Среди нашей жизни, заполненной событиями, имеющими политическое и государственное значение, никто, понятно, не заметил крошечного события, происшедшего в Глинковском районе на Смоленщине, где 17 сентября люди отпраздновали шестидесятую годовщину освобождения от немецко-фашистских захватчиков. Да и я, закопанный в повседневные дела, ничего бы не вспомнил, если бы не робкий звоночек из администрации района с приглашением приехать на торжество. Все-таки родина отцов. И вот чудо, сам бы не поверил, но бросил все дела и поехал.
Хочу пояснить. Деревня, которой уже ныне нет, называлась Радино – родина моих отцов. Там, на окраине соседней деревни Белый Холм, – могилы деда с бабкой. Отец, переиначивая знаменитую песню, когда мы везли кресты на багажнике машины в родную деревеньку, чтобы поставить на могиле бабки и деда, пел: «С чего начинается Радино… С Смоленска оно начинается!» Бабушка моя, Варвара Семеновна, погибла во время войны в сорок первом году. Фашисты сожгли избы и выгнали жителей в лес. Там, в наскоро вырытом окопчике, она, залитая осенним дождем, скончалась. А захоронила ее ночью соседка, которую здесь звали Птушенька, она и показала могилу. А у самой Птушеньки немцы расстреляли двоих детей.
Конечно, хотел я повидаться с двоюродным братом Валентином, в прошлом мировым рекордсменом по конькам, ныне профессором. А судьба у нас схожа: он в годы войны пережил здесь, на Смоленщине, весь ужас оккупации, а на фронте погиб его отец Степан, брат моего отца. Мой же отец, слава богу, пройдя всю войну, вернулся. И там мы с сестрой, потерянные в далеких детдомах, выжили. Мой отец не освобождал Смоленщину, но страну он защитил. А вот наш знаменитый земляк Александр Трифонович Твардовский, с ним мой отец в детстве посещал одну школу, его родина – сельцо Загорье, освобождал эти места. Однажды у моего знакомого писателя на стене я увидел фотографию: Твардовский в шинели, скорбно опустив голову, стоит на погосте уничтоженного войной отцовского дома. А уж стихи, посвященные войне, особенно «Василия Теркина» – всю поэму от первой до последней строчки я когда-то знал наизусть. Обращаясь к землякам в листовке, которая была сброшена в эти места, поэт писал:
Ой, родная, смоленская моя сторона,
Ты огнем оголенная до великой черты,
Ты за фронтом плененная, оскорбленная ты,
Никогда еще ранее даже мне не была
Так больна, так мила – до рыдания…
Ни одна другая область, ни одна земля, кроме разве Белоруссии, не потерпела от войны столько, сколько Смоленщина. На западном пограничном краю нашей страны она во все времена первой принимала удары от недругов, приходящих с запада. А в эту, минувшую, войну очевидцы мне рассказывали: отсвет горевшего Смоленска, полыхающее над ним кроваво-багровое небо было видно за сотню километров. Людям казалось, что наступил конец света. Но и здесь, в деревнях, война творила свое беспощадное дело. Меня поразило, что через два-три десятка лет о войне жители говорили так, будто она произошла вчера; такую незаживающую рану оставила она в душе каждого смолянина. Да посчитайте сами: в том же Глинковском районе было до войны сорок тысяч жителей, ныне осталось шесть-семь. И так по всей области. Она до сих пор не набрала довоенный уровень населения. Ну а символом жестокости стала деревня Ляхово, ее называли второй Хатынью, фашисты сожгли в домах 384 человека, в основном стариков, женщин и детей.
В общем, я поехал. Не надо говорить, встречи на родине особенно трогают: дети на центральной площади встретили хлебом-солью, а потом под гармошку, играла женщина, спели старинную приветственную песню. А далее возложение венков к Могиле Неизвестного Солдата. Мне приходилось участвовать в торжественном ритуале возложения цветов к Вечному огню у Кремлевской стены; здесь все было менее величественно, зато трогательно. Дети – слава богу, их было много на митинге – пронесли торжественно венок, сплетенный ими из хвои, и положили к подножию памятника, где врезаны в стену сотни имен воинов, отдавших жизнь за освобождение Глинки. Но не все, не все. Вот опять я услышал, что к этому дню собраны останки еще нескольких сотен. Ну а для тех ветеранов, кто остался в живых – они стояли тут же, в скромных потертых костюмчиках, но с орденами и медалями, – устроили потом в школьном спортивном зале, другого нет, банкетик на деньги здешнего предпринимателя. И звучали фронтовые песни той поры, и люди говорили простые слова о победе. Ибо этот праздник был здесь не менее значим, чем день Победы, который мы все так почитаем.
Не буду рассказывать о многих других событиях, даже о посещении родных могил. Но об одном скажу. На окраине поселка, в деревеньке Ново-Яковичи освятили в этот день деревянную часовенку, поставленную на месте уничтоженной в войну церкви. Построил ее тоже здешний предприниматель на свои деньги. Так-то и получается: одни вкладывают миллионы в покупку английской команды, а другие, живущие куда скромней, но поближе к людям, захоранивают останки воинов, помогают ветеранам, строят для воскресения душ часовни, чтобы возродить, спасти наше общее будущее. А я так твердо убежден: без возрождения окраинных селений, их тысячи таких, как Глинка, Россия не поднимется. И никакая Москва, сверкающая огнями витрин, ее не спасет. Спасибо тем, кто трудится здесь и это помнит. Значит, дело отцов, отдавших жизнь за освобождение края, достойно продолжают их внуки, мои земляки. Вспомнились к месту другие строки из стихов великого земляка: «И пусть последний раз сюда зашли мы мимоходом, мы не забудем никогда, что мы отсюда родом…»
Уезжая, я еще раз оглянулся на часовню. На пригорке, среди открывающихся до горизонта лесов, она сияла как свечечка, с золотым огоньком на кресте, символизируя будущее этого края. Да и наше общее будущее.
«Только бы алкоголики не спалили», – пробормотал мой сосед. «Но разве это возможно?» – спросил я в тревоге. Он не ответил.
Россия. Кавказ. Чечня
Говорить сегодня о Чечне, вообще о Кавказе, не имеет смысла без обращения к истории. Повторяемость многих событий, бывших до нас, и не однажды, дает нам возможность лучше оценить нынешнее положение Кавказа и попытаться увидеть его будущее. Окидывая единым взором, как бывает с вершины гор, это природное чудо – Кавказ, единственное, наверное, такое на земле, созданное Всевышним по образу Ковчега обиталищем многих языков и племен, может быть, нам удастся что-то главное понять. О нем, а значит, о нас самих. Тот Кавказ, который мы с вами знаем понаслышке, все-таки во многом легенда. Да, в общем-то, он таков, что весь соткан из легенд, и в этом его тайная красота. Но будем справедливы, Кавказ всегда вызывал острый интерес человечества, не только у исследователей, но и геополитиков, военных, коммерсантов, авантюристов, путешественников и, конечно, людей искусства. Даже у великого Шекспира есть образ, один-единственный… Но какой! «Кавказ, как раскаленный камешек, на каменной ладони земли». Значит, и пять веков назад он представлялся миру как сгусток энергии, горячих страстей, военных столкновений и бурных событий.
Один из историков справедливо называл Кавказ «огромной академией со всевозможными естественными лабораториями, открывающей наблюдателю широкое поприще для самостоятельных выводов». Но я бы рискнул сравнить его с естественным человеческим реактором, который своим существованием мог бы излучать мирную энергию, а мог стать разрушительным Чернобылем. К несчастью, чаще происходило последнее. Нынешние события – из их числа. Если продолжить этот образ далее, можно утверждать, что выступать в роли спасителей, тушить опасный для всех нас радиационный пожар можно лишь сообща. Как у нас говорят – всем миром. Но тушить. Не разжигать. И это мое слово сегодня обращено не только к Кавказу, которому нужна помощь, но и к Европе, ей тоже ведь необходим мирный Кавказ.
Казаки и другие войска, пришедшие на Кавказ, действительно и были всегда не войском, делающим только кампанию, а скорее воинственным народом, созданным Россией… Стоит, наверное, добавить, что в трудный час наши воинственные народы объединялись против третьей силы: Османской империи и Ирана, военная экспансия которых была погибельна для Кавказа. Так, например, два внука кабардинского князя Дмитрия были видными полководцами русской армии, причем князь Яков Черкасский слыл одним из самых близких соратников и любимцев Петра I.
Итак, не военная, как представляется из нынешнего далека, кампания, а многосложные полувоенные и полумирные отношения, сменявшие друг друга на протяжении веков, формируют тот образ Кавказа, который предстает перед нами сегодня. Но кто же эти воинственные племена?
Князья Дагестана сообщают: «А у нас с друзьями русскими людми дурна не было, ни единому человеку носа не окровавили…»
Уже представляется, что не Россия (ее называли «русский колосс») овладевала Кавказом, а сам Кавказ вбирал, впитывал в себя чужеродные языки и ассимилировал переселенцев, делая своими. На небольшом сравнительно пятачке земли, который еще называли перекрестком Востока и Запада, постепенно формировалась неповторимая социально-биологическая структура. Уникальная по разноязычию и образу жизни. Рассказывают, что на базаре города Диаскур, на месте нынешнего Сухума, собиралось столько разноплеменных языков, что там держали для общения 130 различных переводчиков, а сам Кавказ именовали «горой языков».
Император Александр Первый, как известно, в своей охране держал и татар, и черкесов. Существовал даже горный отряд из кабардинцев, «летучих, неуловимых как воздух». Но самыми надежными, верными, по словам государя, были чеченские воины.
Генералу Ермолову он писал: «Верно, ты слишком любишь отечество, чтобы желать войны. Нам нужен мир для преобразований и улучшений…» Хочу заметить, что нигде, ни письменно, ни вслух, генерал Ермолов, как и другие генералы, и сам император не называют чеченцев бандитами. Чаще звучит уважительное слово: «горец». Российская держава никогда не опускалась до низкой брани в адрес горских народов. А слово «бандит» появляется лишь с приходом сюда советской власти. В 1921 году это определение прозвучало впервые в устах дагестанских большевиков: «Бандитское движение в Чечне…» И тут же было подхвачено в Москве. Утвержденное самим Сталиным и внедренное большевиками в печати, оно останется жить надолго.