Катя пока ничего не знала об Иуде. Просто Лера являла собой единственно любимый детьми тип родительской подруги — младшей, со вседозволенностью и безнаказанностью среди прочих гостинцев. И к тому же затейницей, и, что безмерно важно — с легкомысленным и текучим, как вода, материнским началом. Как будто бы у нее тоже есть дети. На самом деле нет, но она к этому готова и не скучает от детских проблем, и не отстраняется от них смущенно… Хотя доктор Айзенштат знал, что это не педагогическое призвание, а артистический темперамент. И это его беспокоило более всего. Одно дело — симпатизировать ребенку подруги, временами бурно встречаться и тетешкать его пряничными домиками, а другое — взять его к себе. Растить его, воспитывать, терпеть капризы и подростковые бури. Отвечать за него. И главное — любить.
Почему Катя не поладила с мачехой? Света — комфортная, мягкая. Но просто не мама, и все! А девочка громкая, эмоции у нее зашкаливают, — родная мать все вытерпит, конечно, а вот неродная, даже самая смиренная, затаит мысль, что дитятко избалованное. И даже если будет отчаянно подавлять недобрые мысли, они просачиваются сквозь кожу. А подавлять не надо, как яростно проповедовал дядя Миша, надо выпускать огнедышащих драконов погулять на свободе, а то дело кончится болезнями на нервной почве и жутким взрывом, после которого мало что поправишь. Лучше заранее успокоить себя тем, что, как правило, падчерицы всегда кажутся избалованными! И нечего раздувать чувство вины за крамольные мысли. Надо смириться и пожалеть себя. Не стать жертвой чувства долга. Но и темперамент ребенка нельзя подавлять в угоду собственной головной боли. И чужого ребенка в том числе! Это — труд и боль. Как и львиная доля нашей жизни.
Миша почувствовал неладное, потому что Катюха стала какой-то напряженно стухшей, замкнутой. Совсем не ее амплуа! Подростки меняются каждый день, но тут было явно влияние извне. И путем меткого наблюдения и анализа доктор Айзенштат пришел к выводу, что она как раз и ранена теми самыми мыслями, просочившимися сквозь кожу. Как рассуждает впечатлительное дитя? Ах, если я избалованное, то я докажу, какая я выносливая, неприхотливая, терпеливая, героическая. Ребенок берет на себя крест… И это уже совсем не смешно, потому что он юн, горяч и неразборчив, он хватает крест пострашнее — и это, поверьте, на всю жизнь. В этот острый момент обиды он делает роковой выбор, он наказывает себя навсегда за свою «избалованность», которая, видите ли, кому-то показалась…
Из этого креста могут выползти змеи алкоголизма, наркомании, попыток самоубийства, виктимного поведения… а также невротические акцентуации, которые не что иное, как завязь, или точнее, катализатор таланта. Но этот росточек и без змей пробьется, а вот весь прочий черный груз… Не будь Миша суицидологом, страшная тень проскользнула бы мимо. Но он слишком много копался именно в таких детских незаживающих ранах. Катьку надо было спасать! Был вариант развода со Светой. Но, как человек не только чувствительный, но и практичный, доктор Айзенштат знал, что этот вариант — слишком долгий и болезненный, и не дай бог Катюха навесит на себя вину еще и за папино личное несчастье. Нет, надо малой кровью. Выбор труднейший. Но… в конце концов, это же не навсегда, это пробный шар, и чуткая рука будет на пульсе. Хотя деталей и загвоздок — масса, и голова пухнет. Единственный козырь этого решения и счастливое совпадение — недалеко от Леры школа, которая давно Кате приглянулась. С театрами на английском и французском языках, с толкиеническими постановками, с нестандартной подачей истории. Пускай развлекается, учится по любви, а не по принуждению. Но Лерке-артистке придется сильно изменить свой образ жизни: продирать глаза ни свет ни заря, провожать подопечную в школу, потом встречать, кормить, слушать ее, утешать, успокаивать. Миша, конечно, всегда будет на подхвате, но именно Лере предстоит… заменить мать? Ее не заменишь. «Быть проводником для божественного материнского начала»? Эту сентенцию Миша слышал в театре «Психея», подумал — вот какая сектантская лапша на уши! Теперь решил приглядеться — может, крупица истины в этом есть…
— Дядя Миша, ну кто, если не я, — тихо подытожила Лера, скрадывая пафос героического девиза Жанны д’Арк. — Раз Сони нет, значит, Катюха теперь мой ребенок! И нечего копаться в психоанализе. Да, классический перенос, если хочешь. И не только у Кати, но и у меня. Может, у меня и не будет своих детей. Но даже если и будут, Катя мне родная. Ты знаешь, что для меня родство душ переходит в родство по крови.
Въедливого Айзенштата все равно не оставляла мысль, что Лера не вполне осознает, на что она решается. И одна из причин — этот ее Серж, будь он неладен! Пойдет ли она на расставание с сомнительными знакомцами? Конечно нет. Сочтет подобные опасения Мишиной блажью. И все закончится! Катя вернется к постылой мачехе, разрушится многолетняя дружба, а там и общие дела поползут по швам. А обратного пути не будет. Картина мрачная. И как прикажете ей об этом сказать?! Сейчас-то она уверена, что роман с Сержем не воскреснет ни под каким предлогом, но жизнь куда богаче на оттенки, чем наши планы.
И потому Миша решил привлечь инсайдерский источник. После встречи с Левой Брахманом он еще раз обдумал все риски. Пускай глупость, но так он хоть попытается убить двух зайцев. Он редко дежурил в стационаре, но сегодня именно такая ночь, и вроде обещает быть спокойной. И именно сегодня, здесь и сейчас он решил встретиться с этим пресловутым Шуриком. Подозрительно уже то, что тот с легкостью согласился на ночной визит! Но что с них взять, с богемы… С другой стороны, в темном времени суток для людей такого склада есть особая доверительность. Конечно, доверительность еще не гарантия достоверности, и надеяться на то, что этот хлыщ-нахлебник выдаст ценную информацию, не стоит. Но, так или иначе, Серж был его соперником, и потому в разговоре должен проскочить искомый компромат. У любой кормушки вечно грызня, тем более если этой кормушкой была состоятельная самодурша. И сам Шурик тоже вхож к Лерке — может, он тоже какой-нибудь извращенец, прости господи, и стоит на него взглянуть опытным глазом. В разговоре обязательно что-то всплывет.
Словом, доктора Айзенштата грызли сомнения. И то, что он пропустил важные слова Левки Брахмана во время их разговора, тоже его мучило. Как восстановить ценное мгновение? Расскажет ли ему этот доходяга Шурик добровольно о том, что не простила ему Марта? Да с какой стати… Заинтересовать его? Но чем? Деньгами? Как-то грубо, хотя и действенно. Но Миша патологически не умел подкупать. Это же делается тонко, естественно, как ни в чем не бывало, в этом надо тоже иметь навык и особый склад характера… А тут нервы на пределе, потому что речь идет о единственной дочери, а папеньке чудится, что он отдает ее в логово девиантов. И ведь, в конце концов, все может оказаться не так страшно! Серж, по словам Леры, вроде деловой проныра, но где он хочет делать карьеру? В кино! Там же рассадник всякой шушеры… А Шурик — этот вообще не понятно чем занимается. Просто бездельник. А безделье — источник всех пороков. Разве не так?! И что он за отец, что допускает все это? Не справился…
Надежда только на то, что кривая вывезет и Лерка не подведет.
— Михаил, счастлив с вами познакомиться!
Удивленный Михаил глазам своим не верил: каким только он не представлял Шурика Фомичева, но только не тем, кем он оказался! Он удивительно напомнил… Петровича, Мишиного учителя. Именно так учитель выглядел, когда Миша Айзенштат был нервным трепетным студиозусом, алкающим открытий юнгианского масштаба, а сам Петрович был мастером в расцвете лет. Ослепительное дежавю! В голове сразу же начали крутиться блестки ассоциаций о том, что обоим присущи архетипичные имена-прозвища: что Петрович, что Шурик — клички героев сказочного эпоса новейших времен, Иванушка-дурачок и Данило-мастер XX века. Отдушина израненной и преданной русской души… Русской! Доктор улыбнулся, вспомнив диалоги давно минувших дней.
— Мишка, какой-то ты не еврей совсем! — раздражался Петрович, когда его ученик не оправдывал карьерных ожиданий.
— Я же по папе только, — оправдывался Миша, ухмыляясь.
— Оно и видно! А жить как будешь, когда я умру? Я-то думал, хоть ты за меня просочишься в еврейскую мафию, — хихикал Петрович. — А тебя с твоей фамилией и параличом органа выгоды не примут ни туда ни сюда. Совершенно ты неправильный! Достался мне лучший ученик, а взять-то с тебя нечего.
Да, Петрович был человечище! Только… сходства не может быть! Внутренне они с Шуриком противоположны. Хотя Фомичев сразу расположил к себе. Он казался воплощением того понимающего друга, которого никогда не было у Миши с тех пор, как умер Петрович, и которого ему отчаянно не хватало. С которым хорошо и не страшно, потому что его не нужно оберегать и защищать от демонов. У которого можно — какая роскошь! — попросить совета. Который хотя бы на один вечер способен остановить бесконечный маятник твоих сомнений.
— Чем же я обязан вашему счастью быть со мной знакомым? — растерянно отозвался Миша.
— Как же — чудодейственный семейный доктор Брахманов!
Мише понравилось, что он иронизирует без всяких политесов и кодексов вежливости. Это честно! Хотя и пришлось с содроганием откреститься от роли семейного доктора, которую Айзенштат никогда на себя не брал. Еще чего не хватало!
— Я не семейный доктор, я лечил только одного члена семьи, — ответил он как можно более отстраненно. — Но для того, чтобы достичь результатов в лечении, мне необходимо видеть семейную ситуацию в целом, и, наверное, отсюда такая иллюзия…
— А мечтали у вас лечиться все! — лучезарно заверил Шурик.
— Все — это кто же? — Миша чувствовал, как стремительно глупеет от этой грубой лести. Он не ожидал наплыва дружелюбных скелетов из шкафа. Его собеседник тоже немного смешался, и «тайных воздыхателей» доктора не выдал, примирительно заверив в том, что его имя часто муссировалось в разговорах.
— Марта считала, что вы сотворили чудо с ее братом… Но не только она! Их отец тоже отзывался о вас лучшим образом!