я и не на передовой, а изматывались изрядно. С утра до вечера по мишеням из винтовки садили. Ныло плечо, рябило в глазах. Сердито закусывала губу, слала пулю за пулей, будто перед ней стояла не мишень, а подкрадывался немец.
— Подходяще, — отзывался майор-огневик, шустрый, лихой мужичок, бросающий жадные взгляды на женщин, пока, видно, не набравшийся смелости «закинуть удочки». — Но еще мало поразить цель. Кладите пули в десятку. Учитесь попадать в глаз скачущего зайца. Будете попадать — тогда вы снайпер.
— Ишь, прыткий, — недовольно бурчал Гудошников. — Ты покажи, сам попадешь ли, не в глаз хотя бы, а в зайца.
В общем-то, он понимал, майор прав, не возражал, когда тот внушал:
— Выбери цель, не медли. Упреждай противника. Ты его не убьешь, он тебя… подловит. У них снайпера тоже стрелять умеют.
Деликатно сказал, не убьет, а подловит. Смысл тот же. Не зевай.
Молодой сержант Петя Кравцов, в пилоточке набекрень, из-под нее кудри на глаза падают, высказался пренебрежительно:
— Чего понапрасну патроны жгем? Аж винторез раскалился. Кто не умеет стрелять, за неделю не научится.
Сам был метким стрелком. Потому и перед майором не сробел.
— Ну-ка ты, Петя Кравцов, первый парень на деревне, — погрозил майор пальцем. — Эти вредные разговорчики оставь, — мельком глянул на девчат, с интересом внимавших сержанту, усмехнулся. — Герой, возьму ножницы, да кудри-то подрежу.
Девчата прыснули, сержант насупился, передернул затвором, впился взглядом в мишень.
Майор гнул свою линию, сокращал время на поиск цели и прицеливание. Мишени появлялись на секунду-другую и исчезали. Не лови ворон, стрелок. Мастером в своем деле был майор. Даже Гудошников перестал ворчать. Постоянно держался возле Нади, советовал:
— Торопись, да медленно. Так-то вернее.
Петя Кравцов, как поняла Надя, был неправ. Патроны они жгли не зря. Каждый день стрельбы добавлял ей уверенности. Оптический прибор приближал цель. Она сажала ее на перекрестие, всякий раз хотела увидеть того рыжего, с грязной рожей, немца, свалившегося на нее в воронке.
За день изматывались, но вечером, укладываясь спать, вспоминали довоенную жизнь, делились женскими секретами. Поближе к Наде держалась Соня Мальцева, чуть помоложе ее, как выражались подружки, «фигуристая», голубоглазая шатенка.
— Я не была замужем, — как-то со вздохом сказала она, услышав, что Надя мать двоих детей. — Все выбирала самого красивого, хорошего. Где они теперь — хорошие и красивые?
— У тебя они еще впереди, — говорила Надя, прибирая на ночь волосы.
Она не рассталась с косой, хотя хлопотно было с нею на фронте. Однажды какой-то строгий начальник сердито зыркнул на ее тяжелый узел на затылке, приказал: «Убрать это… Только русалок нам не хватает». Но военврач Зарецкий заступился, а поборник устава больше у них не появлялся.
— Мне бы половинку твоего чуда, — восхищенно воскликнула Соня, взяла у Нади гребешок и мягкими прикосновениями стала расчесывать, пропускать сквозь пальцы шелковистые пряди. — Побегали бы парни за мною.
Потом она быстро разделась, отбила чечетку между кроватями, потянулась, погладила себя по бокам и крутым бедрам, мечтательно высказалась:
— Девоньки, на танцы бы сейчас. Еще лучше с милым дружком на бережок речки.
Бросилась в постель, как с берега в воду, укрылась одеялом с головой. Всхлипнула и затихла. Девчата тоже пригорюнились.
На курсах появился незнакомый старшина. Майор представил его: знаменитый сталинградский снайпер. И впрямь, Надя вспомнила, что читала о нем во фронтовой газете, видела его портрет. Сейчас он выглядел не столь браво, как на снимке. Был невысок ростом, сухощав, нетороплив в движениях. Целыми днями он занимался с бойцами, лазил с ними по буеракам, устраивал засады.
— Вроде бы скрадку соорудил при охоте на перелетную дичь, — пояснял Наде Гудошников.
Старшина не стращал, как майор, если мол не успеешь выстрелить, то тебя ухлопают. Но эту же мысль растолковывал на местности, учил так располагаться, чтобы немец тебя первым не засек. Как-то он задолго до рассвета ушел на стрельбище, где и устроил «скрадку». Сколько потом ни глазели будущие снайперы, ни обшаривали местность через оптику, не обнаружили его позицию.
— Обвел нас старшина вокруг пальца, — заявил сержант Кравцов, теребя вихры. — Поди, сам дрыхнет в казарме, а мы носом тут тычемся. Знаменитость…
В этот раз майор не стал тратить на него красноречие, повел снайперов вперед. Когда почти столкнулись со старшиной, именно нос к носу, Кравцов от смущения почесал пятерней затылок.
С точки зрения старшины, все выглядело до обидного просто. За маленьким бугорком, заросшим бурьяном, он отрыл ячейку, землю унес подальше назад. Ни камешка, ни кустика вокруг не тронул. Ничего не изменил на знакомом для всех месте. Потому его и не обнаружили.
«Так и немец, выйдет утром из блиндажа, — размышляла Надя, — оглядит нейтральную полосу, а на ней все в точности так, как было накануне. Но там уже засел наш снайпер, вот этот старшина. Ясно, он и одолеет немца». Потом каждый снайпер выбирал себе позицию. Надя устроила огневой рубеж за густым кустом на выходе из балочки. Обзор перед ней был полный, при артобстреле укрыться можно, винтовка постоянно в тени, оптика не отсвечивает. Старшина одобрительно глянул на Надю, спросил:
— Мне сказали, вы медичка?
— До фронта на пограничной заставе с мужем жила, — ушла она от прямого ответа.
— Понятно. Для пограничника в службе что главное? — спросил он то ли себя, то ли ее, и пояснил: — Он видит все и всех, его никто.
Собрал снайперов в кружок, посуровел, заговорил о том, что в последние дни немец штурмует город. До холодов торопится его взять. Жмет, спасу нет. Наша оборона трещит, к Волге жмется.
— По моему старшинскому разумению, — заключил он, — вас могут бросить в город. При вражеском штурме для снайперов самая работа. Орудийную прислугу выбивать, корректировщиков, наблюдателей. Условия для «работы» там другие, нежели здесь. Среди городских улиц и разбитых домов. На месте ознакомитесь. Думаю, свидимся.
Вещим оказалось «старшинское разумение» — отправку в осажденный город объявили через сутки. Надя побежала к майору, чтоб пустил на могилу к дочери. Майор понимающе выслушал, разрешил отправиться с нею и Гудошникову, поскольку тот сам напросился.
Подходили к кладбищу, за густой завесой расцвеченных осенью деревьев грохнул ружейный залп, зазвучал траурный марш. Так было и в тот раз. Суматошно кружились вспугнутые птицы, вдалеке таяли печальные звуки оркестра.
Могилку Маши нашли не сразу. Немало их тут прибавилось с того горестного дня. Бугорок осел, от дождей расплылся, пирамидка накренилась.
— Погоди-ко, Надюша, я счас, — Гудошников поспешил туда, где уже смолкла музыка.
Надя преклонила колени, слезы закапали на сухие комья глины.
— Доченька милая, прости меня, — шептала она. — Я не смогла долго прийти к тебе, хотя и обещала.
Вернулся Гудошников с лопатой и баночкой краски. Он подправил холмик, из-за ограды принес большие дернины и аккуратно обложил могилу.
— Дождичек прольет, травка встрепенется. Пусть земля тебе будет пухом, Машенька Ильина, — голос у него осекся, он взмахнул рукой и замолчал, чтобы не растравлять материнское сердце.
Он подкрасил звездочку, подновил надпись, по просьбе Нади написал годы жизни девочки, короткие, как воробьиный срок. От себя добавил: «Погибла при бомбежке переправы».
16
Через брешь, пробитую в толстой кирпичной стене снарядом, перед Надей открывалась задымленная улица, казавшаяся узкой из-за рухнувших на тротуары верхних этажей зданий, поваленных и поломанных взрывами деревьев. Через оптический прицел улица просматривалась далеко, до изгиба, от которого она уходила влево и вниз. Оттуда, с места ее поворота, незряче и потому страшно глядели на Надю глазницы выбитых окон. Еще дальше, за нагромождениями разрушенных домов она наконец-то обнаружила два тяжелых немецких орудия. Секрет их скрытости заключался в том, что они были упрятаны за высоткой, на ее противоположном склоне. И так удачно, что прямой наводкой разносили в пух и прах верхние этажи зданий, заваливая нижние обломками, хороня в них обороняющихся.
Надя выбрала высокое, по непонятной причине еще сохранившееся строение и заняла в нем снайперскую позицию. Гудошников, с которым она постоянно ходит на «охоту» в паре, мужичок по-деревенски хитроватый, небоязливый, но осторожный, покрякивал, пока они забирались на верхотуру по разбитым, висящим на арматуре лестничным маршам, втихомолку поругивался, проклинал свою одышку, растреклятого немца, желая ему на том свете в смоле вариться. Когда с высоты глянули на город, лежащий в руинах и многочисленных сполохах пожаров, Яков Петрович пробурчал:
— Коли по нашей «голубятне» хрястнет снаряд или бомба?
— Будем надеяться, не хрястнет, — Надя умостилась у пролома, на лице заиграли багровые отблески от горевшего по соседству дома.
Гудошников замечал, как с каждым выходом на снайперскую позицию его напарница все более мрачнела, ожесточалась, рвалась ближе к немцам, досадовала, что располагаются далеко от противника и потому их выходы неудачны. Заявляя так, она была не совсем права, потому что нескольких солдат в окопах они подловили, на прикладах их винтовок появились первые зарубки. Но Надя помнила наставления знаменитого снайпера-старшины — выбивать у немцев корректировщиков огня, наблюдателей, разведчиков, снайперов, офицеров.
— Оно, конечно, надо бы податься вперед, — не противоречил Гудошников, хотя и остерегал, что не резон очертя голову соваться в пасть медведю.
Самое удивительное, что его опасения иной раз сбывались. Как-то он отговорил Надю, нацелившуюся занять отдельно стоявший домик, похожий на котельную. Слов нет, выгодная точка, до немецких окопов рукой подать. Никто не ожидал, что туда прорвутся немцы.
«Было бы, — думал после Гудошников, — рабам Божьим Надежде и Якову со святыми упокой».