Мысли эти не мешали, а помогали ему думать о той задаче, которую поставили перед ним в шестой лаборатории. В нем зрела уверенность в собственной правоте — основа всякого истинного оптимизма. Не завтра он начнет повторение эксперимента, не завтра, но очень скоро. Он изменит программу и срочно получит новые тигли. Он знал, где они есть, у кого их просить…
— Вам звонит жена, — голос Миры Давыдовны из переговорника прозвучал неожиданно, будто не он включил его, отреагировав на зуммер.
— Слушаю, Муршидахон.
— Ты один?
— Да.
— Как настроение?
— Прекрасное!
— Я хочу тебе кое-что сказать. Я тут много думала и решила, что ты абсолютно прав. Ты не любишь отступать от принятых решений. Я все взвесила, ты прав в этом конфликте.
Жена говорила горячо и искренне. Ему стало совсем хорошо, настолько хорошо, что он решился было сказать, как у него болело сердце. Раньше говорить про это было просто невозможно. Получалось: одного уложил в больницу своим упрямством, а теперь сам жалуется на ту же болезнь.
— Ты прав во всем, — продолжала жена. — Не учел только одного. Мы живем среди людей, мы никому не имеем права причинять боль. Человечность выше всего, ведь и наука для людей, а не против них. В данный момент от тебя требуется найти компромисс не во вред науке, но на пользу людям, которые так много сделали для нас и так теперь страдают.
«Боже мой! Что она говорит!» — застучало у него в висках. Он любил жену, верил не только ей, но и ее чувствам и мыслям. Больше чувствам. Сколько раз бывало, что она в конце концов оказывалась права в спорах, в которых он держался рациональной линии, а она говорила нелогично, противоречиво, слишком пылко, но всегда от души.
— Ну, конечно, плохо, что Эркин не знает родного языка, а наши дочери знают его только потому, что с детства каждое лето живут в Маргилане.
— Но он не знает и русского.
— Разве это его вина? — справедливо продолжала жена. — Ведь как-то подразумевалось всегда, что это второй язык. В это верили учителя и родители.
— Английский он сдал по блату, — опять возразил Азим Рахимович.
— А как ты английский знал после аспирантуры? Если бы не работа за границей, ты бы и сейчас его знал плохо.
Он хотел возразить, что все-таки не так плохо знал английский, если без всяких поблажек сдал его на четверку. Однако возразить не пришлось.
— И нельзя все мерить по себе. Не все так упорны, и не все так способны. Пойми это. Парню нужно дать шанс, надежду на исправление. Ты обязан, обязан был раньше понять его, а ты гонял мяч, говорил о чем угодно — и вдруг, как гром с ясного неба. Люди не понимают этого.
— Я не знал, насколько… — начал он, но она поняла его мысль и перебила.
— Ты должен был знать, понимать, кто перед тобой. Ты вспыльчив и никогда не думаешь о том, что может породить твоя горячность.
Горячилась сейчас его любимая добрая жена, и он слушал ее с удовольствием. Голос у нее звучал молодо, как в былые годы, когда она точно так же убеждала его в чем-то очень важном для них обоих и для него, в первую очередь. «Ты не должен сейчас думать обо мне или наших детях, ты рожден для науки, и мы прекрасно проживем на твою аспирантскую стипендию; лучше я возьму еще два лишних дежурства в неделю. Разве мне так уж необходимы зимнее пальто или шуба? У меня есть две хорошие кофты, в них даже теплее…» И теперь говорила не про дела, а про свою любовь и веру в него.
— Ты сам придумал проблему, сам загоняешь себя в стресс. Мне наплевать на все слухи, которые распускают твои враги. Я никогда не поверю, что ты сделал это из-за ревности к той девушке, что ездила с Эркином. Ты повысил ее в должности? И прекрасно! Значит, она того заслуживает, но с Эркином нужно быть великодушнее. У нас еще много старых привычек, предрассудков, много злых языков, надо быть выше всего этого, и нельзя ожесточаться. Ты понимаешь, что я говорю? Пусть Ильяс Махмудович и его близкие знают это. Помоги им. Сегодня они не понимают и не поймут, что ты заботишься об их сыне больше, чем они. Поймут когда-нибудь. Я тебе советую…
Азим Рахимович слушал голос жены, но все меньше вникал в ее слова. У него опять кольнуло в груди, и пальцы руки, державшие трубку телефона стали холодеть. Неужто вскользь упомянутые слухи о его интересе к Дильбар, слухи подлые, ни на чем не основанные, так задели его? И почему от этого должно болеть сердце? Ведь это ложь, глупая, злая ложь, в которую не верит не только его жена, но не поверит никто из нормальных людей.
— Ильяс Махмудович — человек иной формации, эти люди так или иначе выполнили свой долг. Скоро им на смену придут настоящие ученые.
— Когда? — перебил он.
— Скоро! Разве ты не видишь?
— Хорошо, Муршидахон. Ты меня убедила. Завтра я приглашу его. — Он не мог продолжать разговор, потому что очень болело сердце. — Хорошо, не волнуйся. Я найду выход. Думаю, его это устроит. Надеюсь, ты не веришь слухам…
— Никогда! — воскликнула жена. — Никогда! Я знаю, что постарела, что ты моложе выглядишь, но я никогда не поверю, что ты можешь меня обмануть.
— Спасибо, — сказал он глухо. — И не волнуйся. Все будет хорошо.
Он положил трубку. Часы показывали шесть.
— Мира Давыдовна, вы еще не ушли? — сказал он в переговорник. — У нас не найдется валокардина?
— Есть корвалол, — ответила секретарша. — Только неполный.
Она принесла пузырек, внимательно глянула на него, тут же налила воды в стакан, отсчитала двадцать капель, протянула со словами:
— Вам надо больше отдыхать. Говорят, вы работаете по ночам. Это очень вредно.
Он выпил, откинулся в кресле и попросил вызвать машину.
«Какой позор, — думал он по дороге домой. — Из-за дурацких разговоров так огорчаться. Может быть, я все-таки не должен директорствовать. Видимо, так. А с парнем надо найти выход. Не компромисс, а выход».
Посетителей к больным пускали в строго определенные вечерние часы. Об этом свидетельствовала застекленная вывеска с золотыми буквами; такая же, как в институте, узорная решетка ворот, только с древней медицинской эмблемой, и седовласый узбек-вахтер в белоснежном халате и очках, которого новички порой принимали за главного врача. Новичков строгая золотая вывеска касалась в первую очередь.
Эркин научился проникать сквозь заслон. Быстрая походка и отсутствие узелков с едой позволяли обходиться двумя словами: «Из Минздрава». Отец сидел в белой беседке, на нем была широкая зеленая пижама с блестящими черными, как у смокинга, отворотами, босые бледные ноги в шлепанцах вызывали жалость.
— Обход был. Давление лучше, — сказал отец. — Внутривенное отменили.
Над ними безмолвно цепенели в начинающемся зное кроны вековых платанов. Журчал арык. В бильярдной кто-то один осторожно гонял шары, два старика, сидя верхом на лавочке, играли в шахматы.
— Сегодня к четырем вызывает, — сказал Эркин, объясняя свой неурочный приход. — Не знаю, что он еще придумает.
— Все будет хорошо, — успокоил отец. — Иди, не бойся. Все будет отлично. Он не злой человек, он немного зазнался. Это называется головокружение от успехов. Наука должна служить людям — это основное требование гуманизма, веление нашего времени.
— Он считает, что люди должны служить науке, — возразил сын. — Тут его не переубедить.
— Диалектику учить надо, сынок. Диалектика — наука. Ты же знаешь наши добрые обычаи. В них очень много мудрого. Он по-узбекски с тобой говорит?
— Когда как.
— А ты по-узбекски, вежливо, очень вежливо…
— Вряд ли это поможет. Ведь именно из-за языка…
Отец перебил его с усмешкой.
— Вежливо, очень вежливо. Ты умеешь. И как ни в чем не бывало. Только по делу. По моим сведениям, он подготовил приказ о твоей командировке. Уедешь на год, может быть, там и защитишься. Время — лучший лекарь, если болезнь не очень серьезная. А твоя болезнь — пустяки, вроде насморка. Кстати, он прав, родной язык надо знать. Ты хорошо знаешь обычаи, но язык надо подучить. Иди, сынок.
Ильяс Махмудович встал.
— Я провожу тебя, мне скоро на укол.
— Тебе ведь отменили?
— Отменили внутривенное, а витамины продолжают, — отец шутливо показал, куда ему делают уколы. — Вечером приезжай, расскажешь. С мамой можешь приехать.
Директор с облегчением посмотрел на дверь, закрывающуюся за Эркином. Разговор он провел точно по плану, никаких уступок, никаких видимых уступок… Вернее, никаких слишком уж очевидных уступок он не сделал. Нет! Это только уловка самоуспокоения. Никто, однако, не сможет сказать, что его заставили, принудили. Не на уговоры он поддался, просто понял, что все это мелочь, что игра не стоит свет. Да, сомнительна общая идея: заслон для халтуры ставить именно в момент защиты кандидатской. А почему не раньше? При зачислении в аспирантуру, например, или при приеме на работу? Или на всех этапах? Будут говорить, что он сдался в предвидении выборов. Кто этому поверит? Выборы в Академию у нас такая сложная психологическая задача, что ни один прогнозист не возьмется подсказать результаты. Главное, что повлияло на решение, — и в этом Азим Рахимович старался себя убедить, — понимание того непреложного факта, что нельзя одним махом изменить нравы и обычаи, сложившиеся издавна. И еще: избавился он от Аляутдина Сафаровича, но разве для дела стало лучше? Завгар пришел буквально на другой день, нет запасных частей, прораб написал докладную о возможном срыве строительства экспериментальной установки, а местный комитет настаивает на своем решении о магазине. А ведь толстяк не только все брал на себя, но и все обеспечивал.
Хватит об этом. Азим Рахимович достал папку, которую утром принесли ему Сергей и Бахтияр. Ребята сами обнаружили причину ошибки, разработали новый режим плавки. Он уже просмотрел их расчеты и испытал смешанное чувство радости за молодых и огорчения. Ему не удалось за тот же срок найти ошибку. Конечно, ребята только об этом и думали, а у него для настоящей работы времени было мало.
Он открыл папку. Неведомо как, в ней оказался проект первого приказа об Эркине. Видимо, сунул, когда убирал со стола.