Все это меня очень утомляет. Ставлю обоих своих мужей на этот, как его там. Наверное, мне лучше просто забыть.
Let us forget.
Lettuce forget.
Давай забудем.
Или Forget lettuce?
Забудем латук. Забудем Lactuca sativa. Забудем Myosotis scorpioides. Забудем Corymbia maculata. Забудем Rosa multiflora. Забудем Розу. Да, наверное, мне надо забыть и Розу – Розу в саду, Розу в том саду с дядечкой постарше, и эти чудесные розовые пятнышки, и этот звук – звук, который я помню, звук, который я сейчас практически не слышу.
Забудь-ка, не забудь-ка… Саму себя.
Наверное, мне нужно просто сдаться.
Но я не сдаюсь. Я продолжаю. Сижу в инвалидном кресле возле окна и продолжаю свой эксперимент. Держу фотографию дядечки постарше у себя на коленях… держу у себя на коленях фотографию дядечки постарше. Смотрю на нее, а потом смотрю в окно.
Там ничего, кроме парковки.
Пробую еще раз, потом еще.
Все та же парковка.
Но есть какой-то звук. Я его практически не слышу, но теоретически он есть. И что-то движется над парковкой. Какой-то силуэт. Тень. Птица.
Еще пристальней всматриваюсь в фотографию дядечки постарше. Все всматриваюсь и всматриваюсь.
И вдруг слышу птиц. Ну и галдят же они!
А он – рядом со мной в саду и сжимает мне руку.
Здесь незабудки. Myosotis scorpioides.
Здесь латук. Lactuca sativa.
И гардении.
Gardenia magnifica.
И розы.
Rosa arvensis. Rosa canina. Rosa multiflora.
Здесь смех. Здесь пение птиц. Певчих птиц. А смех тогда чей? Смеющихся птиц?
Каких птиц тут только нет, и все они вокруг нас.
Пересмешники, скворцы, дрозды, славки, камышовки, сорокопуты, иволги, мухоловки, нектарницы, стрижи, сойки, галки…
Шипоклювки, короткоклювки, белоглазки, среброглазки, сороки…
Трясогузки, веерохвосты, иглохвосты, бронзовокрылы, чибисы, каменки, белолобики, синеушки, козодои…
Медоеды, цветососы, мухоловки, чаучиллы, щурки, пищухи, зимородки…
Свистуны, малиновки, соловьи, кустарницы…
Корольки, снегири, зяблики, жаворонки, каменки, клушицы, дронго, коэли, питты, коньки…
Кукушки, горлицы, голуби…
Курравонги, лорикеты, розеллы, королевские попугаи, ласточковые попугаи, сероватые попугаи, краснохвостые попугаи, какаду, кореллы, галахи…
Ну тут и шум!
Здесь пение птиц.
Здесь смех.
Здесь любовь.
Я помню.
Особенно смех.
Он рядом со мной. На садовой скамейке, залитой солнцем. Держит меня за руку. Это явно дядечка постарше, но он помладше того, что на фото, и на шее у него чудесные розовые пятнышки, словно розы. Хотя говорит он не про розы, а про латук.
– Латук, – говорит он.
– Что давай? – спрашиваю я.
Он смеется.
– Нет, – говорит он. – Салат-латук. Надо его посадить.
– Предпочитаю ромэн, – отвечаю я.
– У нас с тобой и так ромэн, душица моя, а вот латука нету, – говорит он, и я смеюсь, и он смеется, и птицы тоже смеются.
– Ну уж и ромэн, старая ты кочерыжка…
– Однако есть еще горох в гороховницах!
– Может, еще цветную капусту посадить?
– Лучше черно-белую.
– Это уже полный чабрец… Посади, но только в каком-нибудь укропном месте.
– Не там, где ягодицы?
– Эй, сохреняй спокойствие!
– Ну говори уже как есть, по чесноку.
– Я люблю тебя.
– И я тебя люблю. Хоть время и летит, как стре´лки из лука.
Такие вот глупости… А еще любовь, смех, птицы, цветы… Я все это помню. Несмотря на эту парковку. И даже смотря на нее. И помню эти милые розовые пятнышки у него на шее. Хотя вообще-то не помню, почему так их люблю. Не потому ли, что они так ясно, так контрастно и четко показывают, что эта его шея – это не та более ранняя, не та предыдущая шея, шея моего первого мужа, не та безголовая шея отца моих детей? Шея, что вздымалась над Розой словно гора?
Чувствую необходимость поговорить с малым, который здесь не живет. Самое время. Самое время сообщить ему, что он не единственный – что я тоже здесь не живу, на самом-то деле.
Нахожу его в столовой, где он смотрит на свои фрикадельки. Предоставляю ему несколько возможностей, но он не говорит мне, что здесь не живет.
– По-моему, фрикадельки становятся лучше, – говорит он мне.
Кажется, будто сердце у меня сейчас разорвется на куски.
– Нет, не становятся, – говорю я ему. – И никогда не станут. И вообще: вы здесь не живете. И я тоже здесь не живу. На самом-то деле.
Вы не обязаны жить здесь, хочу я сказать ему. Вы не обязаны обитать в этом месте. Даже когда вам поменяли комнату, даже когда в вашем окне нет ничего, кроме автомобильной парковки, даже когда кто-то внес изменения в ваш аккаунт и даже когда вы не знаете свой собственный пароль. Даже здесь, даже здесь, в этом месте – с парковкой за окном, фрикадельками и бинго, – вы не обязаны находиться здесь, на самом-то деле. Вы не обязаны на самом деле здесь жить. На самом деле вы можете жить в своем саду. У вас может быть свой собственный сад, даже если его здесь нет. Или, в вашем случае, если я правильно помню, у вас может быть красивый белый забор и гараж на две машины.
– На самом-то деле мне вполне нравится моя комната, – говорит он мне, после чего даже объясняет, на каком она этаже, пока мне не кажется, что я уже больше не выдержу. Улыбающиеся акулы на стене над нами скалят на нас свои жуткие зубы и балансируют своими пакостными пляжными мячами на своих мерзостных мордах.
– Самое время, – говорит он, – сыграть в бинго.
После чего встает из-за стола и выходит в коридор, мимо таблички с надписью «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ».
Я не собираюсь загораживать ему проход. Я соблюдаю правила.
Так что пытаюсь поговорить со своим сыном и своей дочерью. Раскрыть им результаты своих экспериментов.
Поговорить с ними о любви.
Что не особо-то хорошо получается.
Я пытаюсь рассказать им про тот чудесный сад и про смех, про изумительный гомон птиц, про невероятно припомнившиеся мне названия и имена и поразительную красоту этих пятнышек на шее у дядечки постарше.
Ни моя дочь, ни мой сын, похоже, не считают все это чем-то чудесным, изумительным, невероятным, поражающим воображение. Ни – ни. Ни-ни.
Но вроде все-таки испытывают какие-то чувства.
Это и не раздражение, и даже не досада. И не то чтобы гнев. Несмотря на всё их нетерпение и обычную степень… непонимания.
Это что-то другое.
И чем больше я пытаюсь поделиться с ними тем, что обнаружила в своем окне, тем вроде сильней они оба чувствуют это «что-то», и тем меньше у них получается скрывать то, что они чувствуют, и у меня такое чувство, что до сих пор им обоим все-таки удавалось это скрывать, но теперь они больше уже не могут. Теперь, когда я пытаюсь поговорить с ними о любви, они больше не могут это скрывать.
Так что же это за чувство, которое они испытывают?
Ни один из них не упоминает про него, ни один из них не дает ему названия, но по-своему оно столь же громкое, как пение птиц или любовь.
Обида. Или как там еще… Негодование. Боль.
То, что они чувствуют, – это боль.
Я говорю с ними о любви, а они чувствуют боль.
Ну и черт с ними.
Хотя мне нельзя срываться на них. И ни в коем случае нельзя забыть тот смех, что до сих пор звучит у меня в ушах. Даже если это то, что раздражает их больше всего.
Когда я рассказываю про смех, мои сын и дочь закатывают глаза. Оба. Прямо как Фелисити и Чарити. Только вот мои сын и дочь по крайней мере пытаются скрыть от меня свои глаза, когда это делают. Моя дочь – уткнувшись лбом в край ванны, а мой сын – в своей обычной манере обводя взглядом комнату.
Тем не менее я не перестаю рассказывать про тот смех. Про то, как мы смешили друг друга – я и тот дядечка постарше. Как мы смешили птиц. И в конце концов мой сын и моя дочь уже не в силах этого вынести. Ни мой сын, ни моя дочь. Ни – ни.
– Эти его шуточки… – тихо произносит моя дочь, обращаясь то ли к самой себе, то ли к ванне, то ли к Господу Богу.
– Смех… – произносит мой сын, обращаясь к потолку, стенам, мебели. – Вы с ним всегда над чем-то смеялись.
И тут я кое-что сознаю. Сознаю, что мой сын и моя дочь никогда… Что ни мой сын, ни моя дочь никогда не присутствовали в этом саду. Что когда я пробираюсь сквозь окно и проскальзываю мимо парковки в сад, их там никогда нет. Когда я проскальзываю мимо автостоянки в прошлое, мои дети там не присутствуют. Ни по-настоящему, ни даже в моих мыслях.
Мне стоит подумать об этом.
Я должна подумать об этом.
Мои дети говорят про смех, хотя то, о чем они на самом деле хотят поговорить, – это забвение. А я не хочу говорить о забвении. Я и так достаточно много чего забываю – об этом я тоже не хочу говорить. О чем я хочу поговорить, так это о дядечке постарше и о чудесных розовых пятнышках у него на шее.
Но они все время твердят о забвении.
– Как будто ты просто забыла, мама, – говорит один из них.
Просто забыла… Просто! Как будто я не потратила столько времени и усилий, чтобы забыть.
– Что забыла? – говорю я. – Я не помню, чтобы что-то забывала.
Они опять закатывают глаза.
– Как будто ты просто забыла про нашего отца, – говорит один из них.
Что вряд ли представляется справедливым, поскольку я даже не поленилась оторвать ему голову.
– Как будто ты забыла про нас, – говорит другая.
Или же фактически они этого не говорят, но это то, что они имеют в виду, когда говорят о чем-то другом – о том, как мы с дядечкой постарше всегда смеялись, всегда смеялись в саду, где были только мы двое, и шумные птицы, и цветы со всеми их названиями.
Как будто я могла забыть своих собственных детей… Может, разве что их имена, но имена и названия иногда возвращаются.
Rosa multiflora… Corymbia maculata… Шилоклювый медосос.
Я должна подумать об этом.