И еще хочу проехать всю Прибалтику, потому что очень ее люблю, а был там сто лет назад! В Тарту хочу, в Палангу. В любимый Таллин – просто выпить кофе в Пирите, глядя на спокойный, серебристый залив. Ох как хочу! В общем, надеюсь, ты меня, Тама, подружка моя дорогая, уже поняла!
Как ты сказала? Вечный мытарь? Ну да, ты права! Так и буду по жизни болтаться, такая планида. А ты, моя добрая подруга, уговариваешь меня жениться. Остепениться, как ты говоришь. Смешно… Найти молодую и не испорченную столицей девушку, создать семью, родить ребенка, а лучше двух. Только где ее найдешь, эту наивную, чистую и неиспорченную? Таких уже нет. А если и есть – зачем ей я, немолодой, нищий и неустроенный дурак? Со своими проблемами, депрессиями, меланхолией, неверием и горьким опытом? С душой, травленной молью? Зачем? Зачем портить ее молодую жизнь своим дурацким, занудным и вредным характером? Знаешь, какой я в быту? Ну да, частично знаешь, и тебе довелось хлебнуть.
Нет, Тамрико. Я по старинке, как уж привык.
А завтра будет дорога, от которой станут болеть глаза и кружиться голова, постепенная смена пейзажей: сначала исчезнут горы, которые сменят степи, а потом и равнины. Потом появятся поля, густые хвойные леса и светлые березовые пролески. Все мало-помалу станет другим – и деревушки с домиками в три окна, и скромные палисадники, и покосившиеся, сто лет не крашенные заборы, и мальчишки у обочин, торгующие грибами, и местные старушки с ведрами яблок. Потом появятся города, сначала небольшие, потом побольше. А впереди будет Москва, огромная, бестолковая, суетливая, шумная. Она огорошит спешащим народом, бесконечными гудящими машинами, отравленным воздухом, высокими домами, зелеными скверами, знакомыми названиями улиц и вывесками магазинов и кафе.
И я пойму, что это мой город. Со всей его суетой и вечной спешкой, со всем плохим и хорошим, недобрым и добрым, приятным и не очень. Мой. Знакомый до боли, раздражающий, но все же родной и любимый. Соскучился ли я по нему? Конечно, соскучился! Там мой дом. Я там родился, а значит, там и пригодился… Правда, кому?
Так что она там говорила про эту дурацкую свадьбу и про молодых? А, ну да, невеста из бедной семьи, за душой ни гроша, папаша-неудачник угробил рабочий «КамАЗ», был вроде выпивший. Короче, статья. Но добрый начальник полиции дело прикрыл, сделал все шито-крыто, потому что его мерзкий сынок давно запал на красавицу дочь этого горе-водилы, который, не раздумывая (а может, и раздумывая), ее продал. Продал принцессу Будур. Продал в эту мерзкую, гнусную семейку. Прикрыл свой зад. А что? Там все богато, сытно, красиво! И будет его кровиночка в полном порядке, в шелках и в золоте. Если не удавится или не утопится через полгода.
Да нет, вряд ли. Кавказские бабы приучены к послушанию. Будет терпеть. Рожу эту пьяную, гнусную. Сивушную вонь. Пьяный храп, вонючие ноги. Толстые короткие пальцы, пересчитывающие деньги. Обжорство. Рыганье после обеда.
Сжав зубы, будет лежать под этой тушей и давиться слезами – не дай бог увидит, тогда изобьет, отлупит до синяков, у него же на морде написано – тварь и садюга. И будет ловить свой кайфец от того, что такая красавица – и в его власти. Да все в его власти! Все и всё! Потому что боятся. Страх – страшное дело! И она будет бояться. И ноги ему будет мыть, в самом буквальном смысле, и хинкали лепить. А он будет рыгать – смачно, нарочно: на, получи! А что, было вкусно! И изменять ей будет. Ей, небесной принцессе, с шалавами, обслуживающими дальнобойщиков. Да с кем угодно! Ну да, Тама сказала, что у него в соседнем селе двое детей – двое незаконнорожденных детей от какой-то немолодой разведенки. А она, принцесса Будур, станет терпеть. Рта не откроет, не принято. Все терпеть: и побои, и баб. Впрочем, скоро, совсем быстро, она перестанет быть принцессой – жизнь поломает. Отберет невозможную красоту, согнет тонкую спину, изуродует изящные ладони, искривит нежные пальцы. Лет через пять или раньше от ее красоты ничего не останется. Ничего! Кавказские женщины рано стареют. А тут еще сельская жизнь и хозяйство. А главное – отсутствие любви. И свекровь ее будет пинать, жизни учить – так тоже положено.
Кто ее будет любить? Родители? Нет, они ее продали, а значит, не любят. Дети? Ну да, эти будут. До времени будут, пока не улетят из родного гнезда.
Что делать – такова жизнь, дорогая принцесса.
Ладно, хорош! Надо двигаться. Найти Тамрико – и вперед. Завтра не поваляешься, завтра в дорогу. Собраться, подкачать колеса, залить бензин – и в путь.
Ну где она там, моя толстуха и болтуха? Где ее носит?
Тамару он нашел все за тем же столом.
Начала его распекать:
– И где ты был, и где тебя носило? Невеста та-а-ак танцевала, а ты все пропустил! Иди сделай хоть пару фоток, ну хоть мне на память. Мы же с тобой договаривались!
Он обернулся – съехавший со стула, с раскрытым ртом и тяжелым храпом, спал пьяный в доску жених.
Невеста сидела все там же, с понурой спиной, опущенными глазами и дорожками подсохших слез.
Сердце сжалось. Ну все, хватит, все.
– Кого снимать-то? – Он посмотрел на Тамару.
Неуверенно, со вздохом Тамара кивнула в сторону невесты:
– Ну хотя бы ее!
Выругавшись сквозь зубы, Журавлев достал фотоаппарат.
Подошел к столу, за которым сидела принцесса.
Попытался улыбнуться – вышло кривовато.
Кивнул на фотоаппарат: дескать, можно?
Не утирая слез, не поправляя прически и даже не попытавшись улыбнуться, девушка неуверенно и равнодушно пожала плечом.
Крякнув, Журавлев навел объектив.
Пару раз щелкнув, оглянулся на Таму. Та стояла невдалеке, внимательно следя за процессом.
– Спасибо, – сквозь зубы пробурчал Журавлев, не поднимая на девушку глаз.
Всхлипнув, та только кивнула.
Все, хорошо, им надо домой. Да и Тама устала. Доехать бы без происшествий, не пробить колесо. И почему он так устал? Ведь ничего не делал, а устал.
Злясь на себя, на Тамару, на весь этот мир, несправедливый, кошмарный и жалкий, Журавлев курил в машине. А Тамрико еще долго прощалась, целовалась с женщинами, жала руку мужчинам, с кем-то обнималась, всплакнула, потом засмеялась и наконец поковыляла к машине, где ее ждал Журавлев. Шумно усевшись, вздохнула:
– Дай отдышаться!
– Довольна? – недобро усмехнулся он.
– А то! Сто лет всех не видела, а тут повидалась и с родней, и с подружками. Хорошо! А как тебе? Понравилось? Ой, а ты кофе так и не выпил! А сладкое? Сладкое тоже не ел? – расстроилась Тамара.
– Все нормально, Там. Не беспокойся. И пил, и ел. И по усам текло. Да в рот не попало.
– Да ну тебя! – Тамара махнула рукой. – Ну как тебе наша свадьба?
Он долго молчал. А потом не выдержал, не сдержался и заорал:
– Дичь, Там! Полная дикость! В двадцать первом веке и продать дочку за разбитый грузовик! Как в кошмарном сне, Тамар, как в фильме ужасов! Такая девочка – и такому скоту! Он же урод, мразь – разве не видно? И что он сделает с ней, тоже понятно! Угробит за милую душу. Сломает через колено. Нет, не понимаю. Извини. Какой-то феодальный строй, ей-богу! Ну просто до слез ее жалко! А тебе – нет? – спросил он, посмотрев на Тамрико.
Та грустно отозвалась:
– Да всех жалко. Всех. Особенно женщин. Ты много видел счастливых? Лично я – нет. Семейка та еще, ты прав. Но просватали, куда денешься. Здесь, в селах, еще родителей слушают, так у нас принято. Что ж она, Лалечка, родного отца под тюрьму подставит? И я бы так же поступила! Все-таки отец.
– Вот именно, отец! Хотя не отец, а трус и сволочь.
– Вот я часто думаю, – неожиданно сказала Тамара, – может, зря я за Тимура не вышла? Как думаешь?
Он рассмеялся:
– Актуально! Ох, Тама! Ну какая же ты смешная!
Уснуть Журавлев не мог. Думал о Лале. До чего же дурацкие мысли ломились в голову! Первая брачная ночь, пьяный, вонючий хряк Гия и нежная, хрупкая, трясущаяся от страха Лале.
Картинки рисовались такие яркие и натуралистичные, что он застонал, прогоняя, как надоедливых мух, навязчивые мысли.
Мерзость. Несправедливость. Бедная девочка, как ей сейчас паршиво и страшно!
За стеной мирно храпела Тамара.
Подъем был в четыре утра. Сколько ему удалось поспать? Час, два? Отложить отъезд, нормально выспаться и тогда в путь-дорогу?
Соблазн был велик. Но нет, взял себя в руки. «В конце концов, прижмусь на обочине, заеду в лесок и там, на свежем воздухе, пару часов задавлю».
Он не любил менять свои планы. К тому же все было рассчитано – где заночевать, когда пробки. Пробки начинались часов в семь утра. Хотелось их проскочить.
На кухне уже хлопотала Тамара. Кофе пили молча. Грустно.
Расставание – всегда печаль, особенно для человека немолодого.
Тамара смотрела на него, как смотрят на сына, уходящего в армию.
– Ладно, Там, брось! Ну я же не на войну, я домой еду. В самый прекрасный город земли. Э-хе-хе… – вздохнул он.
Он посмотрел на гору, примыкающую к селу, – сколько раз он туда поднимался? Сколько раз спал под густым, сладко пахнувшим кустом шиповника? Сколько раз собирал для Тамары лесной фундук, землянику, дикую сливу?
Он поднял глаза на голубое, чистейшее небо, в котором парили два сокола – такого неба в Москве точно не будет.
Ладно, по коням! Хватит разводить сопли.
Во дворе стояли ящики и коробки.
– Открывай багажник! – скомандовала Тамара.
Растерянный и обалдевший, он замер:
– Тама, ты что, дорогая? Спятила?
– Открывай, – сурово повторила она, – и чтоб без разговоров, понял?
– Да ничего не влезет! – заорал он. – Ты что, не понимаешь? Это для кузова грузовика, а не для легкового автомобиля! И вообще, – он продолжал возмущаться, – Там, ну ей-богу! Куда? Нет, ты ответь, куда? Куда мне все это? Я же один, Тама! И машина просядет. Любая кочка, ямка – и все, трындец!
– Ну что ты пылишь? – мягко сказала Тамара. – Попробуем! А что не влезет, значит, не влезет. Какой ты скандалист, Игорек! Ну хуже моего Жорика!