«Он наверняка хочет пить» — подумал Мокки и зашептал:
— Сейчас, сейчас, мой принц. Как только они проснутся, ты получишь чистую, вкусную воду.
Он ожидал, что Джехол поприветствует его легким движением или же ржанием, как он это делал всегда, но ничего такого не произошло. Мокки попытался тихо посвистеть, как раньше, когда Джехол был еще совсем маленьким жеребенком на тонких ногах, — это был язык, который принадлежал только им двоим. Никогда он не игнорировал этот призыв саиса. Но в это утро Джехол, казалось, не слышал его, он смотрел в сторону, равнодушный и чужой.
«Как вчера, когда я хотел сбросить Уроса с лошади… Этот конь никогда ничего не забывает»
Огорченный, он покинул обоих спящих и пошел вслед за Серех, вокруг холма.
Чем дальше он удалялся от стен гробниц, обращенных к востоку, тем длиннее становились тени отбрасываемые каменными стенами у подножия холма, и Мокки боялся заходить в их темноту. Но через некоторое время он заметил, что ряды гробниц стали редеть: теперь они доходили только до половины высоты этого холма-пирамиды.
«Ах, вот в чем дело, — понял саис, — они стараются строить свои гробницы так, чтобы они были повернуты к восходящему солнцу. А тут, на западной стороне, много еще совсем свободного места»
Он побежал быстрее и оказался на пустой площадке. Оттуда он и заметил караван.
Это были пуштуны, человек пятьдесят или шестьдесят. Все они шли к кладбищу пешком. Мужчины, как обычно, несли ружья, чьи приклады были украшены серебром, но вопреки всем обычаям, не мужчины возглавляли процессию, а женщины. Они оттесняли мужчин в сторону, невзирая на их ранг или возраст. Закрыв глаза, женщины кричали, вопили, безостановочно причитали, расцарапывая себе лица, вырывая волосы и ударяя кулаками в грудь. Но в то же время странное выражение какого-то надсадного удовольствия читалось на их лицах…
Мокки не нашел Серех среди этих женщин. Но взглянув в самый конец процессии, он заметил трех верблюдов на одном из которых сидела женщина: вся закутанная в черную шаль. Прижимая к своей груди какой-то маленький сверток, она была единственной, кто не шел пешком, единственной, кто не произносил ни звука: матерью мертвого ребенка. Мокки все всматривался в ее лицо, в ее плотно сжатые губы и никак не мог понять, откуда же исходят эти вопли и крики, которые перекрывают плач всей толпы? Наконец, сбоку от верблюда, он разглядел женскую фигурку.
Прижав голову к колену матери, она дико вопила. Мокки совсем ее не узнал, лишь когда она прошла мимо него, он понял, что это была Серех. Им вослед бежали два больших пса с отрезанными ушами, и их вой довольно точно совпадал с плачем и причитаниями женщин. Замыкали процессию — стада.
Мокки увидел, как все идущие остановились и стали кругом на небольшой площадке, которая видимо служила местом обычного привала для караванов.
Плакальщицы все еще кричали и голосили. Мужчины освободили верблюдов от груза и быстро разбили палатку. Верблюд, который нес мать и ее мертвого ребенка, опустился на землю и женщина, по-прежнему не издавая ни звука и прижимая к груди сверток, спустилась со спины животного, а потом медленно направилась в сторону палатки, в которой и скрылась. В ту же секунду прекратился и плач, и вопли.
Женщины, с разорванными одеждами и окровавленными лицами, попадали на землю как подкошенные, и только самая старшая из них осталась стоять на ногах, и переведя дух громко приказала:
— Принимайтесь за работу. Надо накормить детей и мужчин. Очень скоро мы продолжим наш плач.
Серех сидела на корточках возле палатки, когда Мокки дотронулся до ее плеча. Она повернулась к нему, и саис не узнал ее взгляда, настолько мягким и нежным он был в эту минуту. А когда она заговорила с ним, то в ее голосе зазвучала горечь и печаль:
— Большой саис, ах, большой саис, — забормотала она, — я очень хочу родить детей. Конечно, я была несколько раз беременна, но все время от мужчин, которые не стоят даже воспоминаний, которые били меня, и которые не были моими… Мои травы всегда помогали мне избавиться от такой беременности, но ты знаешь… Всегда, всегда это приносило мне такую боль и отчаянье!
Она посмотрела на детей, которые играли возле палатки, ссорились, и кувыркались в пыли, затем поднялась и, обняв Мокки за плечи, зашептала:
— От тебя, я хочу детей от тебя… да… они будут красивыми… очень красивыми…
Неясный шум начал доноситься до них.
— Пуштуны отбивают куски скал для гробницы, — понял Мокки, — ты хочешь остаться с ними до конца?
— Да, — кивнула Серех, — и я буду оплакивать мертвого малыша громче и лучше чем другие, чтобы сама судьба защищала моих будущих детей.
— Мне нужно идти назад, — забеспокоился Мокки. — Уже время.
— Конечно, иди, — согласилась Серех. — Я вернусь довольно скоро. Тут нужна совсем маленькая гробница.
Она снова обвила руками шею Мокки и поднялась на цыпочки так, что ее лицо оказалось вровень с лицом саиса:
— Наши дети будут красивыми, — зашептала она. — И сильными.
И после секундной паузы, добавила со странной для женщины непреклонной уверенностью:
— И богатыми. Клянусь тебе в этом.
Урос проснулся. Сильная жажда мучила его, но он не шевелился, не требовал чаю, не пытался даже открыть глаза. Так силен был в нем страх лишиться той щадящей, мягкой темноты, в которой он плыл, словно корабль.
Собаки давно замолчали, Гуарди Гуеджи подбросил несколько веток в огонь и слушая их тихий треск, Урос произнес одними губами:
— Куда ты направишься теперь, Предшественник мира?
И Гуарди Гуеджи ответил ему так же тихо:
— Обычно не я выбирал себе путь, но случай определял его. Телега, которая меня подвозила… караван, за которым я следовал… или ветер, который нес меня, куда ему хотелось… Так было раньше…
— А на этот раз?
— На этот раз я знаю его. Теперь я ясно вижу мою собственную дорогу… — он протянул руки над огнем и продолжил. — Несколько дней назад звуки дамбуры почти довели меня до слез. В Калакчаке… у Турсена… а час назад я спросил глубины моей собственной души, и она мне ответила.
— Что именно? — спросил Урос.
— Я всегда был уверен, что состарился настолько, что пережил и саму старость и даже саму смерть. Но теперь я вижу, что все же эта пара догнала меня. Я поведу их за собой в долину, где я родился, и там заберу их с собой.
— В ту самую долину, где живут твои боги?
— Тех, которых не сожгли, выставили в Кабуле на потеху толпе… Они держат их в рабстве, в музее… Но это ничего не значит. В моем возрасте именно они не нужны мне больше.
В галерею протиснулся Мокки неся большой чайник.
— Ты пришел в нужное время, чтобы утолить нашу жажду, саис! Благодарю тебя, — сказал Гуарди Гуеджи мягко.
— Вы слышали плакальщиц? — спросил Мокки, наливая старому рассказчику чай. — Я там был, поприветствовал кочевников.
— Ты поступил правильно, — сказал Гуарди Гуеджи. — Сегодня мы в гостях у их мертвых.
Урос жадно выпил одну за другой три пиалы чая и затем спросил:
— А кого хоронят?
— Новорожденного, — ответил Мокки.
— Налей мне еще чаю, — приказал Урос, а затем продолжил, презрительно кривясь. — Не пойму, к чему столько шума из-за какого-то сопливого создания?
— Ты так думаешь о детях? — спросил его Гуарди Гуеджи.
— Именно так. Они тупые, грязные, плаксивые, требуют к себе слишком много внимания, а вырастить их сложнее, чем хорошего коня, — ответил Урос.
— Были ли у тебя самого дети? — вновь спросил его Гуарди Гуеджи.
— Моя жена умерла, когда была беременна первым.
— Ты сильно переживал из-за этого?
Урос отрицательно покачал головой:
— В тот же год я получил мою шапку чавандоза и выиграл бузкаши трех провинций.
— Ты не любишь никого, кроме себя, — произнес Предшественник мира и протянул свою пиалу Мокки.
— Это неправда, — очень серьезно возразил ему Урос. — Просто, других я люблю еще меньше, чем себя.
Мокки унес прочь поднос, вернулся с ведром воды и, поставив его возле Джехола, выбежал вон. Он боялся, что Урос может спросить его, куда подевалась Серех.
Солнце поднялось над холмом и стояло почти вертикально, но хотя его лучи не давали никакого тепла, пламя костра согревало обоих мужчин. Джехол, который лежал рядом, неожиданно встал и призывно начал тереться ноздрями о лицо Уроса.
— Конь хорошо выспался. Теперь ему хочется идти дальше, — сказал Урос Гуарди Гуеджи, погладив коня. — И мне тоже… Я позову саиса.
Но он медлил. До последней минуты ему хотелось насладиться тем покоем, который все еще был в его душе.
— Подожди немного, — сказал он Джехолу и попытался мягко оттолкнуть его от себя.
Но конь не подчинился и настойчиво заржал. В этот момент Урос услышал глухой, словно издалека доносящийся, лай собак. Он приподнялся. Прислушался.
Только тогда Джехол отошел в сторону. Лай приближался, и Урос отметил про себя, что он был уже не таким, как этим утром. Вместо печального воя, собаки лаяли злобно, враждебно, и странной была манера, с которой они подходили ближе… Не прыгали, не бежали. Словно человеческая рука с силой удерживала их, заставляя приноравливаться к медленному шагу, и время от времени они совсем замолкали, словно опасались выдать себя.
Урос начал лихорадочно соображать. Какие мягкие шаги… А те молчаливые взгляды?.. Он закусил губы. Решение пришло сразу. Собравшись силами, он быстро поднял с земли большой, острый камень, и привязав его к ремням плетки, хлестнул несколько раз по земле, испытывая свое новое оружие. Зажав плеть между зубами, он бросился к узкой расселине, ведущей наружу.
Сломанная нога наткнулась на камни, жесточайшая боль пронзила его, и Урос вновь закусил губы до крови. Хорошо, что боль опять вернула его к реальности! На полпути, между тлеющими углями костра и выходом, Урос упал на землю и, переводя дух, попытался ползти дальше…
Мокки, который в это время пек на костре лепешку, размахивая руками, испачканными жиром, побежал посмотреть откуда идет этот лай. Двух огромных волкодавов он увидел еще издалека. Их вела Серех слева и справа от себя, твердой рукой держа за загривки.