– Пора, – говорю я. – Время.
– Да, – говорит он. – Верно, все дело во времени.
Он и понятия не имеет, о чем я говорю.
Машина скорой помощи осаждается к нам. Осаживает. Сдает к нам задом. Издает свое мерзкое кваканье, совсем не похожее на гомон птиц.
Я смотрю, как его усаживают внутрь. Им не надо укладывать его на эти, как их… носилки. Тем более насильно. Они разрешают ему сесть впереди, как ребенку, которого сейчас повезут прокатиться в какое-нибудь милое местечко. Помогая ему забраться в свою сверкающую и мигающую машину, они очень бережно обращаются с его головой.
– Давай мы… – говорит он, выглядывая из окна.
– Латук что? – спрашиваю я, все еще надеясь на шутку.
– Забудем.
– Да, – отвечаю я. – Вдвоем.
– Вместе, – говорит он.
– Вместо, – говорю я.
Но вместо того чтобы забыть, я вспоминаю. Вспоминаю тот первый день, когда впервые вошла в эти ворота, в этот сад с его розами и шумом птиц, и как хохочущий, как его там, безумец пролетел у меня над головой, будто какой-нибудь лорикет. Совсем не бережно обращаясь с ней. Пролетев прямо через то место, где была моя голова.
Помню, как это рассмешило дядечку постарше, который расхохотался, будто какой-нибудь лорикет.
И теперь вспоминаю тот последний день, когда я смотрела, как они увозят его, очень-очень бережно обращаясь с его головой.
Я стараюсь очень бережно обращаться и со своей собственной головой.
А толку-то?
– Я люблю тебя, – говорю я.
И вдруг вокруг меня – птичий гомон.
Trichoglossus moluccanus.
Callocephalon fimbriatum.
Хохочут, как безумцы.
Я так устала… И все равно не могу заснуть. Лежу на кровати с бессовестницей… бессонницей. Наверное, мне нужно повернуться лицом к происходящему, а не только к потолку, и трезво все оценить.
Наверное, мне надо сдаться.
Наверное, нужно позволить всему идти своим чередом.
Наверное, именно это имел в виду славный парнишка, когда написал «забудь».
Наверное, мне следует облегчить жизнь себе и всем остальным.
Наверное, было бы лучше, если б я умерла.
Мне будет явно не хватать фрикаделек, естественно. Хотя, по крайней мере, это не будет длиться целую вечность, как эти ночи с бессовестницей.
Наверное, это не так уж и плохо – быть мертвой.
Надо спросить у моей приятельницы.
Я встаю с кровати и иду ее искать.
– Збтосмти, – говорит она, что вполне в ее духе и совершенно бесполезно. И в любом случае она слишком занята тем, что выпадает из окон.
Так что иду блуждать дальше со своим ходунком по пустым коридорам, пока опять не оказываюсь в интернет-салоне.
Экран у компьютера темный, но загорается, когда я дотрагиваюсь до этих, как у пианино. На нем появляется гора.
Я долго сижу перед этой горой. Ничего не происходит. Гора остается горой. Она безусловно великолепна, но ненамного интересней потолка.
Поэтому я подхожу к груде старых энцефалограмм… энциклопедий в углу, чтобы хоть как-то развлечься. Ищу всё про горы. Не про новые горы, вроде как той, что на компьютере, а про старые, из Библии. Есть, к примеру, гора Синай, на которой Моисей получил Двенадцать заповедей, и гора Аррорут [18], к которой прибило Ноев ковчег. А также еще одна гора, где у Иисуса состоялся интересный разговор с сатаной. Может, сатаны там на самом деле и не было, по мнению некоторых экспертов, но не стоит забывать, что Иисус сорок дней и сорок ночей блуждал в этой, как ее там, не имея при себе даже печеньки.
Несмотря на то что эти истории интересней, чем разглядывание потолка, они меня никуда не приводят. Или, по крайней мере, не приводят туда, куда я хочу попасть, где бы это ни было. Так что я выключаю свет, выхожу из интернет-салона и опять блуждаю по коридорам, пока не добираюсь до фильта и выхода на пожарную лестницу рядом с ним. Не без труда открываю дверь и придерживаю ее ходунком. На лестнице темно, и хотя внизу нет никаких признаков пожара, я знаю, что он должен быть там, далеко внизу, и что где-то там, далеко внизу, есть и потайное место, где покупают и продают наркотики, равно как и пиццу, а люди-ящеры убивают маленьких детей. Во всяком случае, по словам моей приятельницы, а она явно в курсе дела.
Точно так же, как и касательно того, насколько легко можно кого-нибудь сбросить с этой лестницы и сломать ему шею.
Жаль, что моей приятельницы здесь сейчас нет. Потому что сейчас, стоя на вершине этой пожарной лестницы и думая о том, что мне могут сломать шею, я вдруг чувствую что-то вокруг себя. Какое-то сияние, которое неуклонно окружает меня со всех сторон. Поначалу я думаю, что это от огня внизу.
Но это не огненное сияние – во всяком случае, не совсем.
Это золотое сияние.
Это Менеджер по Исходу.
Я чувствую его силу, его могущество. Чувствую их позади себя, над собой, по бокам от себя – чувствую, как они сдавливают меня, окутывают меня со всех сторон.
Ступеньки передо мной и подо мной становятся все круче, все глубже, все ступенчатей, все шеесломательней.
– Роза, – говорит он.
Звучит это как-то по-другому. Что мне не нра– вится.
– Вы пока еще далеко не там, где вам следует быть, Роза.
Он даже не притворяется любезным. Прошло уже порядком времени с тех пор, как Менеджер по Исходу в последний раз отпускал свои несмешные шуточки о том, как замечательно я выгляжу и что парням с моего этажа лучше держать ухо востро. Я не спала уже сорок дней и сорок ночей, и я все еще, стыдно признаться, в ночной рубашке. Сейчас было бы почти приятно услышать, как он пускает в ход свой врачебный этикет и вещает о том, что все должно быть Всеобъемлющим и Личностно-Ориентированным, с прицелом на будущее. Но и этим он тоже не заморачивается. Здесь его некому слушать.
Похоже, что отсюда нет другого выхода, кроме как по этой лестнице. Кроме этого вот пожарного выхода. А это долгий, очень долгий путь вниз – туда, где бушует пожар.
Я не хочу оборачиваться, чтобы посмотреть на Менеджера по Исходу. И без того достаточно плохо, что он там – и что я знала, что он будет там.
Но я все-таки поворачиваюсь, и вот он передо мной. Улыбается, словно акула с пляжным мячом.
Так что… Вот и всё. После всего этого времени время пришло.
– Я знаю, что вы собираетесь сделать, – говорю я.
И жду, когда он это сделает.
И продолжаю ждать.
– Я не собираюсь ничего делать, – говорит он.
– Разве вы же не собираетесь столкнуть меня с лестницы и сломать мне шею?
– Мне это и не нужно, Роза. Правда ведь?
Он умней, чем я думала.
– Эта лестница довольно высокая и крутая. А вы не очень-то твердо стоите на ногах, так ведь, Роза? Если вы выпустите из рук этот ходунок и слегка наклонитесь вперед, то можете запросто потерять равновесие. И обрушиться вниз.
– Обрушиться?
Забавное слово. Хотя и не настолько забавное, чтобы рассмеяться, но я все равно смеюсь. Или, по крайней мере, хихикаю. Наверное, из-за нервозности, или волнения, или из-за того, что сейчас середина ночи, а я стою на самом верху пожарной лестницы, которая такая высокая, что даже не видно пожара внизу, и в ночной рубашке разговариваю с некой могущественной силой, которой, может, вообще тут нет.
– Все закончилось бы очень быстро, – говорит он.
– Вас, может, вообще тут нет, – говорю я ему.
– Вас тоже, – говорит он.
О боже… Он знает, чего я опасаюсь.
– Может, вы уже мертвы, Роза. Вы ведь это знаете, не так ли?
– Вообще-то я не уверена, что хоть что-то знаю.
О боже… Теперь я говорю ему правду. Это совсем на меня не похоже. Наверное, я сплю.
– Вы можете легко это выяснить, раз и навсегда. Просто немного наклонитесь вперед. Просто отпустите ходунок. Вот и все, что вам нужно сделать. И тогда вы будете знать наверняка. Либо вы умрете, и все на этом закончится, либо вы уже мертвы – но, по крайней мере, вы будете знать наверняка.
Искушение велико.
Я убираю руку с ходунка. Наклоняюсь вперед. И чем больше я наклоняюсь, тем круче становятся ступеньки. Это словно стоять на вершине очень высокой горы. Я вижу лестницу почти до самого низа, где должен быть огонь, и вижу, как обрушиваюсь туда. Вижу, как ломаю себе шею. Вижу, как Менеджер по Исходу позади меня улыбается своей золотой улыбкой.
Еще немного наклоняюсь вперед…
И тут я смеюсь. Наверное, от волнения. Но еще и от того, что все эти размышления о горах и шеях заставляют меня еще больше задуматься о горах и шеях.
О моем безголовом первом муже с его могучей шеей, на которую мне приходилось поднимать взгляд, и о том, как когда я подняла на нее взгляд, он одним ударом лишился головы и обрушился, как гора.
И о дядечке постарше – о том, как прекрасны были эти его пятнышки на шее, потому что они не были чем-то другим, и мы могли вечно держаться за руки в саду, залитом солнцем.
Откуда-то из глубины моего живота вырывается смех – какой-то животный, но при этом живительный и животворящий. Он так стремительно скатывается вниз по лестнице, что может даже затушить пожар. Или же раздуть его еще пуще.
– Прекратите смеяться, – говорит Менеджер по Исходу.
Он прав конечно же. Потому что, конечно же, было и кое-что еще, о чем дядечка постарше забыл мне сказать.
Я прекращаю смеяться.
– Еще немного, – говорит он у меня за спиной. – Еще чуть-чуть, и все закончится.
И я опять вижу, как дядечку постарше увозят прочь, увозят из сада.
Я колеблюсь.
Я даже пошатываюсь.
Но не обрушиваюсь.
Менеджер по Исходу позади меня начинает раздражаться.
– Ну давайте же, – нетерпеливо говорит он. – Вы ведь знаете, что сами этого хотите.
Он прав. Он очень хорош в своем деле. Наверное, это и вправду то, чего я хочу. Или, по крайней мере, для этого пришло время.
И тут вдруг что-то… Что-то, что почти уже здесь. Что-то, что я почти слышу.
– Ну да, это ведь не жизнь… Вы же не хотите и дальше так жить, Роза?