Она проходит мимо. Останавливается у соседней койки. Наклоняется, чтобы выслушать кого-то, отвечает и идёт дальше. Зрение у меня не очень, но я вижу, что на левой руке у неё теперь нет фалангов. Ни одной нет.
В следующий раз я замечаю её в конце дня, когда вой Разрушителя за бетонными перекрытиями стихает. Она несёт в руках целую охапку костей: рёбра, тазовые, позвоночники. Проходит мимо и роняет что-то крохотное. Наклоняется, но я успевают быстрее. Поднимаю коленную чашечку.
– Вот, – говорю я ей, – возьмите.
Гляжу ей в лицо. Она не старая ещё. Даже, кажется, не взрослая. Вот странно, я думал, она старше меня.
Нет, не старше. И глаза – как озёра. Вон и рыбы в них, и водоросли, и как будто даже солнечный луч.
Она благодарит меня кивком и идёт дальше. У неё много работы. Много костей. Много народа, которому нужны кости.
У меня нет только стопы. Её мне приносит другая, не в халате. На этой что-то иное надето, защитного цвета, да и лицо строже, взрослее. И рыб у неё в глазах нет.
– Завтра, – говорит она, подавая мне новую стопу.
Беру стопу, говорю «хорошо» и провожаю её взглядом. Скорее даже машинально провожаю, не имея цели смотреть именно на неё. Она обычная. Как все. Хоть и делится костями тоже.
Завтра я возвращаюсь. Отремонтировался, довольно лежать. Ещё ночь здесь, а потом под бок к Разрушителю. И он станет выть мне в ухо каждый день и каждый час, выть, потому что нормально разговаривать не умеет. И не хочет.
Прилаживаю стопу, пробую встать. Получается. Прохаживаюсь. То туда по коридору, то сюда. Хожу мимо других таких же; кто-то уже с костями, кто-то ещё без. Тот, кто уже с, радуется вместе со мной, мол, вот что медицина творит!
Не медицина, думаю я. Разве медицина? А что-то я не слышал о лекарствах, от которых вырастают новые руки или ноги. Вон, она это делает. Носит кости. Забесплатно отдаёт. А медицина… химия.
Последняя ночь в покое. Надо бы поспать, но сон нейдёт. Думаю. О всяком думаю. В основном о бесплатном. Все так думают – что бесплатные эти кости. А мне вдруг приходит мысль в голову: а откуда мы взяли, что они бесплатные? Для нас-то да, а для них? Для неё?
Встаю с койки, тихо-тихо иду по коридору. Помню, что она всегда со стороны подвалов приходит. Вот на освящённом пятачке пола и след от её халата. Незатёртый ещё. Крадусь, как мышь. Ещё бы не скрипеть новой ступнёй.
Коридор. Такой же, как позади, только уже. И двери по обе стороны. Ржавые двери с железными прутьями вместо ручек. За которой из них она?
Вдруг слышу – поёт. Голос не узнаю, мало ли здесь голосов. И слов не разберу – поёт как будто под нос или в плечо. Но вдруг понимаю – она поёт. Потому что рыбы и солнечный луч. А у остальных – как мёртвое всё. Такие не поют.
Двигаюсь на звук. Нахожу. Дверь приоткрыта, но совсем чуть. И огонёк за ней горит слишком тусклый – ничего не разглядеть. Ладно, будь что будет, скажу, что поблагодарить пришёл.
Втискиваюсь, сколько хватает зазора, потом дверь начинает скрипеть, отворяется, ползёт, ползёт. Я вхожу, но останавливаюсь на пороге.
Пение обрывается.
Смотрит на меня. Я смотрю на стол.
Она сидит за столом, одна нога у груди, и рисует на большой белом листе. Карандаш в её правой руке отточен, как нож. На краю стола дымит плошка со свечкой, и в её свете я различаю рисунки. Много-много рисунков.
Она рисует кости. Они лежат вокруг неё, не нарисованные, настоящие. На бумаге ещё столько же рисованных, готовых сойти с листа и прыгнуть ей в руки, но им как будто чего-то не хватает. Чего? Пения? Так я уйду сейчас, не буду ей мешать. Пусть поёт, чтобы всем досталось. Увечных слишком много, а Разрушитель слишком силён.
Вдруг различаю что-то на её лице. Понимаю – что. Разом теряюсь.
– Не плачьте, – говорю. – Не плачьте.
А что ещё сказать, не знаю. Давно не видел, как люди такие плачут. А она говорит вдруг:
– Больно рисовать.
И я вижу: у её левой руки, которой она прикрывает рисунки, по-прежнему нет фалангов.
Время не ходит
В маленькой зелёной гостиной, где источниками света служили только огонь в камине и свеча на секретере, уютно пахло елью. В коридоре умеренно громко тикали настенные часы, а на окне умывалась большая рыжая кошка; внутри кошки работал крошечный моторчик, который задавал тон всем звукам и шевелениям в гостиной.
Мягкое развалистое кресло было оккупировано старичком. Острое личико его наводило на мысли о лисах, а хрупкое телосложение говорило о солидном возрасте. Старичок попивал чай с мёдом и кутался в толстый флисовый плед. Не то чтобы ему было холодно, нет. Скорее ему было неудобно сидеть. Просто сидеть, понимаете? Он не привык сидеть. Не его это было дело.
Когда старичок смотрел в огонь, в его глазах, острых, чёрных, бездонных, шёл снег. Снег падал медленно, кружился, кружился, ложился на мостовые, на заборы, на крыши домов, укутывал белым улицу за улицей, город за городом, страну за страной. Когда старичок моргал, снег на мгновение пропадал, а потом шёл дальше. Он как будто жил одновременно со старичком и в то же время – где-то в другом измерении.
– Вот бы сейчас туда, – произнёс старичок, обращаясь явно к кошке, хотя и смотря по-прежнему в огонь. – Пойти погулять, посмотреть, как там остальные…
Рыжая громко замурлыкала.
– Успокоить их, сказать, что всё в порядке, – старичок слабо улыбнулся. – Что всё будет хорошо, а хаос – дело наносное. Или ты как думаешь – розовые очки на мне, а?
Он посмотрел на кошку, и та, словно обдумывая вопрос, замерла на окне. В голубых глазах её отразился старичок, только не тот, что в кресле, а другой – за работой, здоровый, на ногах, идущий куда-то вместе со снегом.
– Э-э, да на тебе такие же! – вздохнул старичок.
Не успел он вернуться к чаю, как во входную дверь позвонили: по коридору и гостиной разлился голос соловья-свистуна. Кошка рыжей молнией метнулась с окна ко входу, а старичок слабым голосом крикнул:
– Иду!
Но, едва поднявшись с кресла, он, охнув, упал обратно.
В гостиную вошёл высокий крепкий старик в плаще и при шляпе, при взгляде на него представлялись скалы и в то же время – пустыни.
– Сиди-сиди, – сказал вошедший старичку, когда тот снова сделал попытку встать. – Береги ноги. Да у тебя и не заперто, я вижу.
– Хорошо, что ты зашёл, – прошелестел старичок, указывая гостю на соседнее кресло. – Я уже думал посылать кого, чтобы мне новости принесли. А то видишь, к ногам спина присоединилась: как сел в кресло утром, так до сих пор подняться не могу.
– А и сиди, чего тебе по дому ходить? Чаем-то кто поит?
– Дык… никто. Это я утром как сделал, так и…
– Плохо. Давай-ка я поставлю чайник.
Старик ушёл на кухню, а через минуту уже вернулся, неся в каждой руке по дымящейся кружке.
– Вот, давай, пей, мёдом сдабривайся. Жаль, что я раньше не зашёл, так бы ты уже поправляться начал. Плохо, когда ни одной живой души рядом нет.
– У меня-то есть, – старичок улыбнулся. – Только она чай делать не умеет.
Оба посмотрели на кошку, что устроилась на каминном коврике и улыбнулись каждый чему-то своему. Потом гость посерьёзнел: кашлянул, снял шляпу, положил её на подлокотник.
– Без тебя трудно там, Время.
Старичок кивнул.
– Я догадывался. Надеялся, правда, что выкарабкаются как-то…
– Нет, не выкарабкаются. Без тебя – не смогут. Ты же лекарь, один-единственный, так? А теперь тебя самого лечить надо.
– Да вот уже пару дней как получше стало. Если бы ещё не спина… Ты вот скажи мне, Пространство, Подарочник-то сегодня придёт?
– Конечно, придёт, праздник ведь. Сказал, что к тебе-то уж точно заглянет. Я так думаю, ему тоже без тебя худо: не успевает нигде, а желаний в этом году больше скопилось, чем за прошедшие триста лет. Когда я к нему зашёл, он едва ли мог уделить мне секундочку.
– Совсем плохо, – пробормотал старичок.
– А мне-то каково? Меня тянут на три миллиона частей, и им всё мало, им сто миллионов подавай. Чтобы и земля, и вода, и хлеб были. Вот так, как по волшебству, понимаешь?
– Они хорошие.
– Один ты так думаешь. А Подарочник уже от жадности их обалдевает, я на куски распадаюсь, Забвение же, как и ты, захандрил. Теперь в мире чёрт знает что происходит, и как долго продолжаться будет, никто не знает. Все хотят, чтобы прекратился хаос, а он знай себе растёт.
– Если б не спина…
– Так что, у Подарочника мазь попросишь? – старик невесело ухмыльнулся.
– Мазь у меня есть, та, что ты из аптеки принёс. Да только не она мне нужна. Не такая мазь, понимаешь?
– А какая?
– Я думаю, если Подарочника попросить, он достанет такую, какую надо.
– Это какую?
Ответить старичок не успел: снова трель соловья всколыхнула уют гостиной и полутьму коридора. Кошка на коврике разом собралась и села, обвив лапки пушистым хвостом. Моторчик внутри неё стих.
– Пришёл, – кивнул старик.
– А вот и я! – донеслось из коридора, и в гостиную, неся с собой волны холода, ввалился толстый румяный дед. Одет он был в красное с белым, на голове его сидела соболья шапка, длинная, заплетенная в косу борода красиво лежала на груди и переливалась от снега. За спиной у деда виднелся узорный мешок.
– Подарочник! – обрадовался старичок.
– Время! – обрадовался дед. – А мне Пространство сказал, что ты захворал, да навестить просил, и не зря, видимо, просил, вон и сам пришёл, что, совсем ноги отказали?
– Отказали, совсем отказали.
– У меня в мешке новые ноги есть, дать?
– Да мне не ноги бы…
Подарочник поставил мешок у кресла, сам прошёл к камину, снял шапку, обнажив небольшую лысину, сходу погладил кошку и заговорил:
– Слушай, Время, без тебя мир совсем заплесневел, дурить начал. Что ни день, то катастрофа или реформы какие, а люди, что в этом ничего не смыслят, мечутся туда-сюда, выходы ищут. Возвращаться тебе надо, на ноги вставать. Скажи, что подарить тебе, что загадал ты, чтобы выздороветь, и я тебе что угодно достану, только поправляйся. Хочешь, ноги, хочешь, спину, а хочешь…