У него есть бабуля.
Бабуля умерла через четыре года после мамы, и Журавлев остался один – богатый жених с трехкомнатной квартирой. Свободный от обязательств и совершенно несчастный – никого у него не было. Никого. На всем белом свете.
Все утро Тамара нервничала: что надеть, как причесаться, что вдеть в уши и что нацепить на пальцы, уместен ли огромный, дутый браслет красного золота или уже не по возрасту? А толстенная золотая цепочка?
Журавлев возражал:
– Безвкусица, Там! Извини, если расстроил. Ну правда колхоз.
Обиженная Тамрико ворчала:
– Ну да, вы ж у нас городские, столичные! Как же! Колхоз! Да что ты понимаешь в ювелирных изделиях!
– Ничего не понимаю. Но ты же спрашиваешь совета.
Поругались они в то утро раз пять. Ей-богу, как малые дети. Тамара то дулась, то смеялась, то обвиняла его в непонимании, но в итоге со всем соглашалась. И вместо «нарядного» и «самого лучшего» платья из золотого люрекса, колючего, стоящего как кол, была надета белая блузка с кружевом и темно-синяя юбка плиссе.
– Как пионерка, – злилась Тамара. – Я же не на линейку иду!
И были накрашены губы, и подведены глаза, и на голове шелковый легкий платок, и даже ногти накрасили. Красил Журавлев, у Тамы дрожали руки. Старый лак давно засох и тянулся, как резиновый жгут. Но все же справились.
Журавлев беспечно натянул джинсы и светлую тенниску. Увидев его, Тамара всплеснула руками:
– Ты что, спятил? На такое торжество – и как оборванец?
Растерявшись, Журавлев принялся было оправдываться, а потом разозлился:
– Какие черные брюки и белая рубашка? Ты что, Тама, спятила? Я в жизни такое не носил! У меня и дома нет белой рубашки и строгих черных брюк. А уж в отпуске тем более! В общем, так: довожу тебя до дома и жду в машине! Мне и так это все надо как собачке здрасте, а тут еще ты со своими претензиями.
Испугавшись, Тамара тут же замолчала.
В качестве подарка выбрали сервиз «фальшивая мадонна» и к нему приложили шелковую праздничную скатерть.
– Нормально? – каждые десять минут спрашивала Тамара. – Нет, ты скажи честно – нормально?
Сорок километров по трассе, а потом еще десять по местной дороге, ведущей к селу.
Как же он костерил начальника полиции! Сволочь, даже к своему дому не мог сделать нормальный подъезд! Ну все разворовали, гады!
На всякий случай Тамара в дискуссию не вступала, помалкивала, но кивала и громко вздыхала. «Ох, не дай бог что-нибудь ляпнет! – думала она. – Он такой, мой Игорек! Ему-то что, завтра уедет, это мне оставаться».
При подъезде к селу услышали музыку, которая гремела из огромных динамиков.
«Подготовились, – подумал Журавлев. – Лучше бы с дорогой разобрались. Не дай бог сорву глушитель – вот тогда будет полная задница!»
По центральной улице шел нарядный народ. Бегали и кричали дети, на калитках болтались надувные шары, и повсюду пахло жареным мясом. Вдоль дороги были припаркованы украшенные шарами и разноцветными лентами машины – старые побитые «Жигули», подкрашенные принаряженные «Волги» и, конечно же, иномарки – все старых моделей, но тюнингованные: лишние подвески, порожки с других моделей, декоративные диски, дополнительная оптика и даже врезанные люки – такого Журавлев в Москве не видел. Короче, цирк, да и только.
Остановились напротив трехэтажного дома из силикатного кирпича. Дом выделялся новыми пластиковыми окнами, хорошей крышей из металлочерепицы и бетонным забором с резной верхушкой. Да уж, сразу видно, где живет местная знать.
Ворота были распахнуты, и с участка начинались столы, которые выезжали на улицу, на проезжую часть. Кусок дороги у дома был зацементирован, у подъезда был уложен асфальт. Дополняли картину два мощных фонаря, явно унесенных из общественных мест.
«Ну ничего не стесняются, вот же гады, и никого не боятся! Да уж, местная власть! И как меня сюда занесло? Просто противно».
Журавлев оглянулся и увидел Тамару, оживленно беседующую с женщинами. Как они все были похожи, эти молодые и немолодые женщины: пестрые платки на головах, куча золота на пальцах и в ушах, блестящие платья, широкие юбки, светлые кофты. И золотые, горящие на солнце зубы.
Праздник. Ну что ж, это надо просто пережить. Пе-ре-жить. Местный колорит, Тама права: когда еще он побывает на подобном мероприятии?
Дымили два огромных мангала, которыми лихо управляли молодые мужчины в белых поварских куртках. Столы, покрытые белыми же скатертями, были уставлены угощениями.
У Журавлева потекли слюнки – еще бы! В огромных тазах горы жареных цыплят и шашлыки, только что снятые с мангалов. Огромные хачапури и лаваши, свежие овощи, сыры, баклажаны с орехами. Да уж, голодным с такой свадьбы не уйти, это правда.
Чередуясь с едой, стояли высокие глиняные бутыли с вином и прозрачные с чачей.
За главным столом сидели мужчины. Женщины, как понял Журавлев, усаживались за второстепенный, стоящий чуть поодаль, ближе к забору.
Люди вставали и говорили тосты, длинные, бесконечные, тогда музыку чуть приглушали.
Журавлева усадили на свободное место в конце стола и тут же принялись угощать, подкладывать в тарелку и наливать спиртное.
Он вспомнил Тамин наказ: «Не отказывайся, отказываться нельзя, просто подноси ко рту, а потом можешь тихонько, не дай бог, кто заметит, вылить под стол!» «Манипуляции, однако», – усмехнулся Журавлев, но последовал совету.
Вдруг музыка оборвалась, и все обернулись. Из дома вышли молодые. Жених, низкорослый и кривоногий, лысоватый, пузатый и красномордый, с мелкими, наглыми, свинячьими глазками, со сверкающими золотыми коронками и крупным перстнем на пухлой руке, в белой шелковой, распахнутой на брюхе рубахе, нагло ухмыляясь, держал за руку суженую.
И тут у Журавлева перехватило дыхание.
Как же она была хороша! Ему довелось видеть немало красивых женщин. Но здесь… Он растерялся. Обомлел. Застыл, как жена Лота. Ее красота обескураживала, парализовывала, смущала и тревожила. Среднего роста, с узкой, как у кувшина, талией, длинной, беззащитной шеей, высокой грудью, утянутой в белые кружева. Но лицо! Таких лиц он не видел. Высокие скулы, аккуратный, нежный, чуть заостренный подбородок, тонкий и ровный нос, длинные, черные, словно нарисованные, брови. Яркий и сочный небольшой рот, губы, похожие на ягоды крупной малины. Но самое главное – глаза: огромные, черные, как южная ночь, удлиненные, с тяжелыми длинными веками, с пушистыми, густющими ресницами, тень от которых лежала на бледных щеках. Печальные, грустные, полные тревоги и страха.
Темные, с медным отливом волосы были собраны в косу толщиной с руку, перекинутую через узкое, изящное плечо.
Настоящая восточная принцесса.
Приветственно помахав гостям, жених принялся обходить приятелей и с каждым поднял стакан. Беспомощно оглядывалась растерянная невеста – в ее прекрасных глазах закипали слезы.
У Журавлева сжалось сердце.
Бедная девочка! Вся дрожит. Она и это мурло – как такое возможно?
Наконец какая-то женщина усадила невесту и что-то зашептала ей на ухо. Не поднимая глаз, та кивала. К еде она не притронулась, отпивая мелкими глотками простую воду.
А пошатывающийся женишок продолжал мотаться между гостями. За стол, не без усилий, его усадил отец, тот самый суровый начальник полиции. Похожи они были как две капли воды, только золота во рту у папаши было побольше, да пузо побольше, и наглости тоже через край. Как же, хозяин жизни! Всех может купить, припугнуть или прижать. В общем, моя полиция меня бережет.
Есть расхотелось. Журавлев искал глазами Тамару – та сидела за женским столом, с аппетитом ела и болтала.
Он вышел на улицу, закурил. По-прежнему гремела музыка, носились и кричали дети, подходил нарядный народ с коробками и пакетами с подарками.
«Подношения, – усмехнулся Журавлев. – Как же, ведь надо произвести впечатление».
Он пошел вниз по улице, удаляясь от невыносимых звуков и назойливых запахов. Но скрыться от них не получалось – все гремело и пахло, казалось, на весь белый свет.
В конце села, присев на лавочку у скромного, покосившегося домишки, он вспомнил Тамин рассказ. Там, в машине, он особенно и не прислушивался, неинтересно: отбыть номер, сделать подружке приятное – и тю-тю, местные баре!
И да, никаких фото я делать не буду, увольте! Потому что противно. Да, деньги пахнут. И девочка эта несчастная… Как такое снимать?
Все, до свидания! До свидания, чужая, непонятная жизнь – завтра он уезжает. До свидания, горы, покрытые голубоватыми соснами, фруктовые сады, ломящиеся от изобилия южных даров. Пышные палисадники в розах и георгинах, жара, пыль, летящая с разбитых дорог, чистый, звенящий воздух, темный стол и скамьи, неистребимый запах кофе, прохладная узкая комнатка со скрипучей кроватью, огромная подушка с кружевной наволочкой, вкуснейшая, ломящая зубы вода, жалостливый вой шакала в ночи, свежий ветерок, колеблющий занавеску – все, прощай и прощайте! И ты, Тама, прощай. Прощай, дорогая. Спасибо тебе. Ты стала родной. Вот как бывает. Мы подружились. И, надеюсь, чуть скрасили друг другу одинокие дни. Спасибо тебе за твое тепло, за твою теплоту. За твою заботу – ей-богу, так обо мне сто лет никто не заботился! За твое понимание, чуткость, нелюбопытность. За твой такт спасибо – ты всегда чувствовала, что и когда. В общем, спасибо за дружбу, душевность и материнскую ласку.
В Москве я все сделаю, не сомневайся – куплю лекарства и теплый ажурный оренбургский платок – твой совсем износился, весь в штопках. Куплю тебе хорошие духи – ты их любишь, а у тебя одни остатки. Московских конфет – «Трюфелей», «Столичных», «Белочку», что там еще? Зефир в шоколаде – ты очень любишь зефир, а здешний, прости, мерзковат – сахар скрипит на зубах.
Я все куплю и отправлю, а вот увидимся мы с тобой вряд ли. Вряд ли я вернусь сюда, Тамрико, извини. У меня ведь охота к перемене мест, а этих новых, неизведанных мест – жизни не хватит. Вот, например, я очень хочу в Калмыкию. И в Хакасию. И в Бурятию.