Никогда не вспоминал этот случай и вдруг вспомнил: в Кизляр, на Кавказ, где я пребывал в спецдетдоме, вернулся с фронта отец, и моя жизнь круто изменилась: до этого шлялся, промышлял по рынкам, попрошайничал, крал, а тут вдруг вырос в собственных глазах, у меня появился отец-фронтовик, защита на всю жизнь.
Мой дружок одноклассник Витька Иоффе проживал с мамой в домике на окраине города. Витькина мама работала бухгалтером, и, несмотря на мою запущенность (вшей, правда, не было), приглашала в дом, даже подкармливала меня. Витькин отец, по ее словам, летчик, погиб на фронте. Я тогда и не сомневался, что это правда, а сейчас вдруг подумал, что это была, конечно, легенда, ведь на фотографиях, что висели у них в доме, отец Витьки, молодой и курчавый, в очках, походил скорей на какого-нибудь ученого, чем на летчика. О нем никогда ничего не рассказывали, и я думаю, что был он скорей всего из репрессированных и погиб в лагерях. А я собирался домой, в Москву, совершенно забросив своих дружков, и на вопрос Витьки, когда я уезжаю, бездумно повторил слова отца: мол, директор завода – еврей, и отцу грозят неприятности, если он из-за меня задержится. Я и сейчас до мелочей помню этот разговор и помню, как Витька, опустив голову, негромко произнес: «А что, евреи – не люди?»
Кажется, я тогда удивился, я ведь никогда не думал, что Витька еврей. Да и какая разница, какой там директор у отца, а вот Витька был мой надежный друг, это я ценил. И Христик, армянин, был моим другом, и ногаец Балбек, и украинка Лида Жеребненко, и немка Гросс… Но вот ляпнул не думая и так и уехал не прощенным Витькой. Где-то он сейчас?
Вспомнил, стало стыдно. Ну понятно, был глуп от неожиданно привалившего счастья. Но ведь запомнил до мелочей, значит, уже тогда понимал, что совершил что-то неприличное, подловатое. И полста лет носил это в себе придавленно, старался не вспоминать.
Но я сейчас о другом: с каких лет формируется в людях это пещерное чувство нелюбви, раздражения и злобы к людям иного племени, иной веры, происхождения? С детства? С рождения? Или даже не так: как оно вообще зарождается в человеке, откуда берется?
Но вот был у меня в Ялте, это курортный город-жемчужина в Крыму, друг, сам еврей, жена – китаянка. Талантливый строитель, сидел в сталинских лагерях, был гоним властями и в поздние свои годы уехал в Германию, проживает в Берлине, на пенсии, жизнью, в общем, доволен. Только район пребывания дважды сменил: оказывается, ему претит проживать с «черными», то есть турками. Все это горячо при встрече мне высказал: и такие они, и сякие; «А сам ты какой?» – хотел я спросить, да не спросил. Только огорчился.
Раб, в один день ставший «не рабом», но сохранивший психологию раба, оказывается, еще больший раб. Из гонимого он обычно превращается в гонителя.
В моей повести «Ночевала тучка золотая» воспитательница детдома, поучая детей, произносит такие слова: «Нет плохих народов, есть просто плохие люди». Речь в повести идет о чеченцах, которых и в ту пору, в 44-м году, называли бандитами и депортировали с Кавказа по велению Сталина и Берии.
Минуло более полувека, мои герои подросли, а мы сегодня вновь слышим о том, что весь чеченский народ – это бандиты и террористы. Ну ладно бы так думали люди дремучие, невежественные, но ведь это глаголит знаменитый писатель Василий Аксенов, проживающий в Америке. Некогда он преследовался КГБ, но минуло время, и Аксенову хватает духу произнести слова о своих гонителях, что вот-де бывшие генералы-чекисты теперь делают свое праведное для России дело, наводя свой железный порядок в Чечне.
Теория державности, всегда противопоставлявшаяся прогрессу как движению в сторону Запада, к его демократии, медленно, но верно овладевает массами, и тут уж весь привычный набор лозунгов о национальной идее, об американском империализме, об особом пути России и, уж конечно, преступных народах, которые ведут Россию к распаду. Врагом объявили уже и президента Ингушетии Аушева.
Вот некий Российский общенациональный союз (РОС) во главе с Бабуриным в своей предвыборной программе ставит вопрос… «о принудительной депортации граждан, незаконно находящихся на территории России, а также ввести визовый режим для граждан Средней Азии и Закавказья, за исключением этнических россиян».
Тут и расшифровывать не надо, всех беженцев, да просто приезжих, разных там узбеков да туркменов, грузин да… В общем, «не наших» (наши – это «этнические россияне»), необходимо насильно вывезти куда-нибудь подальше, скажем, на Колыму. Программа РОСа предписывает, что нам делать с отдельными «непослушными», как они называют, республиками: «их объявлять мятежными и принимать чрезвычайные меры…» Какие? Смотрите события в Чечне. РОС не у власти, но программы такого рода живучи, и у них есть свои идеологи. Да, кстати, это опубликовано в печати, и все читали. Призыв к геноциду? Безусловно. И… ни слова протеста.
Проезжая по дальним селениям чеченцев, я много раз слышал истории, как в ссылке им, брошенным в снега Сибири и Казахстана, спасали жизнь и казахи, и русские. Забирали погибающих после смерти родителей детей, воспитывали их.
Так что с нами, с Россией могло такого страшного произойти с тех пор, что стали мы и равнодушнее, и жесточе? И хуже, хуже.
Ни нацизм, ни расизм не являются первородным грехом только восходящих к жизни детей, они, в своем абсолютном большинстве, рождаются, как и предписано Всевышним, интернационалистами. Это потом, в семье, в школе, на улице, в компаниях, уж кому где повезет, начинают прорезаться предрассудки, способные извратить любую первоначальную истину, особенно если они лягут на благодатную почву.
Возвращаюсь к детству, к тому времени, когда все так чисто и безоблачно и нет никаких причин кого-то вообще не любить. И вдруг недавно читаю: в одной школе дети после начала войны в Чечне стали преследовать своего товарища, беженца с Кавказа, и в этом, как ни странно, им помогал – не поверите – учитель.
А вот другой похожий сюжет: на киноконкурсе «Сталкер» среди фильмов, посвященных правам человека (я был в жюри конкурса), прошел, почти незаметно, документальный фильм Станислава Митина «Свои – чужие».
Фильм посвящен национальным проблемам, волнующим маленьких героев: в нем спорят между собой две группы школьников, это двенадцатилетние скины-фашисты, которые ненавидят негров, евреев, вообще «черных», и их оппоненты, одноклассники. Одна из самых впечатляющих сцен, когда девочка с Кубы, мулатка, говорит, что ненавидит всех вот таких «скинхедов». А на их вызывающее предложение (два симпатичнейших мальчика, но самоуверенных и уже в меру циничных): «Ты не наша и уезжай отсюда!» – она почти со слезами отвечает, что это они «не наши», а русские, кого они здесь якобы представляют, совсем, совсем другие. В заключение на экране появляется шестилетний мальчик, который призывает жить так, чтобы не делать друг другу зла.
Мне остается лишь присоединиться к его словам, ибо прообраз будущего мира, хочется верить, не эти скины-фашисты, а те, кто может им противостоять.
Смирись, Кавказ, – идет Ермолов!
– А знаете, дети хотят быть героями, они уже играют «в Шаманова!». (Из теленовостей.)
С памятных строк Пушкина хотелось бы начать историю о человеке, который задолго до наших дней пришел, чтобы покорить Кавказ. Другой поэт, продолжая эту тему, напишет:
…И ты, Ермолов незабвенный,
России гордость, горцам страх,
Чье имя, как завет священный,
штыками врезано в горах…
В одной из песен говорится: «Горы дрожат от гнева его, а взор рассекает, как молния». Горцы называли его Ермулай и относились с суеверным страхом. А когда плененного Шамиля спросили в Москве, что желает видеть, он попросил о встрече с Ермоловым. Где-то на склоне его лет современник напишет: «Это слоновое могущество, эта неповоротливая шея с шалашом седых волос, и этот ум… Передо мной сидел человек, бравший с Суворовым Прагу, с Зубовым ходивший к Дербенту, с Каменским осаждавший турецкие крепости, один из главных бойцов Бородина и Кульма, гроза Кавказа…»
Судя по сказанному, карьера его с самого начала была блистательна. В пятнадцать лет он имел уже чин капитана гвардии. В шестнадцать артиллеристом выступил в поход против Польши. После штурма Праги был отмечен за храбрость лично Суворовым и получил из его рук орден Св. Георгия, который, единственный из многих других, носил до конца жизни. В качестве артиллериста побывал в Италии, воевал против Персии и тут впервые увидел Кавказ. Был сослан из-за опалы, которой подвергся фельдмаршал Суворов, в ссылке изучал латинский язык и читал историю Цезаря. Можете ли вы представить наших героических генералов в этой роли? В тридцать лет Ермолов уже в чине подполковника за храбрость в европейских компаниях получает Св. Владимира, а потом золотую саблю. Его жаловал вниманием государь император Александр, проявивший беспокойство, когда Ермолов сломал руку. Острый на язык, он заметит: «Удивлен я был сим вниманием и стал сберегать руку, принадлежащую гвардии; до того же менее заботился об армейской голове моей». Слова эти подтверждены подвигом в Бородинском сражении, где вырвал он из рук французов батарею Раевского и был ранен картечью в шею. За ратные подвиги его воспел Жуковский в знаменитом «Певце в стане русских воинов», и было еще сказано: «Ермолов напоминает собой людей Святославова века: он всегда при сабле, всегда спит на плаще»,
Закончив войну под стенами Парижа, командуя при взятии его русской и прусской гвардиями, в славе и орденах, тридцатидевятилетний генерал становится правителем кавказского края. Пришел он сюда, как он сам утверждал, с целью не временного непрочного мира, а полной победы и покорения враждебных земель. Программа же его такова: «Хочу, чтобы имя мое стерегло страхом наши границы крепче цепей и укреплений. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены».
Прервусь, чтобы отметить, что, пребывая в разные времена, и в детстве, и зрелом возрасте, в Чечне, не только от взрослых, но от детей слышал и через полтора столетия имя Ермолова, произносимое с таким чувством, будто он с русским полком стоит поныне за стенами дома. А ведь из пятидесяти лет войны на время Ермолова падает лишь десять лет. Разговор же о доблестном генерале завел я потому, что в наших злободневных спорах о судьбах Чечни и Кавказа мы почти не заглядываем в историю и мало ее помним. Тем более и фигура, выбранная для разговора, как бы сродни нашим победоносным завоевателям-генералам, хотя эти последние в атаку под Бородином лично солдат не водили, да вряд ли будущий летописец скажет о них слова подобно Ермолову: «…С солдатами он обращается, как с братьями, дорожит каждой каплей их крови и во время экспедиций употребляет все меры, чтобы обеспечить успех с наименьшей потерей…» Осуществляя государственную политику, которая диктовалась той самой державностью, о которой мы столь много говорим, Ермолов предложил путь военный. «Кавказ, – говорил он, – это огромная крепость, защищаемая многочисленным полумиллионным гарнизоном. Надо штурмовать ее… Штурм будет стоить дорого, так поведем же осаду».
Начал он, понятно, с Чечни, оттеснив чеченцев за Сунжу и поставив первую свою крепость Грозную. Грозной она была, понятно, для Чечни, но вот парадокс истории, она станет со временем столицей этого народа. Были и другие крепости, но, не имея на своем вооружении вертолетов, доступ к дальним горным селениям можно было получить, лишь покоряя природу. «Предупреждая возможность нападения на колонны, главный военный комендант Чечни Иван Бабичев дал команду… в загущенных лесных массивах прорубать просеки…» Это сегодня. Но и прежде вырубались леса, и следом войска с пушками брали приступом и выжигали селения.
На увещевания императора Александра, требовавшего «кроткого», т. е. мирного, решения вопроса (ах если бы нынешние были на этом уровне!), Ермолов ответит: «Государь, внешней войны опасаться нельзя… Но внутренние беспокойства гораздо для нас опаснее. Горские народы примером своей независимости в самых подданных Вашего Императорского Величества порождают дух мятежный и любовь независимости…»
Но я далек от того, чтобы рисовать Ермолова одной лишь краской: как и его учитель Суворов, он не терпел роскоши, отказывался от наград, презирал столичных штабистов и любил русских солдат, и в приказах называл их «товарищами». «Раз помню, – вспоминает казацкий есаул, – в Чечнях это было, идем ночью с отрядом, темно, хоть глаз выколи, дождь так и поливает, грязь по колено. «Ай да поход! Хоть бы знать куда? – а то пропадешь ни за что… Хоть бы Алешка наш был с нами…» – Это солдаты. «С вами, ребята, с вами!» – вдруг загремел знакомый богатырский голос. Батюшки мои! Как грянут «Ура!» Куда и дождь, и грязь девались… Батюшка Петрович и накормит, и напоит, и к ночлегу приведет – и напасть не даст…» Так ли чувствовали себя бойцы Пермского ОМОНа под Веденом, оставшись в ту трагическую ночь не только без генералов, но и вообще без помощи?!
«Верно, ты слишком любишь отечество, чтобы желать войны, – писал ему уже император Александр Второй незадолго до его смерти. – Нам нужен мир для преобразований и улучшений, но в случае войны и употреблю тебя…» Умер Ермолов в 85 лет, дожив до севастопольской войны, в завещании он просил похоронить его как можно проще, без почестей, гроб сделать деревянный, по образцу солдатского, никаких за ним орденов не нести, а в Орел, к могилам матери и сестры, доставить на простых дрогах на паре лошадей, куда «не откажутся, – как он писал, – стащить меня старые товарищи артиллеристы». Они и доставили его, да его дети, которых было от горских жен, «кебинных», т. е. без венчания, двое сыновей и дочь. Те же артиллеристы сделали на его гробнице из чугунной гранаты светильник, отчеканив слова: «Кавказские солдаты».
Неизвестный поэт о нем написал:
Хоть дел великих окончанья
Рукою ты не довершил,
Но дух твой из глуши изгнанья
Других к победам предводил.
Свершить – тебе не дали время,
Но всюду там твои следы;
Тобою брошенного семя
Россия соберет плоды…
Старосветская любовь
В том, что делает на сцене Валерий Фокин, случайностей не бывает. С одной стороны – дерзкий художник, работающий формально на пределе возможного, тут сцена – лифт или алтарь церкви, кладбищенское подземелье, и уж само собой всякая метафизика, потусторонность и чертовщина, с другой – жесткая логическая выстроенность от постановки к постановке: Гоголь, Кафка, Достоевский… И снова, на днях, Гоголь. («Старосветская любовь», по мотивам Гоголя «Старосветские помещики», автор Н. Коляда.) Гоголь, но какой! Если в «Мертвых душах» с неистовой мечтой обогатиться Чичиков вступает на путь сложных, непредсказуемых отношений с миром теней («Нумер в гостинице города N»), приводящих нашего героя к трагической развязке, то в последней, самой что ни на есть сельской, идиллической истории о жизни уединенных, по словам Гоголя, владетелей отдаленных деревень, так знакомой нам по хрестоматиям, представлен мир старомодный, стародавний, архаичный уже во времена самого Гоголя – двух трогательно забавных (так нам прежде казалось) помещиков. «Я до сих пор, – продолжает Гоголь, – не могу забыть двух старичков прошедшего века… ясную и спокойную жизнь, которую вели…»
Еще со времен школы, хорошо помню, эти два образа преподносились нашими учителями как нечто пассивное, отсталое, этакая дремучая старина, которую не без грусти, но и не без доброй иронии пересказал нам великий писатель. Дай сами имена Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича среди модных тогда Электрин, Искр и тому подобного (так, моего друга звали Лемарэн: Ленин, Маркс, Энгельс) служили поводом для порицания кого-то, кто казался нам ужасно отсталым, погрязшим в пошлом мещанском быте. Да и клеймо «мещанина» было одним из самых ужасных.
На фоне всяких там телевизионных «страшилок», в которых нельзя уже отличить кровавый триллер от реального происшествия, сельская, едва ли пригодная для настоящей драматургии история протекает на сцене как мираж, как немая картинка из старой книги, невпопад взятой с полки. «Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, – пишет Гоголь о своих героях, – что на минуту забываешь, что страсти, желания и неспокойное порождение злого духа, возмущающего мир, вовсе не существует…» Два названных героя: Афанасий Иванович (украинский актер Богдан Ступка) и особенно Пульхерия Ивановна в исполнении неповторимой Лии Ахеджаковой, с ее птичьим, более угадываемым, чем услышанным, щебетаньем по поводу всякой там бытовой ерунды, еще более подчеркивают, чуть комикуя, нескладную форму их существования.
Но хочу повторить: у Фокина не бывает случайностей, и, уводя нас в глубь времен, режиссер тем не менее возвращает нас в мир забытых ценностей, где забота о лекарственных травах и всяческих милых мелочах жизни оказывается так необходима для нас сегодняшних, не говоря уже о таких подробностях, как взаимная любовь, доброта и нежность отношений, уже исчезающих, исчезнувших из нашего рационального века.
То, что я сейчас пишу, – вовсе не театральная рецензия; спектакль – лишь повод оглянуться на себя, опомниться, встряхнуться и наконец понять: как же мы погрязли в атмосфере равнодушия, что удается нам без любви, жалости, сочувствия друг к другу – не говорю жить, а – выживать? И даже при этом чувствовать себя комфортно?
Некогда, побывав на одном из спектаклей Фокина по роману Кафки (его, кажется, сейчас снова возобновляют), я записал: «Час или около того длится действие, по зрительскому самочувствию похожее скорей на обморок, воздуха набрать нет сил, когда сосуществуешь рядом с чудовищным насекомым (его играет блистательно Костя Райкин), в которого превратился, по несчастью, обычный человек, проживавший в кругу любимой семьи. И вот какие странности: чудовище, чем дальше, тем больше, обретает черты человечности и любви, в то время как его человекоподобная и внешне респектабельная родня: мать, отец и особенно нежная дотоле сестренка, превращаются поистине в чудовищ, убивающих в конце концов ради собственного благополучия своего сына и брата. Волей режиссера нам дали возможность заглянуть в самих себя…»
Таким образом, кровная связь, перекличка между старыми спектаклями Фокина и этим, последним, очевидна. Только теперь отсчет градусов человечности и любви начинается с первой же сцены, а «респектабельные» семьи в данном случае, как ни прискорбно, это мы с вами и каждый из нас, кто способен соизмерить свою душу с душой Пульхерии Ивановны. Сцена и зал завязаны крепким узлом, и кого-то это раздражит, а кого-то заставит задуматься и даже обратиться к собственной жизни. Да так ли мы живем?
Да и кого из нас не захватывала странная, бесхитростная и, увы, недоступная мечта о том, чтобы уехать в глубинку, опроститься, завести образцовый сельский уклад, разводить лошадей (как Фолкнер), солить грибы, варить варенье, наплодить кучу детей и в окружении близких (а не в реанимационном отделении больницы) отойти в мир иной с сознанием, что оставляешь этот мир таким же надежно прочным, каким его застал в момент своего появления.
Так и уходят на сцене герои Гоголя, и этот уход (кстати, еще в недавние времена слово «умер» у нас в телеграммах давать не разрешалось, и мне сообщили о смерти отца именно словом «ушел») настолько светел и грустен, что зал буквально замирает, присутствуя при естественном и опять же совершенно невозможном для нас процессе такого ухода.
Попрощалась Пульхерия Ивановна, дала указания ключнице, как кормить несравненного и обожаемого Афанасия Ивановича, привела все хозяйство в порядок и затихла, исчезла, никого собой не обременив. А если потом снова объявилась, то лишь для того, чтобы и «оттуда» еще проследить, как оно все надежно исполняется и хорошо ли обхаживают ее любимого муженька, и в этом возврате я вижу не столь уж неожиданную любовь режиссера ко всяким потусторонним ходам, хотя они тоже есть в стиле гоголевской Диканьки, сколько естественную драматургическую необходимость: мы даже забываем, что у Гоголя-то, кажется, возврата с того света Пульхерии Ивановны и нет. Лишь однажды ее голос…
Но вы догадываетесь, я опять не о спектакле, который можно было бы определить словом «ностальгия», если бы не закрепили за этим словом вполне привычные и скорей внешние, чем внутренние приметы прежней жизни. Здесь же нам явлены способом искусства, хоть оно, подобно грустной повести Гоголя («такая долгая, такая жаркая печаль!» – скажет он), никак не может вернуть невозратимое, как вздох, как домик в безвременье для Мастера у Булгакова, – вечная наша неисполнимая мечта о чем-то главном, вечном, потеряв которое мы уже не сможем выжить, какие бы электронные и виртуальные ухищрения взамен обычных чувств ни придумало человечество.
И тут я вспоминаю странную надпись фломастером, оставленную на память одним крымским писателем в старой квартире у меня на стене: «Милые мои, давайте будем людьми, если можем…» Нечаянный вскрик провинциала, который вдруг ощутил кожей нашу столичную выхолощенность, отстраненность от чужой боли. О том же, наверное, Гоголь, о том же Фокин, о том же слабый прорезающийся голос изнутри, который может расслышать каждый, кто был на этом пронзительном откровении, именуемом спектаклем о старосветской любви.
Цветы для насильника
Все мы наблюдали из Ростова: убийцу чеченской девушки полковника Буданова выводят из зала суда, а собравшаяся толпа бросает ему под ноги цветы. На Комиссии по помилованию нам приходилось читать сотни уголовных дел пострашней будановского, одно имя ростовского маньяка Чикатило вызывает запоздалый ужас, но я не помню, чтобы наш не столь уж великодушный народ часами стоял у дверей суда и забрасывал преступника цветами.
Стоит, наверное, напомнить, что именно здесь, в Ростове, был некогда осужден за изнасилование на смертную казнь еще молодой Кравченко, а впоследствии выяснилось, что он был не виновен. Тогда тоже на ход следствия повлияло так называемое общественное мнение, по сути, то же, что и ныне толпа, требовавшая казни: Кравченко расстреляли.
В подмосковном городе Луховицы судят насильника и убийцу детей Филатова, он же дядя Коля. Филатов – пенсионер, колхозник, никогда никаких преступлений не совершал. Вины не признает, но выступления в районной печати, требования населением смертной казни решают его судьбу. Цитирую: «Если бы это произошло с моей дочерью, я бы его, гада, из-под земли достала и зубами разорвала на части…» Это одно письмо. А вот второе: «Помогите нам закончить мучения, т. к. мать одной погибшей девочки тяжело больна, а другой – инвалид первой группы. Это ли гуманно – ездить и ходить по прокуратурам и просить милостыню: накажите убийцу!» Уточняю: накажите – в смысле расстреляйте. Его и расстреляли.
Что же произошло с нашим населением, что оно вдруг смягчило свои нравы и даже возлюбило жесточайшего преступника, готово защищать его от правосудия?
Вера в невиновность? Но сам Буданов не только не отрицает своей вины в убийстве, но в случайно брошенной фразе дает себе и своим действиям оценку: «Тракторист свою родину защищал, а я неизвестно что». Тракторист – кличка полевого чеченского командира Темирбулатова, тоже кровавого убийцы, он сурово осужден за свои преступления. Кстати, в этом случае собравшиеся в суде требовали смертной казни и даже грозили устроить самосуд, но преступника осудили на пожизненный срок.
Разговор сейчас не о степени вины первого или второго убийцы, но лишь о феномене толпы, которая в одном случае рьяно отстаивает право забрать у человека жизнь, в другом – так же рьяно требует его жизнь защитить от правосудия, невзирая на то что и здесь пострадавшие родители, которым тоже, цитирую… «негуманно ездить и ходить по прокуратурам и просить милостыню: накажите убийцу!» Разница в одном: те пострадавшие родители были как бы свои, русские, а тут – чеченцы.
Ни кровавая бесперспективная война в Чечне, ни тысячи жертв с обеих сторон не могут поколебать патриотического настроя населения. И по этой самой двойной морали можно, например, бомбить населенные пункты в Чечне, разрушая целые кварталы и уничтожая мирных жителей, и тут мы почему-то не протестуем, но, если будет взорван такой же дом вне Чечни, мы готовы лично растерзать на площади исполнителей преступления и потребовать для них смертной казни.
Буданов в плане этой двойной морали – уже никакой не преступник, а защитник России, на что указывает и орден Мужества. Правда, в его нечаянной оговорке, которую я привел, как бы промелькивает возможность самоосуждения, ведь он-то лично более, чем другие, знает, что он и его подчиненные на самом деле творят в Чечне. Судят-то, выходит, не его, а ту самую армию, которую наше родное руководство превратило в армию преступников, и мы еще долго, даже если хватит наверху разума и проклятая война закончится, будем потреблять результаты превращения тысяч сломленных судеб и своих, и чеченских подростков в жесточайших преступников, но уже творящих свое привычное дело на бескрайних просторах России. На Комиссии по помилованию еще не прекратился поток осужденных по разному поводу «афганцев», и уже вовсю поступают дела тех, кто наводил конституционный порядок в 96-м и т. д. годы, так что будановы грядут. Вот только сомневаемся, так ли их пожалеет мирное население Калуги или Иркутска…
Известен пример из истории русской армии на Кавказе, когда подчиненный командующего Ермолова генерал Власов разорил аулы, дав возможность казакам поживиться добычей, да и сам немало поживился, а один из пострадавших мелких князей пожаловался на это государю.
«С крайнем неудовольствием усмотрел я, – пишет государь Ермолову, – противозаконные действия генерала Власова, дошедшие до меня. Ясно видно не только одно лишь презрительное желание приобресть для себя и подчиненных знаки военных отличий легкими трудами при разорении жилищ несчастных жертв, но непростительное тщеславие и постыднейшие виды корысти…»
Ах, если бы нынешний президент отреагировал бы так достойно и укорил бы, скажем, Шаманова или иных генералов за разорение его подчиненными «жилищ несчастных жертв». Или мы уж таких слов не знаем?!
Кстати, Власова тут же отставили от командования и предали военному суду при войске Донском; не там ли это случилось, где и ныне осуществляется суд? А Шаманову, то бишь Ермолову, поставлено было на вид…
События похожи, но ведь нас, как известно, история ничему не учит. И если судом, который вернется к этому делу после всяких недосягаемых для нашего зрения психиатрических экспертиз, Буданов будет оправдан, считайте, что ему, и армии, да и нам всем очень не повезло. Преступления на Кавказе не только продолжатся, но станут еще более жестокими и безнаказанными, а страна погрузится в еще больший мрак. Да и у самого убийцы не будет уже возможности, пусть скажет за это спасибо своим защитникам из толпы, осознать до конца пропасть своего падения, как и у армии – хоть таким образом, хоть немного очиститься от того проклятия, которое неминуемо падет на нее в истории.