Небольшой выступ скалы, до которого они дошли с наступлением сумерек, и с которого далеко внизу, можно было разглядеть долину, — был так узок, что Мокки закрыл глаза, чтобы избавиться от головокружения.
За все время этого опасного пути, ни Мокки, ни Урос, ни Джехол не чувствовали ни голода, ни жажды. Но теперь, когда они вышли на надежную тропу, только одно желание испытывали они — пить!
Джехол мог найти воду, благодаря своему чутью. И Урос предоставил ему право идти, куда он захочет.
Тот наклонил голову и заржал. Сперва он шел медленно, ноздри его вздрагивали, казалось он не может решиться. Урос и Мокки терпеливо ждали. Он остановился еще раз, коротко заржал и помчался галопом вперед. Каждый его прыжок отзывался болью в теле чавандоза, и Мокки собрав последние силы, побежал за ними.
До их слуха донеслось тихое журчание воды, которое становилось все громче, пока не превратилось сначала в ясный шум, а потом в грохотание. Они подъехали к большому водопаду, который вырывался из глубины скал.
Солнце играло в его водяных брызгах. Мокки и Джехол наклонились и жадно начали пить холодную воду. Тут же по спине саиса ударила плетка, и еще один удар пришелся ему по уху. Тот повернулся: над ним — свесившись из седла — склонился Урос. В руке он гневно сжимал плеть, кожа его лица была серой, а губы бескровными. И Мокки, скорее из-за страха перед этим нечеловеческим лицом, чем перед плеткой, быстро вытащил из-за пояса небольшой бурдюк, наполнил его водой и передал Уросу. Тот пил не торопясь, глоток за глотком.
Ветер становился холоднее. По травам, кустам и деревьям пронесся шорох, возвещающий приближение ночи. Над голыми пиками гор, закружили орлы, расправив свои быстрые крылья. Мокки проводил взглядом хищных птиц, возвращающихся к своим гнездам, и подумал о том, что им, Уросу и ему, придется провести всю ночь до рассвета, в этих высоких горах. Всю ночь, с ее тьмой и холодом, не имея ни еды, ни одеял, которые поглотила пропасть. Ничто не защитит их теперь от ледяного ночного ветра.
— Что ты будешь делать, если я замерзну? — неожиданно задал ему вопрос Урос.
— Ничего, — ответил Мокки.
— Потому что ты так сильно меня ненавидишь, или потому что хочешь получить лошадь?
— Из-за обеих причин, — процедил Мокки сквозь зубы.
На одну секунду на лице Уроса отразилось удовлетворение. Он заставил Мокки чувствовать именно то, что ему было нужно.
— Хорошо, мы отправляемся дальше.
Боль в его ноге почти лишала его способности ясно мыслить. Ткань на ране, ослабла и размоталась, а палки, которые должны были фиксировать перелом, он давно потерял. Температура начала накатывать на него огненными волнами. Яд от гниющей раны, кровь разнесла по всем венам его тела. Перед глазами у него все закружилось, кусты, скалы, — небо с первыми звездами обрушилось на него — и он потерял сознание.
Что вновь привело его в чувство? Неровный шаг лошади? Или это случилось из-за того, что ко всем запахам, которые он, обострившимся от лихорадки чувством, воспринимал сейчас так четко — к запаху воды, листьев, древесной коры, камней — примешался еще один, чужой запах. Запах дыма, людей, огня, и тепла? Этот запах он чувствовал все сильней.
Урос открыл глаза.
— Где юрта?
— О какой юрте ты говоришь? — удивился Мокки.
— От которой идет дым, дурак! — ответил Урос.
— Дым… — повторил Мокки недоверчиво. — Какой дым? Ты бредишь…
Но в этот же момент, он почувствовал его тоже — запах кипящего бараньего жира и горящего дерева. Мокки дернул Джехола за уздечку.
— Торопись!.. — крикнул ему Урос. — Быстрее!
Перед его глазами вставали картины, одна прекраснее другой. Большой костер после ледяной и безлюдной ночи. Поблескивающий медный самовар… стена… защищающая от непогоды крыша… на полу ковры, разноцветные одеяла и подушки…. чапаны и плетки… и спокойные, дружелюбные лица, которым можно доверять… Он видел перед собой картину степной юрты, в которой рос ребенком. Юрту из камыша и войлока, под круглой заостренной крышей. В своем лихорадочном видении он почти не различал места и времени, и казалось ему, что не он направляет Джехола к юрте, а его самого ведут к ней, держа за руку, как когда-то вела мать.
— Мы пришли! — закричал Мокки. — Пришли!
Урос открыл глаза, закрыл их опять, а затем открыл снова. Напрасно.
Прекрасная картина исчезла, колдовская мечта разрушилась. Вместо нее осталась реальность: жалкий очаг, и натянутая на толстые ветки грязная, коричневая материя, которая создавала иллюзию палатки. Дополняли картину несколько нищих, оборванных фигур.
Высокий, худой мужчина и его невероятно толстая жена, подошли к ним и низко поклонились.
— Добро пожаловать! Какая честь для нашей палатки, что вы решили остановится здесь.
Их униженное поведение и голоса вызвали у Уроса отвращение. Нет, не благородных всадников степей встретил он, а людей еще более отвратительных, чем даже джаты.
Это были низкие кочевники-бродяги, которые жили за счет воровства и попрошайничества, или же нанимались за несколько афгани на работу к крестьянам или беям, — и исчезали через пару недель. Но причиной такого презрения к ним была не бедность, — нет: того, кто и в бедности сохраняет достоинство, люди уважают. Но у этих людей постоянный страх перед нищетой разрушил всякую добродетель. Не было никакой низости, на которую они бы не пошли, лишь заплати им звонкой монетой. Толстуха и ее муж, который своими длинными конечностями напоминал паука, уставились на Джехола. И чем более они понимали, на какой великолепной лошади сидит Урос, тем сильнее сгибались их спины.
— Окажи нам честь, о благородный всадник! Самгулу, хозяину этого дома, и мне Ульчан, его жене, проведи эту ночь под нашей крышей! — воскликнула женщина, и голос ее дрожал от нетерпения и жадности до денег.
Ее муж, добавил тихо, почти неслышно:
— Ульчан говорит верно.
Супружеская пара кочевников взяла Джехола за уздечку и повела его к своей палатке. Возле нее собралась большая толпа — мужчины, женщины и дети — все бросились к ним, пытаясь оказать им достойный прием. Одни кланялись им до земли, другие падали перед ними на колени, в то время как другие целовали руки Уроса и его сапоги.
— Назад… уйдите прочь… сядьте вон там! — закричала на них Ульчан.
И все они тут же торопливо исчезли в палатке, где расселись рядами на земле.
Урос рассматривал их. Не грязное, перепачканное жиром, тряпье, не их возраст и не их уродство отвращало его, но их лебезение перед всеми, их хитрость, лживость, продажность и бесчестность. Даже в милых улыбках детей сквозило притворство.
«Похоже, они тут прямо такими и рождаются. Сразу готовыми на любую подлость» — подумал Урос.
В палатке, сквозь щели которой проникал холодный ночной ветер, на покрытой рванью земле, сидели четверо стариков и пятеро молодых женщин, которые смотрели на Уроса умоляющими, униженными взглядами.
«Рабские души», — отвернулся Урос и вспомнил о своем видении… юрта… степные наездники… И ему стало так плохо, что сознание вновь начало покидать его.
— Господин, господин, — затараторила Ульчан. — Обопритесь о мое плечо, чтобы сойти с лошади. Присоединяйтесь к нам.
Ее льстивый голос так взбесил Уроса, словно она говорила что-то оскорбительное. Он глянул на ее густо накрашенное лицо и подведенные сурьмой глаза, и отвращение, которое поднялось в нем, дало ему силы твердо ответить:
— Я буду спать снаружи. Мой саис обо всем позаботится, а вам хорошо заплатят.
Он объехал вокруг палатки и встал позади нее, возле наспех сооруженного загона, где стояла пара ослов. Появился Мокки, держа в руке факел из соломы, пропитанной бараньим жиром. Его слабый свет отбрасывал блики на глыбы камней вокруг.
— Земля слишком холодная, тебе нельзя еще спускаться с седла, — сказал саис. — Скоро нам принесут все необходимое. Ульчан только что говорила об этом.
Две женщины принесли им рваные чапаны, пуштины, одеяла и ковры. Все пошитое из лохмотьев. Ульчан сопровождала их.
— Я забрала у моих соплеменников все, до последней нитки, даже их одежду, — торжественно провозгласила она. — И они счастливы, что могут услужить вам этим.
Брошенное друг на друга рванье, образовало довольно теплую постель.
Женщины принесли им веток и горшок горящих углей, которые они сгребли от основного костра.
Скоро перед Уросом пылало высокое и сильное пламя, которое почти обжигало ему лицо. Рядом с ним стоял чайник с горячим чаем и блюдо с пловом.
— Да пребудет с тобою мир, — сказала Ульчан, и на короткое мгновение ее голос зазвучал почти самоуверенно и гордо.
Но тут же она добавила:
— Только лишь потому, что ты так приказал, о господин, и ты сам этого хочешь, — я сказала твоему саису сколько вы должны заплатить.
Урос вытащил из своего пояса пачку купюр. Ульчан схватила ее испачканными в жире руками, наспех пересчитала, чтобы удостовериться, как много ей дали, и довольно улыбаясь, исчезла вместе с другими женщинами.
Урос начал пить крепкий, черный чай, который обжигал ему язык. Мокки жадно набросился на еду. Оба молчали. Джехол, которого саис привязал возле Уроса, тихонько заржал; кочевники не могли дать ему никакого корма. Мокки погладил его гриву. Во время кантара лошади предназначенные для бузкаши должны были голодать несколько дней, а бывало и неделю. Но это происходило при летней жаре и палящем солнце… И обняв шею Джехола Мокки затосковал по степи.
Тяжесть одеял давила Уросу на сломанную ногу. Боль становилась все сильнее. Он хотел было кликнуть саиса, но тут перед ним склонилась чья-то фигура. Он увидел тонкий профиль женщины, обрамленный длинными перекрученными косами. Мысль, что женщина, да еще подобного рода, видит его лежащего без сил и слабого, была ему невыносима.
Он оттолкнул ее назад и грубо спросил:
— Ты кто такая? Что тебе здесь надо?
— Меня зовут Серех, — сказала женщина. — Я принесла вам дрова, одеяла и еду.
Ее голос был очень тихий, но все слова она произносила ясно, видимо привыкнув к такому секретному шепоту.