Недавно моя знакомая парикмахерша Галя, человек начитанный и даже культурный, спросила невзначай про олигархов, сколько, мол, они награбили и сколько еще будут грабить. Это я в огрубленной форме передаю. Когда меня постригает, она всегда задает культурные вопросы. Но я с олигархами не знаком и Гале так и сказал, она в это время подравнивала мне височки, что о них, об олигархах, можно не беспокоиться: свое возьмут. А если не они, то другие, которые рядом. Рядом с трубой. А может, будут еще третьи. А случись, заведут на них дело, потому лишь, что их трубу надо потребить кому-то четвертому… и т. д. А нам-то, простому народу, к той трубе все равно ходу нет. И тебе не советую соваться, это я Гале сказал. Ты вот хорошо стрижешь, и в тебя не стреляют. Да и я не хотел бы там быть, ибо трупами, которыми устлана дорога к той трубе, можно вновь умостить сталинскую дорогу Воркута – Москва. И если нам есть о чем с Галей печься, так это о мелком жульничестве, которое ест нас поедом, как вошь, и скоро, возможно, съест совсем.
Вот недавно в одной газете промелькнуло сообщение, что в городе Липецке объявили войну взяточничеству, подсчитав, что на подкуп чиновников в год расходуется 15–20 млрд долларов, а это почти годовой бюджет страны. Я только не понял, где столько расходуется – в Липецке или во всех остальных регионах. Но вот обеспокоенные таким положением граждане Липецка обратились ко всем гражданам, предпринимателям и чиновникам города заключить осенний мораторий на взятки, ну, то есть, скажем, в третьем, к примеру, квартале прекратить их брать – и все. В общем, перетерпеть.
Не знаю, чем закончилась эта удивительная кампания, и какой доход получил замечательный город Липецк от невзятых взяток, и не следует ли нам распространить его опыт на остальные российские города. Представляете: по телевидению к гражданам России обращается Генеральный прокурор РФ и просит граждан в течение ближайшей декады (месяца, года) напрячься и пожить на свою зарплату. Такую же, кстати, декаду (месячник) можно провести и по поводу убийств (за неделю ни трупа!), по бандитизму, разбою и грабежам и, конечно, по воровству.
Хотя… Что касается последнего, то я сильно сомневаюсь. Менталитет такой – не можем не воровать.
Тяжкие преступления у нас сродни действиям олигархов, далеко часто не видны, о них узнаешь больше из газет, а вот такая мелкость, как бытовое жульничество, вроде тифозных вшей осыпало нашу жизнь со всех сторон и может вполне свести всех нас в могилу.
Я рассказывал о потоке всяких мелких воришек, что идут у нас на помилование. Берут все и все, что плохо лежит. Кур, поросят, банки с вареньем из чужого подвала, картошку с чужого огорода. Но это как бы безобидно. Хотя дачный домик пенсионера, ограбленный и подожженный спьяну, – не столь уж безобидно. И корова, единственная кормилица, украденная у старухи и пропитая за бутылку, – тоже не пустячок. Но вот если шустрят на железной дороге, дело дрянь. Сейчас с рельсов не отвинчивают гаек, как чеховский злоумышленник, но медные провода режут, не считаясь, что это может привести к гибели людей. Вот некий двадцатилетний оболтус Бабарыкин (фамилия реальная) в компании с себе подобными каждую ночь срезал на железной дороге три-шесть метров медного провода и сдавал во «Вторсырье». И там брали. Но с него-то что возьмешь – цену валютной меди по сто рублей за килограмм? А сколько бы человеческие жизни весили в случае крушения?
Или вот дело некоего Якова Григорьева, заместителя директора образовательного учреждения. Так и означено: «образовательного». Этот человек наворовал в государственных музеях и библиотеках России и во многих других учреждениях столько культурных ценностей, что перечислить невозможно. Там и рукописи, и ценные исторические журналы и книги (296 изданий), и всякое там музейное серебро: вазы, подсвечники и т. д. Украдены даже две скрипки мастеров А. Страдивари и Я. Штайнера! Ну, где там братья Вайнеры, есть сюжет для нового романа! Это уже похлеще, чем медный провод от поездов. Хотя, если честно, может показаться тоже исключением из правил: берут, но как бы не наше. Не мое.
А вот на моей улице «Правды» недавно открылся в подвальчике продовольственный магазин: красивый, светлый, с холодильниками и свежими продуктами. Мне повезло вообще первым туда попасть, и я все удивлялся: красиво, а никого нет, только продавцы в белоснежных халатах на меня так приветливо смотрят и даже помогают продукты выбирать. Целый месяц я радовался и даже соседям надоел, призывая посетить такой замечательный магазин! Но однажды, случайно, захватил на память чек, посчитал и удивился: взяли лишку рублей так на сорок. Но с кем не бывает. Ошиблись. Я даже не разочаровался, магазин и правда хорош, а вот чеки стал просматривать и недавно обнаружил: снова обсчитали. И почему-то стало мне неудобно к ним заходить да их белоснежные халаты и приветливые улыбки видеть. И вовсе не потому, что жалко денег, хотя они в моем пенсионном кармане не лишние. Жалко нового магазина, его хозяина, который не пожалел средств на оборудование, на те же халаты да и на зарплату этим милым девочкам, но никак не учел, что девочки-то (не все! не все!) не умеют честно жить, им с детства не объяснили, что красть нельзя. Боюсь, что уже и не объяснят. Это ведь в генах должно быть. Хамовитые бабы в нестираных халатах из наших государственных магазинов прошлого, которые пустотелые гири клали и сдачи забывали дать, как бы изжиты, а жульничество процветает. Даже там, где не ждешь.
Мне из «родного» ДЭЗа каждый раз присылали квиток в компьютерном исполнении на уплату шестисот-семисот рублей, и все там красиво распечатано: и дата, и общий объем площади, и все остальное. И я законопослушно платил. Но пригласил однажды знакомого бухгалтера, который из самолюбия взялся да все въедливо перепроверил, и выяснилось вдруг, что на каждом квитке из ДЭЗа было приписано сверх около 250–300 рублей.
Я чуть не прослезился от радости, но даже в голову не пришло в суд на разбойников подать, счастлив был уже тем, что ближайшие полгода меня не надуют. А может, и надуют, у них так мозги устроены, а точнее – совесть. Потому глупые американцы в свое время и не могли разоблачить русскую мафию, что никогда (ни-ког-да!) не придет им на ум бензин водой разводить. А нам – не проблема, если изощренный изобретательный российский ум направлен на изъятие чужих денег, а не на приобретение своих, трудовых. И Бендеру до нас ох как далеко.
Хотя вы, конечно, уже заметили, что я не о карманниках говорю, которых тоже надо опасаться. Но они так глубоко и массированно в наш карман не залезают, как те, кто по своему положению должен нас защищать от напастей: пожарники, например, санэпидчасть, всякие надзорные организации или – автомобилисты меня поймут – те же гаишники… Которых никогда не найдете в случае кошмарной пробки или у запертого на все замки «крутого» автомобиля, припаркованного буквально поперек Тверской, но которые тут же появляются на пустой ровной дороге, где по неизвестным причинам обозначено ограничение скорости, которую сразу и снизить невозможно. В одном из анекдотов милиционеру, просящему социальную помощь, сердобольный начальник приказывает выдать на неделю запретительный дорожный знак, под которым он пополнит семейный бюджет. Вот и выходит: как ни крутись, все равно оберут.
Впрочем, мы с Галей, закончив стрижку, не бежим срезать медный провод и тем более не ищем исток той трубы, которая, как мамкина грудь, питает власть имущих. Переживем, думаю. Галя меня авансом дострижет, а я на гонорар от этой истории заплачу ей за работу, потому что она в одиночку воспитывает сына, а воровать так и не научилась. Зато руки у нее золотые.
Эра глухоты
Минуло более полутора десятков лет, как пришла горбачевская перестройка, этапами которой стали и события в Сумгаите, когда избивали толпу протестующих саперными лопатками, события в Вильнюсе – расстрел гражданского населения при взятии ОМОНом телецентра, а следом такие же события в Риге, где мне уже лично пришлось наблюдать произвол рижского ОМОНа.
Вдруг оказалось, что не только показ «Лебединого озера» вместо трагических событий, не только истасканные выражения о «социализме с человеческим лицом», но возможны стали слова правды, произнесенные вслух, сперва робко, на страницах газет, потом по радио и на телевидении. Если не изменяет память, начиналось это с «Московских новостей» и «Огонька», их передавали из рук в руки, читали запоем, хранили на память, почему-то тогда казалось, что все это временно, вот-вот оборвется тонкая ниточка гласности и наступит новая (старая) эра глухоты. У меня до сих пор хранятся журналы и газеты того времени, свидетели – нет, еще не свободы, а лишь освобождения от долгого тяжкого рабства. Но это было оглушительное, ни с чем не сравнимое чувство.
У Даля слово ГЛАСНОСТЬ кроме слов кричать, голосить, шуметь еще означает и общеизвестность чего-либо: оглашение, огласку. И правда, многое неизвестное стало известным, и вместе с прозвучащим словом правды открылся другой мир, непривычный, не приукрашенный, не всегда приглядный, временами даже страшный. Но он нам открылся, и жить стало трудней, но это все-таки была жизнь, а не прозябание. Не все смогли это выдержать. Свежий воздух после длительного кислородного голодания способен отравить человека, и многие с негодованием отторгали все, что несла гласность; их нельзя обвинять, они это делали из чувства самосохранения. А вот самосохранились ли? Думаю, что вряд ли.
По соседству со мной в коммуналке проживала в давние времена старая бабка, давно оглохшая, которая с утра до вечера смотрела телевизор без звука, но когда я смастерил и подсоединил ей наушники, наотрез отказалась ими пользоваться: звук ей оказался не нужен, он ей даже мешал. Обществу, в отличие от старой бабки, звук, т. е. правдивое живое слово, необходимо, без него окружающий мир практически мертв. Как он мертв без пения птиц, шума дождя или музыки Бетховена. Другое дело, что мы подчас уже не осознаем, что давно живем в мире озвученном, а гласность – чуть ли не единственное драгоценное обозначение завоеваний перестройки. О тех же событиях в Вильнюсе, или Чечне, или совсем недавней трагедии на атомоходе «Курск», а теперь публичном «избиении» независимой телестанции НТВ мы узнаем, как говорят, из первых рук. Той же, пока звучащей НТВ, хотя порой ее голос становится более похож на крик, на призыв о помощи. И дело уже не в самой, как я понимаю, станции, нравится она или нет, а в нас, кто ей внимает. Может даже показаться, что мы, как та старуха, что долго прожила в условиях немоты, готовы снова ничего не слышать, лишь бы наше призрачное спокойствие не было нарушено.
В давние времена на экранах демонстрировался французский фильм «Колдунья», там молодая девушка, ее играет юная Марина Влади, обладая особенными качествами внушения, заставляет молодого человека спотыкаться на ровном месте, а на его попытки объяснить феномен с милой улыбкой поясняет, что спотыкается он о веревочку… Ну, ту, что у него в голове.
Подчас кажется, что неумение ценить гласность, жить при гласности – свойство, определяемое не внешними, а внутренними чертами общества. И чувство несвободы, от которого, как нам могло показаться, мы уже избавились, еще долго будет в нас пребывать, как та самая веревочка в голове, нам придется не раз и не два о нее спотыкаться, с риском однажды разбиться совсем.
Независимое телевидение – тот оселок, на котором испытывается сейчас зрелость общества, и нет у меня, вы уж простите, твердого убеждения, что мы смогли проявить свою зрелость. Уступив право на слово, а точней, на отказ от него (прочь наушники, да здравствует благостная глухота!), мы сможем скоро неожиданно обнаружить, что не только исполняем старые гимны на новые слова Михалковых и возносим хвалу восковой мумии в Мавзолее, но читаем одну-единственную газету типа «Правды», получаем из цензуры «добро» на издание книг, спектаклей и кино, спокойно глядим, как бульдозеры давят картины современных художников, а на улочке, встретившись с соседями, с оглядкой рассказываем анекдоты и узнаем последние новости, как в старые добрые времена, когда приносили их «беспроводное радио» и «Голос Америки».