– Предпочитаю ромэн, – отвечаю я.
– У нас с тобой и так ромэн, душица моя, а вот латука нету, – говорит он, и я смеюсь, после чего он опять смеется. Наверное, птицы тоже смеются. По крайней мере, производят какой-то шум.
Такими вот глупостями мы регулярно и обмениваемся. Тот другой дядька, безголовый дядька с его мерзкой шеей, никогда не стал бы таким заниматься. Дурацкие шуточки и смех – это не то, что способно… позабавить человека с такой шеей, в таком воротничке и в таком галстуке. Это не то, что он может себе позволить. Если его в принципе способно хоть что-то позабавить.
Поэтому мне приходилось забавлять саму себя, и хотя его шея в этом воротничке и галстуке казалась мне дурацкой, если не сказать забавной, смеяться мне тоже не позволялось.
Решаю устроить сыну и дочери небольшую проверку. В следующий раз, когда они приходят меня навестить, сообщаю им, что недавно размышляла об окнах и подоконниках.
– Странно, – говорю я. – Вот есть, к примеру, полковник и подполковник. Тогда, если принято говорить «подоконник», то почему «окно», а не «оконник»? А если «окно», то почему не «подокно»?
Когда я говорю это своему сыну, он просто обводит взглядом комнату.
Когда я говорю это своей дочери, она утыкается лбом в край ванны и вздыхает.
Они оба так похожи на своего отца…
Малый, который здесь не живет, уставился в свою тарелку. Сегодня не фрикадельки. А рыбные палочки. Они не похожи на рыб. И даже не особо похожи на палочки.
Я смотрю на улыбающихся акул, балансирующих пляжными мячами на стене. На улыбающихся акул на стене, балансирующих своими пляжными мячами.
– Они опять поменяли мне комнату, – говорит он рыбным палочкам.
Уже жалею, что по обыкновению спросила, на каком он этаже. Похоже, это лишь причиняет ему боль. А я не хочу причинять ему боль.
– И аккаунт, – говорит он.
– Ваш аккаунт? – говорю я.
Впервые за все то время, что он здесь не живет, вижу его в такой печали.
– Все изменилось, – говорит он.
– Изменилось? – говорю я. Изменилось… Смена… Я так устала от этого слова.
Он смотрит на свои рыбные палочки так, как будто хотя бы они не изменятся. Впрочем, они никогда не меняются, равно как и фрикадельки.
– Мой аккаунт… Мой пароль… Все изменилось. Все куда-то перемещается. Суммы различаются. Деньги исчезают. Ничего уже теперь не так, как прежде. Пароли… Логины…
– Запороли все ваши пароли?
– Коды доступа… Протоколы транзакций…
– Ваши акции впали в транс? – говорю я в надежде, что он рассмеется.
Он не смеется. Смотреть на него – все равно что смотреть в тарелку с рыбными палочками. Трогаю его за руку. Это совсем не то же самое, что держать за руку того дядечку постарше в саду.
– Ну а лекарства? – спрашиваю я у него.
– Абсолютно все изменилось, – говорит он и начинает плакать.
– Прекратите, – говорю я. Это отвратительно.
– Мой План Ухода подвергся Всестороннему Пересмотру, – говорит он.
Впервые не переправляю «уход» на «исход». В устах малого, который здесь не живет, это и без того звучит достаточно мрачно.
ОМГ, как сказали бы Фелисити и Частити.
А теперь и мне поменяли комнату.
Возвращаюсь к себе после своих блужданий-заблуждений, и вот вам пожалуйста. С дверной ручки свисает лоскуток шелка. И шелк, и дверная ручка выглядят совершенно… как это там говорится? Безобразно? Безобидно.
Ухитряюсь протолкнуть свой ходунок сквозь дверной проем.
В комнате стоит финикийская девушка с картонной коробкой, из которой она достает фотографии и старается как можно лучше уместить их на этом, как его там. Фотографии семьи Трюмо, которые мне так хорошо знакомы. А вот и большой ежедневник. Он выглядит больше, чем когда-либо.
На стене висит телевизор. Большой телевизор на маленькой стене.
А еще есть окно. Под этим окном – сколько-то там горшков с растениями.
Рядом с окном – инвалидное кресло.
В окне, то есть за окном – парковка.
Иду искать комнату без лоскутка шелка на дверной ручке.
А вот и она.
А вот и мое окно с листьями и деревьями.
А вот и тот субъект с мерзкими складками на шее на моей кровати. Рот у него раскрыт. Пижама тоже.
Похоже, он может позволить себе находиться здесь.
Телевизор включен. В телевизоре то ли архиепископ, то ли растлитель малолетних – выходит из какого-то здания, и ему помогают сесть в машину. Вероятно, повезут сейчас в какое-нибудь милое местечко выпить чаю. А мерзкий субъект на все это смотрит. По крайней мере, глаза у него открыты и нацелены на экран. Глаза, рот и пижама.
Входит девушка из Карфагена и застает меня за попыткой столкнуть этого мерзкого типа с кровати.
– Будьте паинькой, – говорит она.
– Паинькой? Вы только посмотрите, какие мерзкие складки на шее у этого субъекта!
Это бесполезно. Позади нее стоит Сердитая Медсестра.
– Пойдемте, лапочка, – говорит она. – Обратно в вашу комнату.
И улыбается.
– Как ты находишь свою новую комнату? – спрашивает мой сын.
– Запросто, – говорю я. – Это та, что без лоскутка шелка на дверной ручке.
Он обводит взглядом комнату, что не занимает у него много времени.
– Что это инвалидное кресло тут делает? – спрашиваю я. Хотя, конечно, ничего оно не делает. Просто стоит там. Как будто глядя в окно. На парковку.
– Ты очень разборчива, – по-моему, произносит он. А затем говорит мне, что это часть моего нового Индивидуального Личностно-Ориентированного Пакета Исхода, разработанного в соответствии с пересмотренными Рекомендациями по Технике Безопасности на основе Передовых Методов, с прицелом на будущее. Легко понять, с кем он недавно общался.
– И что же, предполагается, я буду с ним делать? – говорю я. – Конкретно?
Предполагается, что я буду использовать его вместо ходунка. Предполагается, что я буду раскатывать в нем, а не заблуждаться своими ногами, как это обычно делаю. Предполагается, что я буду использовать его для посещений столовой, где мне предлагается сидеть в нем и таращиться на свое Личностно-Ориентированное картофельное пюре.
Задаю тот же самый вопрос своей дочери. Она вздыхает. У нее такая напряженная жизнь, что просто нет времени отвечать на вопросы о инвалидных креслах. Горшков с цветами теперь меньше, но это не значит, что у нее стало больше времени. Фелисити и Чарити вовсю заняты подготовкой к выпускным экзаменам. Они стоят у окна со своими смартфонами, и по их большим пальцам можно понять, насколько они заняты.
Фелисити, или Чарити, садится в инвалидное кресло, чтобы показать мне, насколько это классно.
– Ну разве это не классно, бабуля? – спрашивает она, не останавливая свои большие пальцы ни на секунду.
– Осторожней, Фелисити, – говорю я.
– Чарити, – поправляет моя дочь и вздыхает.
– Да пофиг, – говорит Чарити.
– Ты можешь выпасть из окна, – говорю я.
Фелисити и Чарити смеются, продолжая двигать большими пальцами.
– Такое и раньше случалось, – говорю я.
Моя дочь вздыхает.
Я пробую его. Сажусь в это инвалидное кресло. Я не хочу ничего усложнять. Но никуда на нем не кочую. То есть не качу. Ха-ха. Наверняка это всё новые лекарства. Я использую его просто как кресло. Сижу в нем и смотрю в окно.
На автомобильную парковку.
На ней нарисованы линии, обозначающие парковочные места. Подъезжает машина, паркуется между линиями, а затем уезжает с кем-то на пассажирском сиденье и его сложенной инвалидной коляской в этом, как его… багажнике – в какое-нибудь милое местечко выпить чаю. По крайней мере, я этого не исключаю. Хотя уже и не чаю, когда…
Мне надо с этим заканчивать.
Ну разве это окно?
Мое было гораздо лучше.
Это окно моей приятельницы, и оно и в сравнение не шло с моим окном.
Моей приятельницы, с которой я когда-то играла в скрэббл. С которой я, бывало, играла в скрэббл.
Сейчас даже не верится, что такое и вправду когда-то бывало.
В любом случае она жульничала.
А потом, в один прекрасный день, ее доставили на парковку. Лежащую на спине, в ночной рубашке с голубыми незабудками вокруг шеи.
Myosotis scorpioides.
Я не забыла.
Я ничего не забыла.
Или, по крайней мере, забыла не все.
Я сижу в инвалидном кресле возле окна. Это, как они мне постоянно напоминают, мое инвалидное кресло. А это, как я напоминаю им, не мое окно.
Они… Им…
Минойская девушка… Сердитая Медсестра… Менеджер по Исходу…
Минойская девушка подает мне чашку чая и мое новое лекарство, после чего выходит из комнаты.
В результате перед глазами у меня остаются только Менеджер по Исходу, который смотрит на меня, и парковка у него за спиной. А позади меня, положив руку на спинку моего инвалидного кресла, стоит Сердитая Медсестра. Я ее не вижу, но знаю, что она улыбается.
По-моему, они намереваются меня убить.
Менеджер по Исходу говорит мне, что все это уже просто невозможно.
Не в смысле убить меня – это-то как раз возможно. Очень даже возможно. Сердитая Медсестра может убить меня одним сильным толчком.
Что невозможно, так это я сама. Это я невозможна. Я – это ситуация, и она невозможна. Это просто-таки Невозможная Ситуация, говорит Менеджер по Исходу. Мне не стоит даже думать о том, чтобы бродить где попало, заходить в комнаты других людей и привязывать лоскутки шелка к их дверным ручкам, или вытаскивать их из кроватей, когда они смотрят телевизор в пижамах с открытыми ртами, а потом смотреть в их окна.
– Это вопрос Обеспечения Безопасности Жизнедеятельности, – говорит мне Менеджер по Исходу. – Вопрос нашего Врачебного Долга.
– Вопрос нашего Врачебного Долга, – слышу я голос Сердитой Медсестры у себя за спиной. Она говорит это, чтобы напомнить мне, что она здесь и может убить меня в любой момент.
– Это вопрос Минимизации Риска, – говорит Менеджер по Исходу, потому что ему не нравится, когда последнее слово остается за Сердитой Медсестрой. Так что у нас с ним есть что-то общее. Я хочу повернуться лицом к Сердитой Медсестре и попросить ее не стоять у меня за спиной, где я не могу видеть, как она улыбается, но я не доставлю ей такого удовольствия. И я никак не могу передвинуть это проклятое инвалидное кресло.