Боль стала стихать. Гной постепенно выходил из раны. Выдавив последние его капли, Зирех достала из-за пазухи четыре матерчатых мешочка и подняла их к свету факела, который держал Мокки. На каждом из них нитками разного цвета был вышит какой-то знак. Зирех положила три из них обратно к себе на грудь и открыла тот, который был помечен голубым кружком. В нем находилась мазь темного цвета. В нос Урозу ударил сильный запах заплесневелой коры. Он, тем не менее, не соизволил даже повернуть голову и продолжал смотреть на небо, на звезды. Эта женщина со своими снадобьями была для него не более чем инструментом, к тому же столь презренным, что ее существование не стоило даже внимания.
– Свет мне больше не нужен, большой саис, – прошептала Зирех.
Факел угас. Уроз почувствовал приятную апатию. Сначала он подумал, что причиной тому было возвращение темноты. Но покой проникал все глубже, глубже, овладевая всем телом. И у Уроза возникло странное ощущение замешательства, как если бы какая-то часть его, необходимая для равновесия, стала вдруг ускользать от него, исчезать, растворяться в воздухе. Он перестал страдать. Это было невероятно. Инстинктивно он стал искать переломанную ногу. Она была на месте, намазанная каким-то скользким веществом.
«Травы Зирех, – подумал Уроз. – Значит, она не обманывала».
Он посмотрел на женщину, обладающую такими знаниями. До этого он совсем не обращал внимания на ее черты. А теперь разглядел при свете костра лицо, еще не потерявшее приятность от возраста, солнца, пыли и усталости, лицо с выступающими вперед острыми скулами, большими карими глазами с длинными ресницами и темным цветом кожи.
«Бесстыжая смесь рас, – подумал Уроз. – В ней смешались узбекская, пуштунская, индийская кровь, всего понемногу. А что удивительного? В этих семьях мужья и отцы за несколько афгани продают своих жен и дочерей первому прохожему».
Так размышлял Уроз, радуясь такой вопиющей безнравственности. Ему бы не хотелось чувствовать себя чем-то обязанным этой женщине. Столь низкое ее происхождение освобождало его от всякой благодарности. Выражать благородное чувство такой, как Зирех, значило бы оскорблять само это чувство.
«Я отплачу ей щедрой пригоршней денег. Собственно, только этого она и хочет», – рассудил Уроз.
Это была последняя отмеренная им, людям и вещам, мысль. Ничто больше его не касалось. Слишком велико было поселившееся в нем ощущение счастья. Какой-то чудесный полог накрыл его: тело перестало болеть.
Тут Зирех приподняла руки и еще какое-то время подержала их над раной, готовая, если потребуется, продолжить лечение. Ни один мускул, ни один нерв Уроза не шевелились. Женщина с глубоким вздохом опустила руки. Тело ее размякло. Мокки стоял все на том же месте, сзади нее. Он почувствовал, как голова, как плечи Зирех, откинувшись назад, оперлись на его бедра, на его колени. Его вдруг охватила странная, сладкая истома. Он услышал шепот, как будто откуда-то издалека голос говорил ему:
– Ему больше ничего не нужно… он спит…
В то же самое мгновение Зирех, будто какой-то быстрый и гибкий зверек, была на ногах, лицом к Мокки. Он увидел, что она очень маленькая. Лоб ее доходил ему лишь до груди. От этого чудесная слабость в нем только возросла.
– Пойдем, – позвала Зирех… – Мне холодно.
Он перешел за ней на другую сторону костра и бросил в него охапку хвороста.
Потрескивание огня, шум ночного ветра, дрожание кустарника, журчание воды – все это Уроз слышал, сам того не замечая. Эти приглушенные звуки были для него лишь отголосками глубинных шорохов, зарождавшихся в его собственном теле: шороха текущей по венам крови, шелестящего звука равномерного дыхания, вибраций стихающей лихорадки. Это были такие же отзвуки его покоя, его блаженства.
Когда же появился звук, нарушающий гармонию волшебных голосов, поющих внутри него, Уроз не осознал этого. Только вдруг появилось ощущение какой-то странной печали. Ему по-прежнему не было больно, но он почувствовал, что нарушилась гармония темноты и земли. Ему по-прежнему не было больно, но он начал обретать самого себя и осознал, что лежит на куче тряпья. Между тем шум усиливался, вносил в сознание дискомфорт, перекрывал другие шумы, приходящие с неба, гор, от листьев, воды и огня. И из-за этого он, наконец, отчетливо услышал и распознал этот шум. Это было прерывистое, хриплое дыхание, равномерное и как бы извлекаемое из нутра некой счастливой мукой, а к нему еще примешивалась какая-то протяжная жалоба, нечто вроде всхлипывания. И хотя оба голоса были явно человеческими, походили они прежде всего на сладострастный крик животных.
Уроз тотчас понял, что это за звуки.
«Мокки и Зирех», – мысленно сказал он себе.
То, что они совокуплялись, его не волновало. Здоровый парень и продажное брюхо… Ничего более естественного нельзя и придумать… Он и сам не пропускал таких девок, готовых отдаться кому угодно. Уроз стал их вспоминать. Их было не так уж много – случай редко представлялся – и они плохо ему запомнились. Такие похожие одна на другую встречи: воля случая… грязная ночлежка… темнота… резкое, короткое удовольствие… Презрение до того… презрение во время… презрение после… В памяти всплыло почти забытое лицо… его жена… Умерла от холеры, беременная, в первый же год после женитьбы.
«Я еще тогда испугался, что это станет дурным предзнаменованием, – вспомнил Уроз. – Оказалось, что ошибся… Тогда я выиграл свой первый бузкаши в Мазари».
По другую сторону костра послышался громкий, долгий вздох. Словно кто-то утолил долгую и сильную жажду. Пара за неопалимой купиной утихла. И Уроз тут же забыл о существовании Зирех и Мокки. То, что они делали, и кем они были, не имело ни малейшего значения. Темноту вновь наполняли звуки долины. Они вновь баюкали Уроза. А он, отрешившись от мыслей, вернул себе покой, свободу ветра, камней и растений.
Но в тот самый момент, когда он готов был заснуть, ему помешал это сделать донесшийся до него голос. Он не нарушал ночной гармонии звуков. Простой, нежный и напевный, он вполне сочетался с шепотами и шорохами земли. Был он чист, как голос земли, но именно его чистота и способствовала пробуждению сознания Уроза. Какой женщине мог он принадлежать, этот голос, невинный, как у ребенка, очнувшегося от счастливого сна, веселый, как у птиц, приветствующих зарю? К кому он мог быть обращен? Уроз слушал, слушал. Сначала он не различал слова. Но потом ветер переменился, и он стал лучше слышать.
– Мой большой саис, мой большой саис, – пел голос, – я пришла лишь из-за тебя… Как только я увидела тебя у нашей палатки, я сразу сказала себе, что приду к тебе.
Наступила короткая пауза, потом голос продолжал тише, но так же четко:
– Большой саис, большой саис, большой саис…
Тут ветер опять переменился. Но Уроз услышал уже достаточно. Ему нужно было поверить в невероятное. Голос ребенка, голос журчащего ручья принадлежал Зирех.
«Надо же, девка, – подумал он, – к тому же самая отвратительная! Проститутка, причем самая что ни на есть продажная!..»
Он не смог идти дальше в своих мыслях, словно его остановила на пути какая-то преграда. Продажная, это уж точно, причем с самого рождения… и зародилась в пороке, но только не этой ночью. Такие интонации не покупаются ни за какие деньги.
«Что же это такое?» – возник в голове у Уроза вопрос.
За огненным занавесом костра вновь послышался голос Зирех, нежный и чистый. Слова по-прежнему уносил ветер. Но сейчас это не имело значения. Внутри него слова ритмично следовали друг за другом, музыкой накладываясь на голос Зирех:
Теперь, когда дано мне было
Увидеть свет, идущий от тебя,
Любая другая дорога
Дорогой ночи станет для меня.
Тебя любить я буду бесконечно,
Насколько хватит мне дыханья,
Любить, пьянея от любви…
Уроз никогда раньше не чувствовал красоту этого выученного в школе стихотворения Саади. Однако когда он проезжал на коне мимо юрты, где мелькал силуэт девушки, или когда думал о невесте, приглашенный на богатую свадьбу, слова эти вспоминались ему. Но в такие моменты вместо того, чтобы умилиться или предаться мечтам под влиянием этих сладостных строк, живущих в веках, Уроз испытывал лишь одно дикое желание, желание овладеть, испортить, взять силой этих невинных девственниц с нетронутой грудью и робкими ресницами. И вот сейчас тоже, хотя он и лежал, прибитый к земле, искалеченный, чуть ли не парализованный, у него возникло это же желание. Все оставшиеся силы в нем переместились в середину его тела и вздыбили его, словно кол. Ему вдруг дико захотелось эту женщину, которую отделяли от него огонь и дым костра. Это была уже не Зирех. Это была песнь чистоты и мечтаний, лилия, воспетая в стихотворении. У Уроза возникла потребность мять ее, терзать, рвать на части. Он сейчас позовет ее, он ее…
Но внезапно это желание уступило место апатии. Голос ребенка, щебетание птички, журчание ручейка опять сменились вздохами, прерывистым дыханием, животными стонами.
«Сука… настоящая сука…» – говорил про себя Уроз.
Усталость его была так велика, что впоследствии, очнувшись, он так и не смог понять, уснул ли он в тот момент или впал в беспамятство.
Луч солнца коснулся его век. Из-за вершины, напоминающей трезубец, поднимался солнечный диск. Первый взгляд Уроза был в сторону Джехола. Первым жестом была проверка: на месте ли завещание. Конь щипал траву, размягченную росой. Лист бумаги лежал за пазухой.
«Больше никогда не буду, до самого конца пути больше не буду засыпать таким вот образом», – подумал Уроз.
Он провел рукой по сломанной ноге. Она по-прежнему была в благополучном состоянии.
Осмотревшись, увидел Мокки; тот спал, как убитый, возле погасшего костра. Рядом с ним никого не было.
Уроз подобрал камушек и, прицелившись, швырнул в слугу. Острый кремень, задев надбровную дугу, поцарапал ее. Мокки лишь слегка пошевелился. Второй камень попал прямо в лоб. Мокки тряхнул головой, увидел, что рассвело, осмотрелся вокруг, никого не увидел, огромными ладонями прикрыл лицо, как бы защищая его от нападения, и медленно встал.