Мои усилия заканчиваются ничем.
– Вы оба так добры ко мне… Я этого не забываю. Хотя однажды все-таки забыла про вас. И забуду опять.
Они меня не слышат. Как будто меня здесь нет.
Моя дочь вздыхает. Мой сын обводит взглядом комнату. Они по-своему уже забыли меня. Бросили меня на произвол своей доброты, своего чувства долга, своей заботы. Это, я полагаю, своего рода любовная месть.
Мне бы хотелось, чтоб они знали: я не виню их за это. За то, что они такие хорошие дети, за то, что делают меня невидимой этой своей преисполненной чувства долга, мстительной любовью.
Мне бы хотелось, чтобы мой сын знал: я не против того, что он врет мне и ворует мои деньги. И заверила бы свою дочь, что ей не стоит испытывать чувство вины за то, что она ненавидит меня, пока моет мне ванну и ноги.
Мне хотелось бы сказать им, что всегда есть что-то еще. Что мой сын может наладить свои денежные потоки и преодолеть затыки, но никогда не избавится от Менеджера по Исходу. Что Менеджер по Исходу никогда не насытится тем золотом, которое у него уже есть, что всегда найдется кто-то еще, кто сможет платить больше. Что попа моего сына никогда не будет совершенно чистой.
Что моя дочь никогда не сможет полить все комнатные растения и надраить все ванны до единой, что она и ее Господь Бог могут вымыть все ноги на свете, но обязательно появится что-то еще, и ничто не помешает ее собственным детям, ее собственным Фелисити и Частити, в один прекрасный день надраить ее ванну, вымыть ей пальцы на ногах и бросить свою мать на произвол их собственной благой, исполненной чувства долга любви.
Потому что, дети мои, всегда есть что-то еще. Всегда есть нечто большее. Вы оба так хорошо заботитесь обо мне, несмотря на всю вашу ложь и раздражение. Хотя я была вашей матерью и забыла про вас. Но вы – это не все, о чем она забыла. Всегда есть что-то еще. Всегда есть кто-то еще.
Всегда есть нечто большее.
Страх и опасность не мешают мне блуждать по коридорам с моим ходунком. Но я в удивлении останавливаюсь, когда натыкаюсь на славного парнишку, который моет полы, и вижу, что он обнимает малого, который здесь не живет. Швабра славного парнишки прислонена рядом, прямо к надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ».
Малый, который здесь не живет, хнычет в своем инвалидном кресле, и вид у него совершенно безудержный… безутешный. Славный парнишка склоняется над ним, утешая его. Или, по крайней мере, обнимая. Не уверена, что когда-либо видела такую нежность.
– Я заблудился, – говорит малый, который здесь не живет.
– Мля, нах, мудила, – вроде как говорит славный парнишка.
– Я не понимаю, где я, – продолжает малый, который здесь не живет.
Вообще-то сейчас мы находимся совсем неподалеку от интернет-салона.
– Вы здесь не живете, – говорю я ему, просто пытаясь помочь. Это не помогает, так что продолжаю: – У вас красивый белый забор, гараж на две машины, газонокосилка и еще эта, как ее там, для листьев… воздуходавка. Воздуходувка.
Но малый, который здесь не живет, по-прежнему безудержен.
– Все меняется, – говорит он.
Ну, это очевидно. И что меня больше всего поражает, так это то, как именно этот славный парнишка его обнимает. Не ускользает в сторону, как это обычно делает, и не пятится назад, а склоняется над ним, буквально укутывает собой малого, который здесь не живет, заключает его в себя – или, по крайней мере, верхнюю его часть над инвалидным креслом, – драпирует безудержную голову этого малого своими худосочными ручонками, обхватывает его хнычущие плечи, утешая его, удерживая его, безудержного.
Синяки у славного парнишки вроде потускнели, но когда он склоняется к малому, который здесь не живет, я вижу, что его женская грудь чем-то туго примотана к груди. К его обычной груди, не женской. И я вижу, что пусть даже он и Транс и ни один туалет в мире не дружественен к нему, и пусть даже, по мнению Фелисити и Чарити, что-то у него там не так с этой цветной штукой… спектром – хотя, конечно, сейчас нельзя говорить «цветной», – он с таким нежным пониманием обнимает малого, который здесь не живет, прижимая его к своей скрытой груди, бережно обращаясь с его бедной старой головой и мягко шепча ему на ухо:
– Нах, нах, нах…
Забудь, забудь, забудь…
Этот славный парнишка напоминает мне длинный мягкий лоскут шелка, накинутый на малого, который здесь не живет, и помогающий тому понять, где ему самое место, а где нет.
Это прекрасное зрелище. Хотя не то чтобы это мешало малому, который здесь не живет, жаловаться на жизнь.
– Все меняется, – говорит он.
– В жопу, – шепчет ему на ухо славный парнишка.
– Мне нужно проверить свой аккаунт, – говорит малый, который здесь не живет, и я задаюсь вопросом, действительно ли ему хоть сколько-то помогает чудесная нежность этого славного парнишки. Наверное, славному парнишке лучше было бы обнять меня, укутать меня подобно прекрасному лоскуту шелка. Я уверена, что это пошло бы мне только на пользу. Вреда мне от этого точно не будет.
– Я должен знать истину! – восклицает малый, который здесь не живет, и смотрит на меня так, будто верит – пусть даже славный парнишка так удивительно обнимает его, – что это я, именно я могу ему помочь.
– Вам не следует загораживать проход, – говорю я ему, потому что прямо сейчас я не только поражена, но и напугана.
– Нах, – говорит славный парнишка. Так нежно, так деликатно и правдиво.
– Истина, – повторяет малый, который здесь не живет. – Истина спасет меня!
Я едва не смеюсь.
– О, я так не думаю, – говорю я. Мысль определенно странная.
Славный парнишка вроде согласен со мной.
– Мля, – говорит он. – Жопа.
Однако малый, который здесь не живет, настроен решительно, хоть и хнычет.
– Все, что мне нужно, – это пароль, – говорит он.
Ну да… Думаю, он нравился мне больше, когда не жил здесь.
Нам нельзя торчать тут у всех на виду, загораживая проход. Поэтому мы перемещаемся по коридору в сторону интернет-салона. Представляю, какое мы представляем собой зрелище… Малый, который здесь не живет, в своем инвалидном кресле, хнычущий что-то про истину и выглядящий как какая-то пропащая душа… Славный парнишка со своей шваброй, потайной грудью и таким видом, будто ни один туалет на свете ему не страшен… И я, озирающаяся по сторонам.
На одном из компьютеров – табличка с надписью «НЕ РАБОТАЕТ». На другом – обычная картинка с заснеженной горой, пока славный парнишка не касается этих, типа как у пианино… клавиш, и она не сменяется ярко освещенной щелью, которая подмигивает нам, ожидая своего пароля. Славный парнишка осторожно придвигает малого и его инвалидное кресло вплотную – бережно обращаясь с его головой, подбадривая его.
– Идинах, – говорит он. – Мудак.
Малый, который здесь не живет, вряд ли нуждается в подобном поощрении. Он любовно хнычет прямо в эту маленькую подмигивающую щель, как будто залез бы туда и исчез, если б мог.
Я едва могу на это смотреть, поэтому открываю одну из этих старых энциклопедий, сваленных в углу у стены. Смотрю, что такое Масада, Массачусетс, Мастодонт, Мурена… Потом что такое Кант, Ксантиппа, Ксеркс, Ксилофон…
И вполглаза приглядываю за коридором. Малый, который здесь не живет, все еще хнычет над своим драгоценным паролем, выискивая свою жизнь, или истину, или что-то там еще, когда я вижу, как мимо поспешно проходят Сердитая Медсестра и девушка-манихейка. Сердитая Медсестра несет подушку. Судя по всему, кто-то еще был убит или вот-вот будет убит.
Мне страшно. Конечно же страшно.
Дядечка постарше в саду смотрит на меня и сжимает мою руку. Хотя нет, не совсем так. Это я сжимаю его руку. Он просто сидит там.
– Врачи, или кто они там еще на самом деле… Что они тебе сказали?
Хотя я уже знаю, конечно же. Конечно же знаю.
– Я забыл, – говорит дядечка постарше.
– Конечно, забыл, – говорю я ему и сжимаю его руку. – Я тоже забыла.
– То же, что и я? И что же? – спрашивает он.
Я смеюсь.
– Нет, – говорю. – Я тоже забыла. Я также забыла.
– Нет, – говорит он.
– Мы вместе забудем, – говорю я и сжимаю его руку.
– Нет, – говорит он.
Здесь только солнце и птицы.
– Твое имя, – говорит он.
– А что с ним? – спрашиваю я, надеясь услышать шутку.
– Я забыл, – говорит он.
Это не очень-то похоже на шутку.
– Я забыл, как тебя зовут, – говорит он.
Здесь только солнце, только птичий гомон. Я сжимаю его руку.
– Как тебя зовут? – спрашивает он. Он не смеется, он даже не плачет.
А еще розы. Вокруг нас сплошь розы. Rosa arvensis. Rosa canina. Rosa multiflora.
– Роза, – говорю я.
Это имя не хуже любого другого.
– Меня зовут Роза, – говорю я ему.
По-моему, он мне верит.
Сияние солнца… Птицы… Розы…
Так что, похоже, мы забудем вместе.
И будем сидеть здесь все то время, что нам осталось, держась за руки.
И будем понимать друг друга.
Он показал мне много чего, но это то, что я должна помнить. Он дал мне понять, что такое понимание. Наверное, он тоже был учителем. Я не знаю, кем он был.
Но какое-то время он был всем.
Малый, который здесь не живет, просто вне себя. Не на самом деле, конечно же. Вне его – славный парнишка, который сейчас рядом с ним: помогает ему смотреть в компьютер, бережно обращаясь с его головой. А я тем временем в углу со своей стопкой потрепанных старых энциклопедий. Эмпиризм… Эмульсия… Энтомология… Энчилада…
Они так близко друг к другу, эти двое, как будто вместе сидят внутри этого компьютера, а не вне его, подбираясь все ближе и ближе к истине. Или чему-то еще.
Наверное, я ревную. Славный парнишка должен быть сейчас рядом со мной, бережно обращаться с моей головой, называть меня мудилой и посылать на три буквы в этой своей милой, нежной манере.
Тем не менее… Это не помогает малому, который здесь не живет. Они подбираются близко, но недостаточно близко. Малый, который здесь не живет, несмотря на все их усилия, остается потерянным. Он не может найти свою жизнь, или истину, или что там еще, без разницы. И наконец обмякает, признав свое поражение. Компьютер опять превращается в гору.