назад вернулась от нее домой. Утром мы просто отдыхали в ее общежитии. Она работала над «Каллиопой», а я читала «Эквус» [13]. Несмотря на ее очевидное похмелье, мы не затрагивали тему случившегося.
Поэтому я очень удивилась, когда тем вечером получила от нее имейл, и это ничто по сравнению с моими эмоциями от его прочтения.
Дорогой кто-то!
Я не очень дружу со словами. Меня всегда называли стеснительной, но это не так. Просто я никогда не знаю, что сказать. Я так долго ищу подходящее слово, что к тому моменту, как в голове формируется мысль, тема разговора уже меняется. Картины всегда казались мне логичнее.
Возможно, именно поэтому я написала семь черновиков этого письма. Или из-за того, что Ли попросила меня написать правду. Я так долго говорила людям правду, которую они хотели слышать, показывала то, что хотели видеть, что теперь даже не знаю, как быть.
Знаю лишь, что стараюсь изо всех сил. И все думают, я отлично справляюсь, но я боюсь, злюсь, все время устаю и никому не могу в этом признаться, потому что этого не хотят от меня слышать, а я не знаю, как это сказать.
А еще из-за Рози.
Мне не очень нравилась моя кузина. Я не должна так говорить, но если уж говорить правду, то вот она. Мы совсем не ладили. Уверена, она была милой с остальными, но не со мной. Она была младшей сестрой. Но установила планку. А я не могла до нее дотянуться.
Рози была лучшей из Мартинезов. Ни разу не пропустила мессу. Идеально говорила на испанском. В школе была популярной и хорошо училась. А я была тихой, странной лесбиянкой, которая все время читала мангу и рисовала, вместо того чтобы учиться. На испанском я с трудом получила тройку. Рози почти во всем была лучше меня и любила мне об этом напоминать.
Когда мы приезжали к бабушке, Рози дожидалась, когда я войду в комнату, и начинала задавать ей вопросы о детстве в Мексике или о дедушке, который умер задолго до нашего рождения. Через несколько секунд они быстро болтали на испанском, смеялись и улыбались, а я ничего не понимала. Будь наши родители рядом, они бы тоже присоединились. А я сидела бы и чувствовала себя одинокой. Бабушка первой замечала меня, но, когда пыталась втянуть меня в разговор, переключившись на английский, я ничего не могла сказать. Ни на каком языке. Просто пожимала плечами, бабушка расстраивалась, а Рози за ее спиной жалостливо смотрела на меня, будто она это не специально.
В школе она почти всегда игнорировала меня. Нас разделял год, так что это было не сложно. Ее окружала большая компания друзей, которым она вроде как действительно нравилась. Я же везде ходила с альбомом. Только один урок у нас был общим, и мы сидели по разные стороны кабинета. Может, после школы мы и были кузинами в дружной семье, но в этих четырех стенах с таким же успехом могли жить в разных вселенных.
Но как бы я ни обижалась на Рози – иногда даже ненавидела, – момент, когда я поняла, что она мертва, стал самым худшим в моей жизни.
Не стану вдаваться в подробности стрельбы. Тот, кто это читает, все уже слышал. Мне больше нечего добавить.
Но Ли просила написать меня «правду». О том, чего люди не знают. По моему мнению, они не знают, что было после. Когда я, свернувшись клубком под партой в кабинете информатики, открыла глаза и поняла, что в моем классе никто не двигается. Когда подползла к Денни и поняла, что кровь на ковре лишь частично его. Когда поняла, что Рози, моя младшая кузина, не дышит.
Рози была избалованной, но она была моей семьей. И я никогда не представляла ее с дырой от пули в… Нет. Прости. Я не могу это написать. Дело все равно не в этом, а в том, что я была потрясена, когда увидела ее такой.
Но я не хотела оставаться в этом состоянии. Моя семья нуждалась во мне. До этого я позволяла себе держаться в тени. Позволяла себе быть тихой, пока Рози сверкала, как звезда. Когда Рози была рядом, я не понимала, какой это подарок. Я завидовала ей. Но она умерла, и пришлось сверкать мне.
Я быстро поняла, что не могу быть Рози. Не могла смешить бабушку так сильно, чтобы она начинала икать. Не могла приносить домой такие оценки, из-за которых родители хвастались бы мной. Не могла сделать их счастливыми, как она.
Я пыталась. Весь одиннадцатый и выпускной класс пыталась. Но не могла стать ею.
Но пришлось найти способ стать кем-то. Новый способ, чтобы они мной гордились. Потому что я не хотела, чтобы они даже думали о том, что в тот день должна была умереть я.
Они никогда такого не говорили. В моей семье никто не произнес бы таких слов. Даже родители Рози. И я знаю – если бы они об этом подумали, то тут же почувствовали бы себя ужасно. Сразу признались бы. Но я не хотела, чтобы, думая об этом, они ощущали вину. И сама не хотела об этом думать.
Моя учеба в университете началась спустя два года после стрельбы. Однажды вечером моя соседка по комнате, Мисти, предложила сходить вместе с ней на митинг.
Я уже говорила, что я – тихий человек. И после стрельбы меня выбивают из колеи громкий шум и резкие движения, потому меньше всего мне нужен был митинг. Но тогда оставался единственный вариант – провести всю субботу в одиночестве в комнате общежития, и как бы меня ни пугало остальное, одиночество – хуже всего. Когда я одна, паника возникает от малейшего звука. Я начинаю представлять ужасные вещи.
Кажется, я тогда даже не поняла, что это митинг за контроль оружия, хотя, уверена, именно поэтому Мисти меня пригласила. Она приготовила плакаты и все прочее – участвовала во многих митингах и знала, что делать, – а я просто должна была стоять там, держать картонный плакат и двигать губами под речовки других. Стыдно признаться, но тогда меня это вообще не беспокоило.
Но потом нас сфотографировал местный журналист. Узнал наши с Мисти имена и откуда мы, а на следующий день вышла газета, где я, Иден Мартинез, выжившая в старшей школе округа Вирджил, держала в руках плакат и выступала за контроль оружия. Я не рассказывала журналисту про стрельбу, но два и два несложно сложить.
Не знаю, как газета оказалась у бабушки. Мой университет расположен в нескольких часах езды от округа Вирджил, но она все равно увидела ее. Со слезами позвонила мне и сказала, что гордится мной. Что мной гордится моя семья. Потому что я делала доброе дело. Я боролась за Рози. Родители поделились статьей на «Фейсбуке», а тетя и дядя написали мне имейлы с признательностью. Я впервые стала звездой. Стала Мартинез, какой они хотели меня видеть.
Вот так я стала активисткой. А еще начала пить.
Сначала немного. Один из митингующих предложил мне шот, сказал, он притупит тревогу. Так и случилось. До того дня я ни разу не пила, но мне понравилось. Понравилось, как стал тише голос паники, визжащий в голове. Поэтому, когда на следующих выходных Мисти повела меня на очередной митинг, я решила выпить еще один шот.
Но мне не хотелось расставаться с этим ощущением. Я начала пить на регулярной основе. Понемногу по вечерам, чтобы замедлить мысли и легко заснуть. Но в выходные я позволяла себе пить больше. Достаточно, чтобы не только притупить надрыв, но и заглушить эмоции. Достаточно, чтобы ничего не чувствовать. Я продолжила ходить на митинги. Мисти так этому обрадовалась, что предложила сотрудничество с другими организациями. Она помогла мне написать статью для газеты университета о безопасности кампуса. Обучила меня статистическому анализу и аргументации, а я рассказала ей все, что могла, о реальной ситуации со стрельбой. Когда меня пригласили на первую презентацию перед полной аудиторией, я испугалась, но Мисти решила совместить свои навыки статистического анализа и мой опыт. Пока я паниковала, они с моей девушкой Дженни написали для меня сценарий.
Благодаря их помощи первая презентация прошла отлично, и меня пригласили снова. И снова. И снова. Приглашали в старшие школы и университеты по всей Индиане. За последние несколько месяцев я засветилась на телевидении и в паре национальных публикаций. Мне даже выпал шанс посидеть с законодателями. И теперь за мной наблюдала не только моя семья. В соцсетях я получала сообщения от незнакомцев. От подростков, взрослых и других активистов.
«Ты борец, – написала в «Твиттере» одна девочка. – Продолжай бороться».
Борец. Такой все хотели видеть меня. Я борец. Девушка, которая готова кричать, чтобы ее услышали. Девушка, которая готова снова проживать в презентациях самый худший день ее жизни, чтобы выразить свою позицию. Они видят меня сильной, целеустремленной, человеком, которым восхищаются и…
А я так боюсь, что они узнают – я не такая.
Не хочу, чтобы казалось, будто мне плевать на то, за что борюсь. Не наплевать. Сейчас еще больше, чем до этого. Я хочу бороться. Хочу уберечь людей. Хочу удостовериться, что больше никто не увидит того, что видела я, и не будет мучиться, как я. Хочу быть активистом, которым гордится моя семья, но не только ради них, а потому, что хочу быть такой версией Иден.
Но за этим щитом я рассыпаюсь на части. Я пишу это письмо, а на столе возле меня стоит бутылка водки. Только при помощи спиртного я смогла заставить себя это написать. Только при помощи спиртного я могу заставить себя делать хоть что-то. Я пью почти каждый вечер, чтобы мысли в моей голове стали неразличимы. Ведь когда они ясные, становится слишком больно. И я продолжаю убеждать себя, что я в порядке, что у меня все под контролем. Что я студентка университета, а студенты иногда выпивают. И это все равно никак не влияет на мои оценки, так что все хорошо.
Но если все хорошо, зачем я прячу бутылку водки в ящике и достаю ее, только когда рядом никого нет?
Дженни и Мисти знают, что я пью на вечеринках столько, что меня потом тошнит. Понимаю, что они от этого устали. Понимаю, что злятся на меня. И придут в ярость, и забеспокоятся, если узнают, что пью и по вечерам. Не так много, чтобы на следующий день мучиться от похмелья. Но достаточно, чтобы пережить.