Начинаем мы с того, что просто продвигаемся по коридорам. В такие моменты я надеюсь, что мы не наткнемся на славного парнишку, который моет полы. Я вроде как не хочу ни с кем делить этого славного парнишку. Или, может, мне немного стыдно за свою приятельницу. Она, конечно, могла бы выглядеть и получше – что правда, то правда. На ней всегда эта ночная рубашка в пятнах от фрикаделек и с такими синенькими, как их там, на воротничке. А на мне, естественно, красивая блузка. Мне не все равно, как я выгляжу. Как и этому славному парнишке – по-своему.
Но славного парнишку нигде не видать, и пока мы продвигаемся по коридорам, моя приятельница побуждает меня обратить внимание на остальных бедолаг в этом месте, в которых, как правило, я не очень-то заинтересована… которые, как правило, меня не очень-то интересуют.
Но моя приятельница любопытна, пусть даже и малость жесткосердна.
«Вы только взгляните», – может сказать она, указывая на какого-нибудь жалкого типа, который сидит возле стены и пускает слюни или якобы жизнерадостно спешит нам навстречу по коридору, шаркая ногами по полу. Или же мы с ней можем заглянуть в какую-нибудь комнату, дверь в которую открыта – а если даже дверь закрыта, она просто откроет ее, и мы все равно туда заглянем, поскольку кто нас остановит? Хотя на что тут смотреть? Обитатель ее будет лежать на кровати с открытым ртом – или сидеть в кресле рядом с кроватью с открытым ртом, а высоко в углу будет включен телевизор, показывающий людей, которые сидят за столом и соглашаются друг с другом, или с невероятным удовольствием поедают гамбургеры, или слишком быстро пересекают на машинах реки, поднимая тучи брызг.
Иногда моя приятельница рассказывает мне всякие истории про людей в этих комнатах.
«Это миссис Збтосмти, – может сказать она. – Знаете, она вампир».
Или же может сделать вид, будто с кем-нибудь разговаривает. Она гораздо более общительна, чем я. Вступает в беседу буквально со всеми, улыбается им и ведет себя крайне некрасиво. Естественно, они думают, что моя приятельница хочет с ними подружиться, и попытаются рассказать ей о своей жизни. Она будет притворяться, будто слушает их, а когда они закончат, закатит глаза и скажет: «Бла-бла-бла-бла-бла!»
Моя приятельница даже говорит на иностранных языках. Мы можем встретить, чисто для примера, китайца или новозеландца, и после того как постоим некоторое время, слушая их болтовню о своей жизни, моя приятельница скажет «Бла-бла-бла-бла-бла» с идеальным китайским или новозеландским акцентом.
Она приводит меня в какую-то комнату, открывает дверь – а там сразу три человека, лежащих на трех разных кроватях. У всех у них открыты рты. Поначалу я думаю, что они наверняка уже умерли, хотя телевизор включен. Явно непохоже, чтобы в ближайшее время они собирались хоть что-то предпринять.
– Не позволяйте им одурачить себя, – предостерегает моя приятельница. – Они сношаются всю ночь напролет. Иногда я вообще не могу уснуть из-за их сношаний. Или сношений?
– Правда? – говорю я.
– Всю ночь напролет, – подтверждает она. – Все трахаются и трахаются. Иногда мне приходится приходить, барабанить в дверь и орать на них, чтобы они прекратили все это безобразие, но они просто не обращают на меня внимания и продолжают трахаться, всю ночь напролет.
– Правда? – говорю я. – Всю ночь напролет?
– Всю ночь напролет, – подтверждает она. – Трах, трах, трах.
Моей приятельнице это явно нравится. Да мне и самой это нравится.
Тем не менее наши похождения на этом не заканчиваются. Мы заходим в фильт, чтобы спуститься этажом ниже. Но для начала, конечно, успеваем посмеяться над табличкой, которая запрещает нам использовать его в случае возгорания над головой. А пока ждем, когда откроются двери фильта, моя приятельница говорит, что мне стоит помнить про пожарную лестницу. Говорю ей, что, естественно, прекрасно осведомлена про пожарную лестницу, поскольку та находится прямо рядом с фильтом, и я вижу ее там всякий раз, когда спускаюсь этажом ниже. При желании я могла бы даже подняться или спуститься по этой лестнице на любой этаж, чего нельзя сказать о моей приятельнице, поскольку она прикована к инвалидному креслу – не говоря уже о том, что мертва.
Тем не менее она настаивает, чтобы мы открыли дверь пожарного выхода и глянули вниз. Что не так-то просто – и открыть, и посмотреть, поскольку эта, как ее, сломана, а пожар, к которому ведет эта лестница, видать, находится где-то слишком далеко внизу, так что даже слабых отблесков пламени не видать.
– Смотрите, – говорит моя приятельница.
– Смотрю, – говорю я ей.
– Не забывайте, – говорит она.
Я начинаю уже понемногу уставать от того, что люди постоянно мне об этом напоминают.
– Не забывайте, – продолжает она, – что они могут сбросить вас с этой лестницы и сломать вам шею. В любой момент, когда им это только заблагорассудится.
Это не смешно, но это меня смешит. Как будто мы с ней не понимаем, что в случае чего им незачем заморачиваться с этой лестницей, когда они могут просто вытолкнуть меня из моего собственного окна. В любой момент, когда им это только заблагорассудится.
Тем не менее она вроде довольна тем, что предостерегла меня на этот счет, так что мы заходим в фильт и вместе спускаемся на нижние этажи.
Здесь я начинаю понимать, как много успела узнать моя приятельница. Дело не в том, что все то, что я здесь вижу, мне незнакомо – просто она побуждает меня взглянуть на все это другими глазами. Здесь, внизу, в коридоре, ведущем к большим дверям главного входа, находится салон красоты, где вы можете сделать себе педикулёз или перекрасить волосы в голубой цвет, а также медиазал, в котором можно вздремнуть перед каким-нибудь потрясающе оглушительным фильмом в потрясающе удобном кресле, к которому сбоку приделан держатель для чашки или для ваших зубов. А еще здесь есть интернет-салон с двумя компьютерами, один из которых сломан, а в углу притулилась стопка старых энцикло-чего-то там, потрепанных и пованивающих пылью и плесенью, хотя и не сломанных.
Моя приятельница вроде думает, что я и знать не знаю про весь этот сервиз… сервис.
– Все это оказалось очень полезным в ходе моих исследований, – говорит она с большим чувством собственной важности, неопределенно махнув в сторону компьютеров, так что я даже не могу быть уверена, имеет ли она в виду тот, который не сломан.
– Бо́льшую часть своих исследований я провожу на своем смартфоне, – вру я. – Большими пальцами.
Но она уже рассказывает мне про что-то еще. То ли про салон красоты, то ли про медиазал – не помню, про что именно.
– Здесь я видела это собственными глазами, – зловеще шепчет она, явно рассчитывая на то, что сейчас у меня затрясутся поджилки.
– Собственными? – переспрашиваю я, просто чтобы сбить с нее спесь и усилить возбуждение для нас обеих.
– Я собственными глазами видела, как какому-то бедолаге надели на голову пластиковый пакет.
– Пластиковый? – переспрашиваю я, но ее не перебить.
– Завязанный снизу, чтобы он не мог шуршать… дышать.
Довольно удивительная история, я полагаю. Моя приятельница явно хочет меня удивить. Но это почему-то меня ничуть не удивляет. Во всяком случае, не так сильно, как траханье.
– А потом, вне всякого сомнения, сбросили с лестницы вниз, в огонь.
Кстати, о «вниз»: мы спускаемся еще ниже и оказываемся на этаже, на котором, по-моему, я никогда раньше не бывала. Теперь моя приятельница полна решимости удивить меня.
– Где-то здесь, внизу, – говорит она мне, – есть секретное место.
Вид у нее при этом не особо уверенный, но еще больше возбужденный.
– Где покупают и продают наркотики. И писи.
– Писи, как анализ мочи?
– Пиццы, как еда. Чтобы приманивать маленьких детей. Бедных маленьких деток, которых они привозят сюда, чтобы выкачивать из них кровь для своих невообразимых обрядов.
Спрашиваю у нее, кто такие эти «они» – эти люди с невыразимыми отрядами, но у меня складывается впечатление, что моя приятельница и сама этого толком не знает, хотя вполне убеждена, что среди них есть политики, архиепископы, а не исключено, что и люди-ящеры.
Наконец каким-то образом мы оказываемся возле главного входа, он же выход – стоим перед закрытой дверью кабинета Менеджера по Исходу, и вот тут-то я и начинаю сомневаться, так ли уж надежны знания моей приятельницы. Потому что она шепотом говорит мне, тыча туда пальцем, что это прачечная.
– Вот здесь-то все и отмывается, – говорит она.
Что за вздор… Я видела здешнюю прачечную. Все эти тележки, доверху забитые большими мешками с полотенцами и простынями, которые увозят на грузовиках, а затем возвращают, выкипятив из них все живое, пока те не становятся блестящими, тонкими и почти серыми, как фрикадельки.
Но моя приятельница непреколенна… непреклонна. Именно здесь, уверяет она меня, прикладывая ухо к запертой двери с надписью «МЕНЕДЖЕР ПО ИСХОДУ», и происходит стирка.
Она замечает мой септический вид.
– Как-то раз, – рассказывает она мне, – я спустилась сюда и обнаружила, что дверь не заперта. Посреди ночи, с фонариком, когда я не спала из-за всего этого траха. И увидела это.
– Трах?
– Стирку.
Она очень горда собой.
Я много чего узнала во время этих похождений с моей приятельницей. Сил это отняло порядком. Хотя не то чтобы я потом что-то из этого помнила.
Но тем не менее.
Славный парнишка написал «забудь». Но я хочу вспомнить.
Не своего безголового первого мужа.
И даже не свои ночные похождения с моей приятельницей.
Что я хочу вспомнить, так это дядечку постарше.
Чем сейчас и занята.
Я в саду, на солнышке, с дядечкой постарше, у которого чудесные пятнышки на шее, и нас окружают цветы, птицы и любовь. Gardenia magnifica.
– Латук, – говорит он.
– Что давай? – спрашиваю я [10].
Он смеется и говорит:
– Нет. Салат-латук. Надо его посадить.