Всадник сразу же не понравился Турсену. Более того, он возмутился.
Какой бы длинный путь не оставил за собой этот человек, пусть даже он прошел через самые высокие горные пики или даже спустился с небес, — пусть сперва вычистит своего коня! Какой же бесстыдной наглостью надо обладать, чтобы осмелиться в таком виде приехать в самое богатое, самое гостеприимное, самое уважаемое имение провинции?
Позади Турсена открылась дверь. Конюхи, саисы, чавандозы высыпали из нее наружу, и, посмотрев туда, куда смотрел Турсен, так и встали, прислонившись к глиняной стене сарая. Никто не говорил ни слова. Казалось, что у всех людей внезапно перехватило дыхание.
«Странно, — подумал Турсен. — Почему все молчат? Обычно они такие скорые на расспросы и любопытные.»
Он направился в сторону чужака сам, сделал пару шагов… и застыл на месте. Неясный страх, словно шнур, сжал ему горло, руки, сжимающие палку, затряслись. Разве под слоем пыли и грязи, покрывающим коня, не узнал он сразу его несравненные ноги, широкую грудь и горделивую шею?
И разве конь сам не признал его? Вот он потянулся к нему, и хотя руки седока дернули уздечку назад, жеребец сделал шаг вперед и тихо заржал.
«Джехол! Значит всадник на нем…»
— Урос… мой сын… — срывающимся от волнения голосом прошептал Турсен.
И все кто слышали его слова, клялись потом, что ни за что на свете не поверили бы, что этот мягкий голос мог принадлежать Великому Турсену.
Всадник ослабил поводья, Джехол подбежал к старому чавандозу и уткнулся ноздрями в его шею.
— Мир тебе, достопочтенный отец! Тебе понадобилось много времени, чтобы узнать меня, но, именем пророка, я и не ожидал другого.
Люди стоящие вокруг, позже рассказывали, что, несмотря на его жуткий вид, никогда еще Урос не говорил с таким достоинством и высокомерной гордостью.
Но разве это волновало Турсена? Он и не слышал его. Урос вернулся! Урос здесь!
О, Аллах, как же он выглядит! Худой, бледный — просто скелет!
И теперь, когда он был так близко, Турсену хотелось одного: раскрыть сыну свои объятия и снять с седла это легкое худое тело, как он это делал в прошлом, когда Урос был маленьким и, хотя уверенно держался в седле, но не мог еще спускаться с лошади сам. Но здесь, под прицелом тысячи любопытных глаз, наблюдающих за их каждым движением, подобное было невозможно, да и оскорбительно для самого Уроса.
И он остался неподвижно стоять, только сильнее оперевшись на палку своими широкими ладонями. Потом он подождал секунду, дохнул воздуха и растерянно спросил:
— Сын мой, что с тобой случилось?
В этот момент Урос отъехал чуть в сторону и позади коня Турсен увидел Мокки и какую-то женщину. Эти двое были связанны, а конец веревки был закреплен за луку седла.
— О, достопочтенный отец! — воскликнул тут Урос. — Я привел тебе забывшего о совести саиса, который пытался лишить меня жизни. Кочевница, что рядом с ним, помогала ему при этом. Как принято, я отдаю их на суд тебе, — главе нашей семьи и нашего рода.
Вокруг Уроса немедленно послышались пораженные восклицания и шепот сотен людей: вот, значит, в чем была тайна его долгого отсутствия. Молчание саиса и кочевницы стало для всех подтверждением их вины. Древний, уважаемый всеми закон решит какое они понесут наказание: тюрьма, денежный штраф или смерть. Турсен, самый старший в семье, выберет, что именно. Приговор будет зависеть от него.
Гул потихоньку стих. Турсен должен сказать свое слово. Все взгляды вновь обратились к нему.
Палка старого чавандоза больше не дрожала. И ничего не осталось в его душе от той радости, счастья и нежности, которые он испытал, как только узнал своего сына. Теперь он чувствовал себя холодно, непоколебимо, жутко спокойным. Наконец и он услышал в словах Уроса этот надменный, самоуверенный тон. И ничего другого. Ничего, что действительно идет от сердца человека, когда он говорит со своим отцом.
— Никто не должен появляться перед судьей в таком неподобающем виде. Вымойся, позови цирюльника, побрейся и смени одежду. Лишь затем я выслушаю тебя под крышей моего дома.
Он подозвал Таганбая и приказал:
— Закройте этих двоих поблизости и хорошо охраняйте.
Почти против воли Турсен посмотрел на Уроса еще раз. И только теперь увидел, что случилось с его ногой. Он захотел крикнуть, спросить его, но было поздно: Урос уже скакал по направлению к баням.
Глава конюхов и несколько крепких мужчин ввели Мокки и Серех в один из подвалов, который служил складом для уздечек и сбруй. Дверь за ними закрылась. Ключ несколько раз скрипнул, проворачиваясь в ржавом замке, после чего только тонкие лучи солнца слабо освещали помещение, проникая сквозь подвальный люк. Сильно пахло кожами.
Серех схватила Мокки за плечо и закричала:
— Они будут держать нас в этой дыре, как в тюрьме?
— Это не продлится долго, — ответил Мокки тихо. — Турсен решает и судит быстро.
— Он прикажет убить нас, — от страха застучала зубами Серех. — Какой страшный, беспощадный старик!
— Он справедлив, — слабо возразил Мокки.
— Кто-то идет сюда, кто-то идет…
Вошел глава конюхов и, облокотившись о дверь, поставил на землю большой кувшин, а на него положил пару лепешек.
— Я делаю это не по приказу, — сказал он Мокки, — а из уважения к памяти Байтаса, твоего отца. Он был напарником моих юных лет.
— О, Аккул, Аллах воздаст тебе за твою доброту, — ответил ему Мокки смущенно.
— Урос… В том, в чем он тебя обвиняет… Это правда? — поколебавшись, все же спросил конюх. — Как же это могло случиться?
Мокки уронил голову на грудь и пробормотал:
— Злой демон завладел моим сердцем…
Аккул вздохнул и хотел было выйти, но Серех бросилась к нему наперерез, упала на колени, схватила его за руки и, целуя их, запричитала:
— Умоляю тебя, передай высокочтимому судье, что на мне нет никакой вины. Только один Мокки виноват во всем! Я бедная, слабая женщина, простая служанка. Как я могла? И еще скажи ему…
Аккул оттолкнул ее от себя ногой и с грохотом закрыл дверь.
— Не бойся. Я возьму всю вину на себя, — сказал ей Мокки.
— Очень надеюсь на это! — воскликнула та. — А в чем меня можно обвинить? Яд? Его давно впитала земля! Собаки? Они напали на него сами, привлеченные вонью его раны.
Мокки уселся на прохладный земляной пол, и вжал голову в плечи.
— Ты один во всем виноват! — продолжала Серех, голосом острым, как нож. — Ты все время сомневался… все время чего-то ждал! Каждый раз мне приходилось тебя ободрять, подталкивать! Да если бы я была мужчиной, то давным-давно была бы уже далеко отсюда, свободная, богатая и независимая ни от кого! И что же, что я получила вместо этого?..
Серех в отчаянии ударила ладонями по разорванной юбке, выбила из нее облако пыли, затем быстро провела дрожащей рукой по своему забрызганному грязью лицу, топнула ногой и яростно плюнула в сторону Мокки. Казалось, что тот этого и не заметил. Взяв кувшин и лепешки, она отошла от саиса как можно дальше и, усевшись на землю поудобней, принялась жадно есть и пить.
Вокруг дома Турсена текли десятки маленьких ручьев и каналов, орошающих имение Осман бея. Сам Турсен сидел на топчане, который он придвинул поближе к окну и уговаривал себя ждать терпеливо. Вновь и вновь он задавал себе беспокойный вопрос: Что же такого могло произойти, почему Урос вернулся из своего путешествия в таком убогом, несчастном обличии? И как это возможно, чтобы Мокки, верный саис и добродушный человек, превратился в бессердечного убийцу? Он снова выглядывал из окна, смотрел вослед струящейся воде в соседнем канале, на осенние деревья, которые застенчиво шелестели под порывами утреннего ветра, и умолял себя подождать еще.
Когда до него донесся приближающийся звук копыт, идущий от аллеи, он мгновенно отпрянул от окна и вжался в стену так, чтобы, продолжая наблюдать, не быть замеченным снаружи. Мимо проехал Урос на Джехоле, два молодых чавандоза на лошадях сопровождали его. Все трое остановились перед воротами. Урос был аккуратно выбрит и чист, в великолепном шелковом чапане и новом тюрбане. Вычищенная шкура его коня сияла на солнце.
Урос соскочил с коня без чьей-либо помощи, но оба чавандоза опередили его и тут же встали по сторонам, чтобы его поддержать. В два прыжка он достиг стены из желтой глины, миновал ее и скрылся в глубине дома.
Турсен представил себе, сколько сил понадобится Уросу, чтобы добраться до галереи почетных гостей, пропрыгать ее до конца, а потом сесть, — и горько покачал головой. Он поступил правильно, решив прийти туда позже, чтобы Урос мог не стыдиться своих первых, неверных движений.
Деревянные арки галереи огибали внутренний двор, посередине которого был небольшой фонтан, а вокруг этой журчащей воды росли кусты растений с темно-фиолетовыми, ароматными листьями и мельчайшими белыми цветами, собранными в плотные кисточки-метелки.
У стен, на полу, застеленном коврами, лежали курпачи. Подушки, вышитые яркими нитками, были разбросаны на них живописными горками.
Когда Турсен вошел в галерею, Урос уже сидел, прислонившись к стене, скрестив ноги так, чтобы его левая, искалеченная, была прикрыта другой.
Турсен сел напротив, облокотившись на подушки. Вошел Рахим с большим подносом, на котором стоял чайник, блюдца с белым сыром, сладостями и миндальным печеньем. Поставив поднос между мужчинами, Рахим наполнил им пиалы свежим чаем и снова вышел. Урос и Турсен пили и ели в молчании.
Исподтишка бросая взгляды на сына, старый человек наблюдал за его выверенными, такими знакомыми движениями, и вновь его сердце наполнила та же самая нежность и тревога, что и утром. Как же сильно он похудел, какой же он бледный!
«Урос, мой сын… — думал старик с любовью, в которой были и радость и боль, — мой сын…»
Солнце стояло высоко в небе. Тени от крыльев степных орлов и соколов заскользили по земле причудливыми спиралями.
Неожиданно Урос нарушил молчание:
— Там, на юге, они летают над землей низко-низко… Там, в горах, над кладбищем кочевников…