Я боюсь, что дело в моих новых лекарствах.
А еще боюсь, что, может, и не в них.
Предпринимаю еще один эксперимент. С ходунком, фотографией дядечки постарше и лоскутком шелка иду в свою комнату. Свою правильную комнату, свою настоящую комнату, свою предыдущую комнату. Где на моей кровати лежит какой-то субъект с мерзкими складками на шее, разинув рот и пижаму. Привязываю лоскуток шелка к дверной ручке, чтобы сбить с толку врага. Естественно, мне не следует мыслить подобным образом. Но тем не менее.
Возле окна нет инвалидного кресла, потому что они не собираются его убивать – потому что он может позволить себе раскошелиться. А еще потому, что он никогда не встает с кровати. Моей кровати. Хотя не то чтобы я была так уж привязана к этой кровати. Волнует меня не кровать. А окно. Вот это окно, которое сейчас прямо передо мной – мое окно.
Я даже не утруждаю себя разговором с ним. Он лежит там, способный позволить себе раскошелиться, с открытым ртом над мерзкими складками на шее, в мерзкой расстегнутой пижаме, и вся эта его мерзость нацелена на телевизор на стене. Он даже не знает про окно. Он не привязан к окну. Он привязан к кровати. Ха-ха. Он привязан к кровати тем, что может позволить себе раскошелиться, поскольку денежные потоки текут у него без единого за– тыка.
Я смотрю в окно, и там нет парковки. Там листья. Которые делают то, что обычно и делают листья, – перелистывают друг друга. Смотрю на фотографию дядечки постарше и начинаю чувствовать, что я тоже перелистываюсь вместе с ними – становлюсь еще одним листом среди всей этой листвы за окном в саду, где солнце, цветы и дядечка постарше рядом со мной. Уже начинаю чувствовать, как рука дядечки постарше стискивает мою руку, когда дверь вдруг открывается и входит девушка из Аппалачей, с лоскутком шелка в руке, и говорит мне, что я, видать, перепутала комнаты, поскольку этот лоскуток шелка был привязан не к той дверной ручке, а я говорю ей, что искала, где играют в бинго, и соглашаюсь, что меня и вправду сбили с толку эти загадочно поменявшиеся местами лоскутки шелка, и она предлагает проводить меня туда, где играют в бинго, но по дороге я говорю, что поменяла планы, поскольку перемены – это хорошо, и что мне нужно проявлять гибкость, и вместо этого она провожает меня обратно в мою комнату, опять привязывает лоскуток шелка к дверной ручке и помогает мне сесть в инвалидное кресло, которое они поставили у окна, а когда она уходит, я выглядываю в это окно и вижу эту проклятую пар– ковку.
Когда моя дочь приходит за растениями в горшках, которые стоят под окном, чтобы поставить их в ванну, то в замешательстве останавливается. Растений в горшках нет.
– Я выбросила их из окна, – говорю я ей.
Это еще один эксперимент. «Что в этом случае будет делать моя дочь?» – гадаю я.
А делает она то, что заходит в ванную комнату и начинает мыть ванну. Опускается там на колени и скребет ее губкой. На самом деле ей никогда не были нужны эти растения в горшках. Дайте ей комнатные растения, и она будет их поливать. Дайте ей ванну, и она будет ее мыть. Так уж она устроена. Господь Бог сейчас рядом с ней в этой ванной.
Мне очень не хочется прерывать их, но здесь, у окна, теперь только я, а еще Фелисити и Частити, которые выбирают выпускные платья на своих смартфонах. Обе сидят в инвалидном кресле, прямо друг на друге, и борются за свободное пространство. Хихикают, извиваются и щекочут друг друга, просят друг друга потесниться, подвинуться и «отвали, сучка», в то время как их большие пальцы неустанно летают над этими их смартфонами. Скоро они будут учиться в университете. Я подхожу с ходунком к двери ванной, где моя дочь преклоняет колени перед Господом Богом.
– Я недавно разговаривала с твоим братом, – говорю я ей. – Он воровал деньги с моего аккаунта.
Она вздыхает. Но не опускает голову на край ванны, как это обычно делает. Вместо этого смотрит на меня.
– Мама… – говорит она. – Все воруют. Все обманывают. Все лгут.
Это уже прогресс.
– Он хороший сын, – говорю я. – Но у него какая-то беда с его денежными потоками, а еще затыки и временные чего-то там с инвестициями.
Теперь она все-таки опускает голову на край ванны, но совсем ненадолго. Она так устала… Хотя у нее есть ее религия. Попадись ей даже самое крошечное грязное пятнышко, она будет оттирать его до тех пор, пока не ототрет дочиста. Смотрю, как моя дочь заставляет себя поднять голову и вновь посмотреть на меня.
– Он старается изо всех сил, мама, – говорит она. – Ему сейчас нелегко.
Я никогда не гордилась ею так, как сейчас. Я понятия не имею, о чем она говорит, но тем не менее.
– И я говорила с ним о тебе, – говорю я.
– Я уверена, что это неправда, мам, – говорит она.
– Нет, правда говорила, – вру я.
Она права, конечно же. Все воруют, все обманывают, все лгут.
Ни один из них никогда не упоминает другого. У них почти нет ничего общего. У них разные жизни. У него свой бизнес, свои инвестиции, своя чистая попа. У нее своя занятость, свои ванны, свои Фелисити и Чарити. У него есть Власть Вечности. А у нее Господь Бог. Хотя у них все-таки есть что-то общее, помимо меня. Я подозреваю, что они самые несчастные люди, которых я когда-либо знала. Наверное, они унаследовали это у своего отца, моего безголового первого мужа. И все же на этой фотографии он щекочет им пальчики на ногах, и они оба хихикают и смотрят на оторванную верхнюю часть фотографии, где должна быть его голова, и я полагаю, что, если б его голова по-прежнему оставалась там, он тоже хихикал бы или, по крайней мере, смеялся, хотя такое трудно себе представить. В любом случае, даже с оторванной головой на этой фотографии присутствует настоящее счастье. Даже любовь.
Но у меня под окном не сад, а парковка, и какой-то субъект лежит на моей кровати с открытым ртом, потому что может позволить себе раскошелиться, а Менеджер по Исходу ездит на золотой машине, и у него золотые подручные часы и золотой водолазный костюм. С какой это стати мне сейчас беречь чьи-то чувства?
– Оставь ванну в покое, – говорю я своей дочери. – Если так уж хочешь что-нибудь помыть, то иди сюда и займись моими пальцами на ногах.
Фелисити и Частити даже на секунду отрываются от своих смартфонов.
И моя дочь, благослови ее Господь, делает это. Она усаживает меня на край кровати, снимает с меня туфли и моет мне ноги теплой водой, подставив под них эту, как ее там, которая хранится под кроватью на случай всяких непредвиденностей, а потом подстригает мне ногти на ногах.
Фелисити и Чарити явно поражены и говорят, что мои ногти просто отвратительны, и умоляют свою мать прекратить.
Я ничуть не удивлена. Она хорошая дочь, и для нее важно страдать.
Просто замечательно, когда тебе приводят в порядок ногти на ногах, отчего я в настроении поболтать.
– Твой отец ведь уже умер, верно?
Она вздыхает. Что кажется несправедливым. Я почти уверена, что никогда раньше не задавала ей этот воп– рос.
– Бедный дедуля, – говорит Фелисити. Или Частити.
– Полагаю, его убила шея, – говорю я.
– Убила… что? – переспрашивает моя дочь. А затем добавляет: – С ним случился удар. Он умер от инсульта, мама. Скоропостижно. Совершенно внезапно.
– Какая ужасная, как это там говорится… трапеция. Трагедия.
– Мама…
– Прости.
Чувствую, что должна расспросить ее поподробней о ее отце. Но я не хочу. Я – невыносимая корова.
Конечно, было приятно поговорить, но я уже потеряла интерес к этой теме, так что пока моя дочь продолжает страдать над моими совратительными ногтями на ногах, я спрашиваю у Фелисити и Чарити, не слышали ли они в последнее время в школе что-нибудь про славного парнишку, который моет полы. Говорю им, что он вроде здесь больше не работает. Он вернулся в школу? Пойдет ли он на выпускной бал?
– Ха-ха, – говорит Фелисити.
– Если бы, – говорит Частити.
Высказываю предположение, что у него наверняка должны быть друзья в школе, которые могут знать, где он находится и чем занимается. Друзья, разделяющие его интересы.
Похоже, Фелисити и Частити и в самом деле находят это очень забавным.
– Друзья! – восклицают они, как будто это слово в данном случае совершенно непременно… неприменимо.
– А как насчет друзей среди Трансов? – говорю я. – Среди Интеров? Среди Аспи?
По-моему, они впечатлены, но лишь на мгновение.
– Ни-ка-ких дру-зей, – говорит Фелисити или Чарити, произнеся это так, как будто это настоящее имя славного парнишки. И обещают мне посмотреть, что им удастся разузнать, а затем возвращаются к своим смартфонам.
Даже и представить себе не могу, что у него нет друзей. Друзья есть у всех. Даже у меня была приятельница. Хоть она и вправду жульничала в скрэббл.
– Этот славный парнишка кое-что написал у меня в ежедневнике, – говорю я им, но Фелисити и Чарити меня не слышат. Они полностью поглощены своими большими пальцами и выпускными платьями. Я представляю себе славного парнишку на выпускном балу, в красивом выпускном платье, подчеркивающем его новую грудь.
– У него такая красивая грудь, – припоминаю я, судя по всему, вслух, поскольку вдруг опять привлекаю всеобщее внимание.
– Пожалуй, уже хватит, мам, – говорит мне моя дочь, хотя вполне возможно, что говорит она о моих пальцах на ногах.
Я опять экспериментирую с окном – в окне, за окном: пытаюсь пройти мимо парковки – через парковку, за пределы парковки – и попасть в сад. Ничего не выходит. Есть только парковка. Сада нет.
И тут входит Сердитая Медсестра. Входит через дверь, а не через окно. Несет охапку каких-то жалких на вид растений в горшках. Она намеревается убить меня, потому что знает: это я выбросила эти убогие, никем не любимые растения из окна на эту богом забытую парковку.
Одариваю ее своим самым невинным взглядом.
– Красивые цветочки, – говорю я.
Растения погнуты и сломаны. Большинство листьев на них опали. В горшках почти не осталось земли.
Она улыбается и ставит горшки на пол под окном. Интересно, убьет ли она меня сразу… Или сначала произнесет речь?