Кира все понимала и ни разу не попрекнула любовника. Ей самой, родной матери, было с ним сложно.
– В отца, – коротко бросила как-то она, – в моего отца. Тот тоже был не из контактных. У нас и дома никогда гостей не было. Мать было жалко, но сама виновата – прогнулась. Да так, что не разогнуться. Ладно, их дело, их жизнь. Слава богу, что меня там нет. Хотя видишь, – она усмехнулась, – вот они, гены! Оттуда сбежала, а здесь нагнало. Судьба…
– Может, он ревнует? – спрашивал Журавлев. – Ну хорошо, попробую с ним не встречаться.
– Да нет, дело не в этом. Гены, я же тебе говорю!
– Ну а если отправить его к папаше? Там вроде контакт? Ну если ты не справляешься?
– Брось, – усмехалась Кира. – Нужен он этому папаше, да еще с такими сложностями. Там новая семья, новый ребенок. Да и жена – вот скажи, какая баба такие проблемы возьмет на себя? К тому же при живой матери?
Кира менялась на глазах. Сникала, становилась плаксивой и нервной, часто срывалась, и было понятно, что думала она об одном. Стало тяжело. Иногда просто невыносимо. Но Журавлев не уходил, был рядом.
Лет в одиннадцать парень стал убегать. Кира и Журавлев вместе искали его по больницам и моргам, по ментовкам и случайным друзьям. Находили. Отмывали, откармливали. Читали нотации. Просили по-хорошему, пугали плохим. Бесполезно: парень продолжал убегать на три дня, на пять. На неделю.
«Сукин сын! – злился Журавлев. – Во что превратил бедную мать, ее жизнь! Да и мою заодно».
Издерганная бессонными ночами, Кира превратилась в законченную неврастеничку.
– Знаешь, что он мне наговорил? – кричала она. – Нет, не скажу! Потому что умру от стыда! Понимаешь, сдохну, если повторю!
В пятнадцать начались наркотики, трава, какая-то химия, клей. Несколько раз мальчика клали в больницу. Папаша как испарился – рядом был Журавлев. Испарились и их с Кирой отношения – из любовников они превратились в друзей.
– Если бы не ты, – твердила она, – меня бы давно уже не было.
Как он мог уйти от нее, как мог оставить? Вот и звонил почти каждый вечер: что да как, какие дела? Если было совсем плохо – срывался и ехал. Среди ночи, под утро. Боялся, что она что-то с собой может сделать. В очередной раз спасал. Иногда подкидывал денег. Жалел бесконечно, потому и не уходил. Иногда они спали. Понимал, что это неправильно, глупо, нечестно. Но это ее успокаивало:
– Неужели ты меня еще хочешь, Журавль?
А потом появилась Лолита. Господи, ну и имя! Что там в голове у родителей, когда называют так дитя?
Хорошенькая, с точеной фигуркой, с такой грудью, что закачаешься. Глупая челка, круглые, наивно распахнутые, хлопающие глаза. Девочка-кукла, он и купился. Ага, как же. На деле оказалось, акулка с мелкими зубками. Акулка из мутной воды. Она хотела устроиться и этого не скрывала.
– Ну, это не со мной, – смеялся Журавлев. – Не теряй драгоценного времени!
Лолита, понимая, что он прав, собирала манатки и уходила. А потом возвращалась – через месяц, через полгода.
– Что, неудачно? – притворно вздыхая, спрашивал он. – Не склалось?
Усаживаясь поглубже и поудобнее в кресле, она со вздохом кивала:
– Ага. Такой сволочью оказался, ты даже не представляешь!
– А сюда зачем? – желчно осведомлялся Журавлев. – Здесь не гостиница.
– А куда мне идти? – И наивно так глазками хлоп, хлоп. И слезки, слезки. Текут не переставая. Актриска из дешевого сериала. – У тебя есть что-то покушать? – всхлипывала она. – Меня от голода просто тошнит!
– Поесть, – зло бросал Журавлев и шел на кухню.
– Что? – переспрашивала Лолита.
Нет, здесь не было жалости – какое! Все про нее понимал. Знал, она тут же свалит, если на горизонте появится что-нибудь стоящее. Не обольщался, но… хотел. Смотрел на ее бесконечные ноги, на высокую грудь и сглатывал слюну. Сто раз давал себе слово: да ни за что! Стелил ей на кухне: раскладушка, подушка, одеяло. И прислушивался к ее шагам. Уф, в туалет, слава богу. Как же. Вскоре она возникала у его кровати.
– Иди к себе, – отворачиваясь, бурчал он. – Иди, слышишь?
– Слышу, – хихикала Лолита. – Я не глухая. – И забиралась к нему под одеяло.
«Как можно меня уважать, – думал он, косясь на ее шею и грудь, – если я противен себе? Но как же хороша, стерва! Вот и ведусь как пацан».
Но как же потом было противно, мерзко и стыдно, как будто вляпался во что-то липкое, склизкое, чрезмерно сладкое и оттого тошнотворное.
Ну да, отказаться от нее он не мог, мечтал об одном: чтобы однажды она насовсем исчезла. Ах, как он желал ей богатого и надежного спутника!
Почистив гору фундука – ох и ничего себе, сам удивился, – ушел к себе. Взял «Кортик» и блаженно вздохнул: теперь счастье не на дни, как в начале отпуска, а на часы и минуты. Значит, будем ловить минуты. Открыл книгу и не заметил, как задремал. Проснулся от деликатного покашливания и покрякивания за дверью. Шаркающие Тамарины шаги то приближались, то удалялись вместе со вздохами и похекиванием. Не выдержав, она постучала в дверь.
– Да не сплю я, не сплю! – гаркнул Журавлев. – Что ты там шуршишь! Заходи, коль разбудила.
Дверь осторожно приоткрылась, и в проеме показалось перепуганное, встревоженное и растерянное Тамино лицо.
– Кофе не хочешь? – заискивающе спросила она.
– Я-то хочу, – ворчливо ответил он, – а ты еще не напилась? Небось у Оксаны дали неслабо? Давление померяй, наркоманка!
Тама что-то залопотала, заохала и потопала на кухню.
Журавлев вышел во двор и со смаком вдохнул свежий, бодрящий вечерний воздух. Как же хорошо, господи! Вдали голубели и зеленели горы, пахло сушеной ромашкой и свежескошенной травой, кофе и сыроватой землей, пахло покоем и счастьем.
Он пил сладкий кофе, заедая его тонко нарезанным сулугуни: сладкое и соленое, любимые сочетания. А Тамара, подперев голову руками, сидела напротив и шумно вздыхала. В глазах ее плескались испуг и тоска.
– Слушай, Там, – не выдержал он, – у тебя что-то случилось?
Тамара не ответила.
– Нет, правда, – разозлился он, – я же вижу, что ты сама не своя! С Оксаной поругалась? Или с Тимуром? Или что-то с девочками?
Скорбно вздыхая, она продолжала молчать.
– Ну как знаешь! – разозлился он, со стуком поставив на стол пустую чашку. – Все интригуешь, актриса погорелого театра! Я прогуляться.
– Игоречек! – Его догнал тихий, отчаянный вопль. – Подожди! Клянусь, сейчас все объясню! Честное слово!
– А что сразу не рассказала? – желчно осведомился он.
– Скромность, – потупив глаза, ответила Тама.
И тут Журавлев от души рассмеялся.
Дело и вправду оказалось непростое. А для него так и вовсе неподъемное. Завтра в соседнем селе, пятьдесят, между прочим, километров, играли свадьбу Тамарины родственники.
– Дальние, совсем дальние, но ты же знаешь, как у нас с родней! Так вот, Тимур, сукин сын, заболел – давление у него, видите ли! Лежит плашмя, и Нанка орет, что никуда его не отпустит. Ну мне ли не знать эту стерву – это из-за меня, я тебе говорила! Я оказалась в труднейшем, Игорек, положении! – продолжала Тамара. – Не поехать не могу, будет смертельная обида. А поехать не на чем – автобусом тяжело и с двумя пересадками, а на такси – сам знаешь, во сколько встанет. В общем, спасай, выручай, на тебя, сынок, вся надежда!
– Нет, Там. – Журавлев пытался говорить твердо. – Все что угодно, но только не это. Сто верст туда и обратно, да еще в последний день перед отъездом! Правда – не обижайся! Но это совсем не ко времени, мне послезавтра в дорогу. Да еще на какую-то свадьбу, к незнакомым людям. Нет, дорогая, прости.
Тамара понимающе закивала:
– Конечно, конечно, я все понимаю! Это ты меня прости, о чем ты! Сама понимала, о чем прошу! Но тут еще одно дело. – Тамара запнулась. – Фотограф у них… в общем, пропал… Ну тот, что должен был снимать свадьбу. Три дня найти не могут, наверное, где-то запил. Он запойный, этот Гарик. Сволочь, конечно. А тут ты, Игоряша! Профессиональный фотограф, московский! Куда этому чучелу Гарику? Вот я и подумала. И денежки, а? Они хорошо заплатят, не сомневайся! Еще бы – столичный фотограф! А ты вкусно поешь, на обычаи наши посмотришь! Свадьба богатая, сын начальника милиции женится!
– Полиции, – машинально поправил он, – сейчас это полиция.
– Да какая разница! Как были взяточники, так и остались! Полиция, шмилиция! Как ни назови, одно жулье!
– Ну и зачем нам с тобой к жуликам на свадьбу? – усмехнулся Журавлев.
– Так это те жулики, со стороны жениха! А мы со стороны невесты. Там все честные, потому что беднота! И невеста красавица. Та-а-акая девочка – съесть захочется!
– Хорошая логика, – вздохнул Журавлев. – Честные, потому что бедные… А ведь ты, Тама, права. И все-таки извини! Честно, ну так неохота!
Обиженно поджав губы, Тамара кивнула и принялась убирать со стола.
Гулять расхотелось, и раздраженный Журавлев плюхнулся в гамак. Он видел, как она ковыляет на своих опухших, отекших ногах, и, не выдержав, крикнул:
– Черт с вами, поеду! К ментам этим вашим, к красавице! К родне твоей! Сколько же ее развелось! Куда ни глянь, всюду твоя, Там, родня!
Тамара помалкивала. Жизнь научила – когда мужчина гневается, лучше всего не возражать. Получилось, правда, не сразу. Столько лет отвечала, объясняла, оправдывалась, пыталась объяснить. Да разве им, мужикам, объяснишь? Во время скандалов мудрая свекровь молча подносила указательный палец к губам, и глаза ее кричали: молчи!
Да разве по молодости слушаешь? Только потом поняла – чего спорила? В последние годы, скорее всего устав, а не набравшись мудрости, только посмеивалась: ори, дурак, ори! И продолжала делать свои дела. Уходила в хлев или шла в магазин. Правда, ее молчание раздражало и заводило дурака Жорика не меньше, чем возражения. Зато ее нервы оставались в порядке.
– Ладно, Игореша! Не разоряйся, не трать здоровье. Я ж понимаю, как тебе неохота! И понимаю, что ты не обязан. Правда, лично я всегда делала то, что мне неохота, – не сдержалась она и быстренько исчезла в доме.