Лера поспешила полемически заострить, априори защищаясь от нападений, чтобы аудитория распробовала первовкусие смысла.
— …и пускай никакой любви не будет и близко. Ни любви, ни страсти. Всем этим накушайтесь до брака! Бейтесь в кровь, а потом соберите себя заново — и ищите человека, с которым будет безопасно. Пускай вы его не любите, но уважаете и цените. Какие скучные слова с банальным привкусом, правда? Но они дорогого стоят. Потому что дети взрослеют, когда родителям лет сорок — сорок пять. Самый возраст для переоценки ценностей, разладов и расставаний. А детям по пятнадцать — шестнадцать. Они сами переживают кошмары созреваний. И если еще и родители в этот момент затевают развод… Это как удар разрывным снарядом по подростковой психике. Который непременно аукнется посттравматической болезненностью в отношениях полов. Особенно в семьях, где один ребенок. Да и родителям не лучше. Именно в этот момент линия жизни истончается. Где тонко, там и рвется. Тридцать семь лет для поэтов — не случайно роковая цифра. От нее идет отсчет. Это рубеж не только для гениев. Для всех, кому не все равно, что останется после него на земле. Собственно, явление «кризиса среднего возраста» — давно уже общее место. Но я бы не хотела ограничиваться этим термином сейчас — он слишком обыденный, затертый, а наши трагедии Доктор Жизнь рисует самыми яркими красками. Он нас не щадит, и исцеление приходит только через боль.
Лера откашлялась, чтобы сделать паузу и удержать себя от примеров. Точнее, от одного примера. О Соне. Для лучшей Лериной подруги все случившееся обернулось не кризисом, а уходом из жизни. Роман с Мишей Айзенштатом, рождение дочки. Лавина осознания того, что Миша — лучший из единомышленников, но худший из мужей. И дело было даже не в том, что он пытался усидеть на двух стульях и не порвать с обеими женами. Как раз эту линию поведения Соня в нем принимала — даже в этом она была на совершенно не женской милосердной высоте. Удар был в другом: для Миши чужой ребенок-пациент всегда будет важнее своего — пока над своим не нависла смертельная угроза. Это было жестокой стороной той сердцевины, которую Соня ценила в Мише больше всего. Подвижник, врач от Бога. Но подняться на такую высоту и быть с ним вровень… она уже оказалась не в силах. Хотя и пыталась, чокнутая Жанна д’Арк.
Лера поспешила продолжить, чтобы не сорваться в воспоминания:
— Я не говорю о браке по расчету, хотя, безусловно, здоровый прагматизм в этом подходе есть. Я — о вечно порицаемом принципе «стерпится — слюбится». Но чтобы «слюбилось», не обязательно терпеть. Сам процесс совместного созидания — он не может проходить без зарождения и развития привязанности. Если вот такой… тихий брак выживет и супруги вместе создадут дом, в котором они и их дети смогут найти пути преодоления любых кризисов, — так… знаете, для меня это и будет любовь в самом глубинном ее смысле. Семья — это восхождение к любви. А не наоборот. Место, где тебя всегда примут, — вот моя главная страсть… если вас еще не утомила моя история.
Оборвав себя, Лера в полной мере ощутила, что она — уж точно не спец. Она почувствовала бурление слезоточивых потоков и испугалась этой неуправляемой стихии внутри ее. Стихии боли. Она рассказала свою утопию, которая — она была уверена! — никому не нужна, кроме нее. Более того, она рождала в ней нестерпимую горечь невозможности. Для нее брак — почти закрытая тема. Максимум, на что она будет способна, — это статус матери-одиночки. Но жить без сказки все равно нельзя. Вот и придумала себе эту утопию, гуманный расчет на милосердие… где никто ни на кого не орет, не бьет, не унижает, не блюет мимо унитаза, не давит плитой обвиняющего молчания, не кормит младенцев колбасой, не отбирает деньги и не устраивает дома пьянку, когда у ребенка температура 39… Про измены она даже и не думала. Ей казалось, что если тайное не становится каким-либо образом явным, то оно не опасно для жизни. И вообще, все вышеперечисленное — не кодекс, а принцип отрицания. Счастье от отсутствия несчастья может случиться только у человека с суровым опытом. У женщины с прошлым — по Оскару Уайльду…
Или даже у девочки. Все самое страшное Валери пережила в детстве. Она вдруг поймала себя на том, что не слушает забурлившего обсуждения ее реплики. Как старая ржавая игла в детский родничок, опять впивалось воспоминание о спивающейся матери и бегстве отца. Бегство, которое он не признал, но которое было очевидным. И к Лере никак не приходило смирение — как же можно было бросить… пятнадцатилетнюю дочь с матерью в алкогольном бреду… понадеявшись на истеричную двоюродную тетку, которая увлекалась аэробикой и уринотерапией. На дворе вовсю шуровал андеграунд 90-х, а эта дура скакала в полосатых носках в своей малогабаритной конуре с пятью кошками… Трагикомедия! Он обещал, что едет в столицу «на разведку», а как разведает, то возьмет Леру с собой. На разведку у него ушло лет десять. И ведь позвал ее, не забыл! Когда она уже сама была опытным разведчиком…
Знала бы коралловая девушка, какие раны она разбередила своей жаждой откровения… Впрочем, она — лишь Гаврила Принцип в Первой мировой. Все дело в том, что сегодня у отца юбилей. И он позвонил сам. Что само по себе уникально! Он же вроде как обижен. Потому что Лера обычно тоже ему не звонила, так что сегодня ему оставалось поздравить себя самому. Но тема казнящего за грехи свинцового одиночества, которой грезила дочь, поблекла, когда папа, несколько волнуясь, сказал, что хочет представить ей свою спутницу жизни.
— Просто, чтобы ты впредь не удивлялась! Дина очень деликатная и ничем тебя не потревожит… Приходи к нам! Хотя бы на полчаса…
Лера и не собиралась «впредь удивляться» и… не пошла. Хотя имя Дина всколыхнуло еле уловимое предчувствие. Но Валери предпочла свой «экзистенциальный кружок вязания семейных уз». А тем временем коралловая девушка-принцип, кивнув в торопливой благодарности, стремительно покидала зал, звеня пряжками своих брутальных ботинок. Высокие, черные… убийство в жару! На одном ботинке — компромиссная розочка. Зачет по готике! Кого-то эта дива странно напоминала своей детской обезоруживающей откровенностью…
Надо бы ее догнать, протянуть ниточку к человеку, который нуждался в ее слове! Лера тонула в запоздалом импульсе, чувствуя ответственность за неосторожно сказанное. Но коралловая уходила уверенно и быстро. То ли ее совершенно не устроило услышанное и она никогда сюда не вернется, то ли она приняла утопию как руководство к действию, что было бы диковинно… Обсуждение она презрела, ибо самым громким был голос одного желчного сценариста, кричавшего о том, что в уродстве семьи виновата именно женщина. Сценарист давно сидел без работы, что самым угрюмым образом отразилось на его характере. Лера его перестала звать на семинары, но он охотно приходил и без приглашения, чтобы взъерошить присутствующим нервные окончания. Но в театре «Психея» сегодня некстати для сценариста царил феминистский дух, поэтому его быстро выжили со сцены. И что он сделал?! Он, не теряя злопыхательского тонуса, последовал вслед за коралловой сиреной. Любопытная Лера даже тихо выскользнула из зала, чтобы хотя бы краем глаза уловить движение событий. Так и есть — клеится, старый черт… И наплевать ему теперь на то, что женщина во всем виновата. Путь к метро просматривался хорошо, и по рисунку движений двух силуэтов Валери насмешливо подсматривала за извечной пьесой под названием «Случайное знакомство». Судьба-индейка все ж таки обожает поиграть в мезальянсы!
И тут Лера поняла, что судьба-индейка задела и ее. Она принялась лихорадочно набирать номер отца. Время еще детское, папа со своей новой пассией еще утопают в торжествах. «А падчерица им праздничек-то испортит!» — промелькнула мстительная мыслишка. На самом деле Лера толком не могла объяснить свой внезапный приступ пристрастного любопытства. Она была уверена, что отец не решится на второй брак. Или это будут ни к чему не обязывающие легкие отношения, которые совершенно не требуют знакомства со взрослыми детьми. Но ведь это только кажется, что, обжегшись, мы становимся мудрее. Скорее всего, папа наступает на старые грабли. А его грабли — это умная, тонкая, невыносимая творческая женщина. И… Лера не хотела произносить тот страшный эпитет, который заканчивал эту описательную цепь. Несостоявшаяся! На этом слове она начинала болеть. Обида за мамину неудачу давно стала сильнее детской обиды на нее. Что интересно, родительница пошла на поправку, как только дочь покинула родное гнездо. Преуспевающий мамин ученик и друг из уважения к предкам и культуре родного городка — все же Люсю Воронину еще помнили как талантливого журналиста местной прессы! — поместил ее в приличную клинику. И хотя в исцеление никто не верил, Люся тихой сапой справилась. Изменилась, конечно. Стала экономной, молчаливой, нежданно желчной. Но выжила. Человек пьющий, сумевший вырваться из своего сумрачного недуга, неизбежно теряет свое острие — все худшее и лучшее в себе.
Но, быть может, это наша иллюзия — лучшее, худшее… Метаморфозы духа и не обязаны быть житейски понятными.
Теперь надо смириться с тем, что отец имеет право на отдохновение с «деликатной Диной». Он сделал все, что мог, и лет десять защищал маму от алкогольного беса. Потом не выдержал — борьба оказалась неравной. И все же в результате мама выжила. И какая разница, кого благодарить за хрупкое равновесие — преданного маминого ученика или суммарные усилия всех, кто хотел ее спасти?! Главное — она жива и солит черные грузди по рецептам из Интернета. И даже умудряется подкидывать дочери денежку, когда перебои и нечем платить за съемную обитель! И только Леру с ее пытливым темпераментом что-то не устраивает в этой истории. Ведь ее сильного беса пока никто не победил.
Но его смиряли обстоятельства. Папин телефон не отвечал! И правильно делал, подумалось вскипевшей от всех сегодняшних инсайтов дочери. Вот еще последний раз набрать номер для успокоения — и можно отправляться домой отмокать от эмоциональной встряски. Но надежды на тихий вечер трудного дня внезапно отошли, как околоплодные воды. Телефон нервно отозвался — он ведь всегда нервный, когда совершает непредсказуемое. Но ответил вовсе не отец.