это казалось не лучше воровства… Наконец, я осмелился. Присел на корточки, снял рукавицу — и тут сзади басовито сказали:
— Смотри-ка, Йокс, а местный мальчишка нас видит!
От неожиданности я плюхнулся в снег. Двое солдат возвышались надо мной.
Отчего-то — из-за бледно-голубого марева или благодаря устройствам на шлемах солдат — речь чужаков стала мне понятна.
— А парнишка не из робких. — Тот, которого назвали Йоксом, широколицый мужчина с лихо закрученными вверх русыми усами, взглянул на меня с непонятной симпатией. — Привет, малой! Собираешь монеты?
Я смущенно кивнул.
— Молодец! Я тоже. — Йокс ударил ладонью по прикладу своего ружья: оттуда выскочил длинный черный пенал. — Вообще-то. — Йокс подмигнул мне, — считается, что мы должны носить тут ремнабор, но без теха эту пушку все равно не починишь, так что ни один дурак этого не делает. Держи: дарю! — Он вложил пенал в мою ладонь.
— Мне дед говорил, чтоб ружье почистить, нужен шомпол, — пробормотал я с глупым прилежанием троечника, решившего вдруг податься в отличники.
Йокс добродушно улыбнулся.
— Так то простое ружье. А это — лазган. Смотри! — Он навел оружие на тонкую березку у лавки, шагах в пяти от нас. Воздух прорезал ядовито-зеленый луч. Секунду ничего не происходило; затем деревце завалилось в снег.
— Ты что творишь, болван! — Напарник Йокса, смуглый парень с рассеченным носом ударил по «лазгану» так, чтобы ствол уперся в снег. — Хочешь, чтобы капитан с нас три шкуры спустил? Пошли отсюда, быстро!
Я смотрел на поверженную березку.
Мы дома каждое Рождество ставили срубленную елку, и отродясь я не видел в этом ничего дурного. Но эта береза росла здесь одиннадцать лет: ее посадили в тот же год, когда родился я, и вот уже два года я проходил мимо нее каждое утро.
Я глубоко вдохнул. Мне разонравился мой сон; и почти разонравился Йокс.
— Кто вы? — спросил я.
— Всадники. Но вернее было бы говорить «миротворцы»! — Йокс перемены моего настроения не заметил и улыбался с прежним добродушием. — Будут у вас тут худые дела — придем на помощь. Прощай, парень: может, еще свидимся! — Он махнул мне и поспешил догнать уходящего напарника.
Последнюю опрокинутую машину уже поставили на колеса. Водитель лихо запрыгнул в кресло и завел мотор, остальные солдаты выстроились рядом с техникой в шеренги; через минуту колонна тронулась. Одна за другой машины — и люди вместе с ними — исчезали за границей бледно-голубого пятна перед ДК.
Я стоял, глотал воздух ртом и пытался проснуться. А потом пулей помчался на вокзал: когда я прибежал, мать уже искала меня вне себя от беспокойства. Ей я, конечно, соврал, что проспал.
Срезанная выстрелом Йокса береза по весне дала новые побеги: через три года на прежнем месте красовалось новое — или прежнее? — дерево. Еще через три года вырос и я, и уехал из родного полиса в Университет. Мать писала, что в том же году Дом Культуры и сквер снесли и вырыли огромный котлован — под новый стадион.
Время шло. Станция Аргус-II обрела покой на дне Тихого океана; ее место на орбите заняла Аргус-III — чтобы через год бесславно погибнуть в огне пожара. Аргус-IV, как и стадион в моем родном полисе, так и не был достроен: Земля содрогалась от «энергетических» революцией, забастовок и бунтов. Человечеству стало не до космоса почти на десять лет — пока эпидемия лихорадки Крайтона, унесшая двенадцать миллиардов жизней, вновь не примирила его.
На Луне нашли удобные в использовании запасы подземного льда, и лунная программа получила вторую жизнь. Человечество устремилось к холодному и неказистому спутнику Земли за гелием-3, редкими металлами и смыслом, утраченным где-то в перипетиях XXI века…
Поэтому двадцать пятого февраля две тысячи двести пятидесятого года я оказался на борту челнока «Олдрин».
Меня, рядового инженера по металлоконструкциям, безработица долго гоняла по планете; за годы из всего багажа остались только ламинированная фотокарточка матери и пенал, который дал мне Йокс. Внутри были монеты: круглые и шестиугольные, легкие и тяжелые, дырявые и цельные… На самом дне пенала я с изумлением нашел старинный американский двадцатипятицентовик и советский рубль, юбилейный, с гербом и хитро щурящимся Лениным: смотрелись они в общем ряду так же странно, как Всадники на площади, и когда я задумывался, что бы это все значило, меня пробирала дрожь.
На некоторых чужестранных монетах тоже были отчеканены профили: одни были обманчиво похожи на человеческие, другие — смущали взгляд неестественностью пропорций, а третьи я вовсе не возьмусь описать. Дела на Земле творились самые что ни на есть худые, но «миротворцы» никак не проявляли себя, да и мне не приходило в голову искать встречи с ними.
Я испытывал к пеналу противоречивые чувства, но хранил его. Наверное, каждый хоть раз в жизни, медленно просыпаясь после сна, пытался прихватить что-нибудь в реальность, и потом с досадой смотрел на пустую ладонь; а мне — мне это удалось! Я и верил, и не верил в то, что увидел когда-то на площади. Это было опасное чудо, но прежде всего — именно чудо, а чудеса нельзя выкидывать в мусоросжигатель.
Скитания мои по Земле продолжались до тех пор, пока, будучи приписанным к Институту Космических Исследований, я не вытащил счастливый билет: молодость, здоровье и пройденная в прошлом подготовка по работам в невесомости сыграли роль, и я получил место в подразделении, которому предстояло построить Первую Лунную Станцию.
Антарктические тренировки и первая миссия прошли успешно.
Всего я возвращался на Луну трижды и в общей сложности провел на ее поверхности около полугода. Вернулся бы и в четвертый раз: но наступило двадцать пятое февраля.