В третий раз к их столику подошла официантка. «Два кофе», — автоматически попросила Лера, чтобы наконец отвязаться от бедной девушки.
— Спасибо, мы ничего не будем! — вдруг запротестовала Дина. — Мы уходим! Едем ко мне. Здесь невозможно говорить! Мы должны все выяснить в спокойной обстановке. А это, извините, только у меня дома. Лера, простите, что я командую. Но я не могу вас сейчас отпустить. Вы же знаете: «потом» никогда не бывает. Потом все не то! Мы должны все выяснить немедленно. Вы останетесь у меня. Или уедете — я, естественно, оплачу вам такси. Но лучше не ездить одной ночью. Так что вы остаетесь!
Лера послушалась. Ее было легко взять нахрапом, на энтузиазме с загадочной логикой. К тому же поездка к странной Дине, любимой женщине папеньки да еще и в отсутствии оного — достойное продолжение сегодняшнего исповедального эквилибра.
— У меня очень спокойно. Я живу уединенно. Сын в Америке. Отгородилась от людей…
Дина всю дорогу пыталась что-то нервно рассказывать о себе. А Лера размышляла о том, что у нее могут попросить — и как вежливо отказать и не дать слабину. Ни о каких показаниях Сержа и речи быть не может. Она не даст себя утопить в этом яйцеклеточном абсурде! Надо же такое придумать… И тогда зачем же она поехала? — назревал простой вопрос в разумном левом полушарии мозга. Просто из любопытства? Да, пожалуй, так. Вполне позволительно быть человеком неглупым, но любопытным.
— Вот мы и пришли, — сказала Дина рядом с неожиданно солидным центровым домом. Но когда она открыла старинную дверь своей квартиры, то стало сразу ясно, что тщательно лелеемое ею уединение нарушено.
Улыбка Кабирии
Серж не пошел на похороны. Метафизик из него жалкий, суевер без веры. Он даже не пытался выдавить из себя виноватую слезу о Марте.
А вот унижение было бы весьма ощутимым. Перед всем семейным кланом Брахманов, которые дружно считали его жиголо, просто более удачливым, чем прочие проходимцы. Зато у него пропало желание прятаться. Добровольно он, конечно, в полицию не поплелся, но и хорониться не стал. Поехал в берлогу к своему однокурснику и напился. Орал с балкона, что ненавидит баб-гермафродитов. А как еще в состоянии слабости и эпатажного свинства он мог относиться к сильным женщинам? Это была агония вскрытого нарыва. Он признал свою корысть и жалость — то, на чем был основан для него брак с Мартой и что наверняка всем было очевидно. Корысть и жалость, причем вторая — недоразвитый аппендикс. Но если она не бердяевского масштаба — любовь-жалость к живой страдающей душе, — то склонна превращаться в отторжение или страх. Серж боялся. Если бы Марта не умерла внезапно, он бы так просто от нее не ушел. Она бы отомстила за предательство. Прокляла бы — по отцовскому дремучему уставу. Сержин папаня, упертый мракобес, верил, что вся жизнь идет наперекосяк из-за женского проклятия. Какая-то давняя зазноба его заколдовала — мама так говорила с усмешкой. Не сама ли она и была той зазнобой…
Сержу передался этот страх по наследству. Марта была испытанием, которое вдруг на полпути отменилось. Сержа словно комиссовали. Наступило облегчение с привкусом фрустрации, как если бы выжил, но героем так и не стал. И где-то на горизонте маячило предчувствие, что испытание не закончилось и вернется в самый уязвимый момент… У однокурсника бурлила шобла, можно было зависнуть, что в свете накрывшей бездомности было бы весьма кстати, но Серж в последнее время отошел от этой беззаботной жизни, он слишком был занят… другой беззаботной жизнью! С той лишь разницей, что в ней был тайный тщеславный прицел.
— Разве это называется тщеславием, если ты творец и даришь миру плоды твоего труда? — шептала наивная Лера, пока он ее не бросил. Но Сержу хотелось зарабатывать на своих подарках. Он считал, что имеет на это полное право. А творец не знает своих прав и рождает плоды независимо от того, платят ему или нет. Бог вообще ни копейки не получил за сотворение мира.
Теперь импульсивную Валери обхаживает этот шустрый айболит Айзенштат. Он ее гуру, она ему в рот смотрит, свято веря, что у них трепетная дружба в память о Соне. Знаем мы эти трепетные дружбы!
Серж похмельно разозлился и поехал к Гульке. По дороге он мрачно обещал себе, что это на неделю, не больше. Приживалом он больше не будет, хотя деваться некуда — надо втиснуться во временно съемное пристанище, в какую-нибудь дружелюбную складчину, хотя и очень не хочется после комфортной жизни у Марты, где у него была своя «птичья нора» в эркере. Умела, старушка, побаловать интерьерами. Может, вся ее притягательность в недвижимости? А ее гнездышко в Ницце… лучше не травить душу. Сержу было в чем каяться: по утраченным красотам, по бирюзовому молоку лигурийских восходов он скорбел больше, чем по усопшей…
Но он честно был готов к новой схватке с бульдогом Ксенофонтовичем, проходя знакомым маршрутом, поднимаясь почти в свой бывший дом, но разворачиваясь в последний момент в квартиру напротив. Он не был преступником, но его тянуло на место преступления, где он никого не убил, но смалодушничал. И должен быть наказан. Хотя и не только за это! Он еще и на самого Большого Льва руку поднял. Сержу казалось, что вот-вот произойдет что-то непоправимое: его повяжут, заключат под стражу или устроят провокацию, ведь не может так быть, чтобы Лев простил ему оплеуху. Надо в любой момент быть готовым к его мести. Он даже постоял несколько минут на площадке, прежде чем нажать на звонок. Ничего не произошло. Темные силы не приняли его робкий вызов.
Зато Гуля поняла его без слов. Рассказала, как дала отпор следственным органам, которые взялись ее колоть по Сережину душу. «Я сказала, что ты на съемках, что ты вообще не при делах, что к Марте толпы народа ходили…» И хотя боялась, что следователь нагрянет ночью, как в тридцать седьмом, выгонять Сержа не стала и в душу не полезла насчет того, почему его не было на похоронах. «Там же могла быть облава!» Ах ты, ешкин хвост, спасибо бандитским сериалам… Была шокирована тем, что Марта крещеная и ее отпевали.
— Из наших никого не было, но полно родни. Даже детей притащили. Мне всю дорогу не верилось, кого мы вообще хороним… ее еще и Марфой называли… такое у нее имя при крещении было. И это звучало чуждо, топорно… и так не вязалось с Мартой! Полный сюр. Так еще ладно я попала на отпевание. А потом охрана попросила всех, кто не родственник, не ехать на кладбище! По-моему, это верх цинизма!
— Значит, они все-таки официально приняли версию убийства, и служба безопасности работает в усиленном режиме.
— Так я спросила в лоб, мол, в чем дело! А они говорят: воля покойной! Они теперь все на волю покойной спишут! Так видела бы покойная этот жуткий саван цвета кислой капусты и эти мракобесные ритуалы — она бы там все разнесла! По-моему, это жуткая православная мафия…
— …По фамилии Брахман! — усмехнулся Серж.
— А ты не ехидничай! У них еще не такие фамилии бывают… Лично мне все это не нравится. Тебе нужно где-то отсидеться. Поедешь к тете Пане? Там же шикарно! К тому же она обожает тех, кто в опале у Мартиного отца.
— Тетя Пана?! Это еще кто? — насторожился Серж.
И на него обрушилась лавина подробностей. На следующее утро он сдался.
— Странно, что ты никогда там не был! — в который раз пропела Гуля.
Серж устал прикрываться щитом отговорки о том, что не любит дачи. Да еще с чужими родственниками! Родню Марты он воспринимал как враждебную тучу, зависшую, как дирижабль, у горизонта. Ему было достаточно тех, кого он знал. Расширять этот недружественный круг не было смысла. Марта, конечно, много раз звала его на шашлыки к тете Пане, но Серж, как всегда, сказывался занятым и выскользал из затеи. И даже не вслушивался, кто такая тетя Пана. Кто-то вроде няни, кажется… Богачи поневоле обрастают прислугой, кто-то из нее преданностью и выслугой лет входит в семейный круг. «Да вы, батенька, из грязи в князи, никак вообразили себя барином», — подколол Серж самого себя. Теперь он, испросив у Гули неделю на поиск пристанища, всюду натыкался на шипы стыда. Мы совершенно не слышим ближних! Настолько, что ускользает смысл этой близости.
Тетя Пана была вовсе не прислугой, а той самой матерью «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Именно эта сказка вспомнилась Сержу при упоминании Прасковьи Николаевны — сказка об изобретательной Марье-царевне, закутавшейся в рыболовную сеть, и с улетевшими из ларца птицами, предназначенными в подарок завистливому царю. Пана, Прасковья Николаевна, матушка Левы Брахмана, приходилась Марте мачехой. Но даже непримиримая падчерица не называла ее этим словом, ограничиваясь теплым и родственным «тетя», а иногда даже «мама Пана». Оттого и возникала путаница в голове у невнимательных. С тех пор как окончил школу Лева, его матушка жила на даче. Уникальная фигура, сумевшая сохранить независимость отшельника в этой семейке. Ценой той независимости были так и не полученный статус жены, предание анафеме и пожизненная опала, впрочем, история не укладывалась в голове. Слишком много всего свалилось в эти дни.
Ведь Серж не ожидал, что настоящую бомбу для него приготовил не враждебный клан Брахманов, а неувядающий ангел абсурда.
— Тетя Пана все тебе расскажет, ведь мне ты не веришь, — сказала невозмутимая Гуля на следующее утро, после того как накануне объявила о своей последней миссии.
Точнее было сказать — уведомила! Перед этим Гульфия Назарбековна Максидова с хирургической сноровкой вытерла стол. Точнее, не стол, а кущи, вечно заставленные советским хрусталем с жирным курабье и остаточной ореховой шелухой, заваленные недоеденным шоколадом и заляпанные кофейными кругами. В общем, скромное изобилие сладкой женщины! И на эту непривычно чистую и тем враждебную поверхность легли вдруг какие-то невероятные документы, которые гласили, что означенная Г. Н. Максидова уполномочена — помилуйте! — вынашивать оплодотворенную яйцеклетку, то есть биоматериал за номером таким-то, генетически и юридически принадлежащий Марте Львовне Брахман.